Наконец в приморском городке на юге Хоккайдо он переправился через пролив Цугару в Аомори, город на каменистой северной оконечности острова Хонсю.
Не имея документов, он не мог нанять автомашину и предпочитал опять пользоваться автобусами, направляясь на юг зигзагообразным маршрутом.
Честно говоря, Николас страшился мысли о том, что снова увидит свою тетю. Ведь это он убил ее единственного сына; ведь это отец Николаса задушил ее мужа, за что Сайго в свою очередь отравил полковника, а несколько лет спустя преследовал Николаса всю дорогу до Нью-Йорка.
Он не знал, как она его встретит, и даже не мог вообразить, что скажет ей при встрече. Разве есть слова, уместные перед лицом непоправимости смерти? Николасу подумалось, что слова “простите меня”, возможно, самые неадекватные в английском языке. Но в японском не было ничего лучше, точно так же и в любом из других языков.
Дом был построен архитектором, уже немолодым в то время, когда Итами и ее муж Сацугаи наняли его. Архитектор благоговел перед старинными стилями семнадцатого века, которые считал непревзойденными. Они выдержали испытание временем.
Он спроектировал этот дом, взяв за образец “Кацура Рикю” в Киото — императорскую виллу четырехсотлетней давности, которая все еще оставалась лучшим во всей Японии примером смешения человеческого с природным.
— Я стараюсь, — говорил старик, — осуществить свой замысел в такой форме, чтобы создание моих рук казалось частью природы.
Плод его трудов оказался исключительным в японском смысле этого слова, без всяких оговорок. Конечно, многие детали оказались слишком, может быть, утонченными, с точки зрения юного Николаса. Из всего дома он любил одну-единственную комнату: ту, которая была предназначена для чайной церемонии.
И именно в эту комнату его привели слуги, встретившие его у дверей и доложившие о госте. Прежде всего он искупался и отдал свои раны на попечение согбенному старику, который все время разговаривал сам с собой нараспев, но тем не менее свое дело знал. Николас почувствовал себя значительно лучше, чем в последние дни.
Оставшись один, Николас опустился на колени и обратился лицом к саду. Выход к нему был длиной во всю стену, а в высоту метра два. Однако верхняя половина была закрыта ширмой из рисовой бумаги так, что в ходе чайной церемонии была видна только нижняя часть сада. В этом состояла особенность концепции дзэн-буддизма: надо обладать лишь частью окружающих тебя чудес природы, а не всем их изобилием. Создавалось ощущение, что за пределами этой невидимой границы тебя ожидает горько-сладкая утонченность цветов сакуры или пылающего веера осеннего лиственного орнамента, которые могут нарушить сосредоточенность, необходимую для чайной церемонии.
Рассеянные деревьями солнечные лучи, рассыпавшиеся по ширме, окрашивали ее в теплый цвет кипящего масла. Одинокая птичка скакала по гальке в саду и поклевывала то тут, то там.
Бриз колыхал верхушки криптомерии, шевеля тени на полированном деревянном полу. Николас внутренне содрогнулся, вспомнив страшный полет на “хитоваси”, трепыхание его разорванной одежды, похожей на оперение, резкий натиск ночи на его лицо, страх перед тем, что неустойчивый ветер замрет посреди хлынувшего дождя, заставив его рухнуть на заросли бамбука.
Возбуждение и ужас смешивались внутри него в будоражащий кровь коктейль.
Он был выжат, как лимон. Правда, наркотики уже расщепились и покинули его нервную систему, но еще сохранялось какое-то воздействие на мышцы, ткани и мозг. Единственным средством от этого были физические упражнения.
Она вышла к нему, шурша шелком. Он встал и поклонился, чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть из груди. Его пленило — до благоговения — величие ее красоты. Не то чтобы время ее совсем не тронуло, просто она как-то умудрилась сделать его своим другом, а не врагом. Время следовало за ней, как прирученное животное, оставаясь при этом совершенно незаметным.
— Итами-сан, — пронзительным шепотом сказал он. — Оба...
— Пожалуйста, присаживайся, Николас-сан, Он послушно сел, не желая изучать, что таится в ее глазах, гадать, что у нее на уме.
После чая и рисовых пирожных они вновь остались вдвоем.
Она сказала:
— Как хорошо, что ты вернулся. Мое сердце радо видеть тебя вновь, сын мой.
“Сын мой”!
Что-то сломалось в нем, и он с внутренней болью склонялся перед ней все ниже, пока не коснулся лбом полированного пола. Он плакал, не в состоянии сдержать своих чувств: японская половина его “я” стыдилась слез, но западная половина нуждалась в этом и не хотела подчиняться никакой дисциплине.
— Сын мой. — В ее голосе была такая нежность, что она и впрямь могла заменить ему мать. — Я знала, что ты вернешься. Я молилась, чтоб ты нашел в себе мужество сделать это.
— Я боялся, оба. — В его голосе звучали слезы. — Я так виноват перед вами. Видеть всю боль, которую я причинил вам...
— Ты не причинял мне никакой боли, Николас, — мягко сказала она. — Ты всегда был для меня больше сыном, чем Сайго. Слабый духом, он принадлежал душой и телом своему отцу. Сацугаи был для него солнцем, он определил жизненный путь Сайго. Безумие отца перешло к сыну.
Николас заметил, что она ни разу не назвала Сайго “мой сын”. Для матери это было довольно странно. Он поднял голову, и их взгляды встретились. Он не увидел в ней ни гнева, ни печали. Скорее в них была смесь покорности судьбе и любви... любви к нему, Николасу.
— Он был сущим дьяволом, — говорила меж тем Итами. — Я никогда раньше не верила, что такое возможно в человеке. Принято думать, что закомплексованность ослабляет экстремистские проявления! — Она покачала головой. — Но у Сайго все было иначе. В нем была бесхитростная чистота, которая могла быть восхитительной, будь она направлена в нужную сторону.
Его гибель не была для меня бременем, с которым мне пришлось идти по жизни. Мне не положено говорить, что я желала его смерти, но я не стыжусь этих слов. С какой стати? Все, с чем он соприкасался, увядало и умирало. Это был какой-то демон разрушения.
— И при всем том, — сказал Николас, — я не могу гордиться, что уничтожил его.
— Разумеется, — сказала она, — ты руководствовался чувством чести. Ты — сын своей матери.
И тут он увидел, что она улыбается ему. Непроизвольно он ответил ей тем же: в его сердце вспыхнул свет, как будто все тучи развеялись после удара грома.
Долгое время они ничего не делали, наслаждаясь обществом друг друга, заново знакомясь, находя новый, неожиданный уровень их взаимоотношений, после того как тяжкий груз прошлого, мешавший им ранее, был сброшен.
— Я рада, что ты пришел именно теперь, — сказала она ему на следующий день. — У нас тут были один или два подземных толчка, не очень сильных, но довольно неприятных.
Николас припомнил распечатки, полученные с первого спутника, которые показывал ему Проторов. На них отмечался пик тектонической активности. Однако он ничего ей не сказал.
— Я не выбирал время, оба; это оно меня выбрало.
Она кивнула в ответ, слегка улыбнувшись:
— Вот почему мы все должны научиться переходить реку вброд, правда, Николас? Он немного удивился:
— Я не знал, что вы читали Мусаши.
— Не только читала, но и изучала. — Она заразительно рассмеялась. — Ты еще многого обо мне не знаешь, хотя, думаю, во всем мире нет другого человека, которому я открыла столько своих секретов!
Это я направила к Сайго кое-каких бизнесменов — людей, которых оскорбил Рафаэль Томкин; людей, которые хотели его смерти.
Николас обернулся к ней:
— Я не понимаю вас.
— Ты задумывался хоть на минуту, сын мой, что я испытала, когда потеряла твой след после твоего ухода из дома? Моя любовь простирается так же далеко, как и моя защита. В чью дочь ты влюбился? Сколько времени потребовалось бы Сайго, чтобы узнать про это? Как долго он мог с ювелирной точностью объединять выполнение двух задач — профессиональной и личной? Наверняка это нарушило его тонкое чувство логики, и устоять он не мог.
У Николаса все поплыло перед глазами.
— Так вы... это вы послали его за мной? — Он приложил ладонь ко лбу, не веря своим ушам.
— Дорогой мой, — мягко произнесла она, — ведь он был похож на дикого быка, на огромного раненого вепря. Он был опасен и становился все опаснее с каждым днем. По трезвом размышлении я не могла допустить, чтобы это продолжалось.
Она остановилась и в первый раз дотронулась до него легким, но точным жестом, наполненным — как все японские жесты — глубокого значения.
— Ты думал, что я послала его, чтобы причинить вред тебе? Я послала Сайго на его собственную смерть. Возможно, я убила его, если взглянуть на это в определенном свете.
— Но при этом умерли другие люди, оба-тяма! О них тоже надо было подумать!
Некоторое время она молчала, шагая по траве, покрытой пятнами теней от образуемых подстриженными деревьями аллеи.
— Что тебе на это ответить, сын мой? Жизнь лишена совершенства, потому что мы люди, а не боги. Это у богов все ясно, но ведь они не живут, а только существуют, по их собственному определению.
Она оперлась рукой о суковатый ствол дерева. Они помолчали.
— Я сожалею о смерти... любой смерти. Но часто ради излечения приходится удалять и часть здоровой ткани. Это несправедливо, и это определенно мне не по душе. Но пришло время учиться переходить реку вброд. Как ты сказал, не мы выбираем, а скорее нас выбирают.
Он выразился не совсем так, но он подозревал, что Итами это помнила. То, что она сказала, было в любом случае более подходящим. Он понимал: то, что произошло между ним и Сайго, в действительности не было делом их рук. Скорее это было предопределено за поколение до них постоянной враждой между их отцами. Сыновнее почитание заставило их довершить то, что было начато давно.
Он не мог удержаться от мысли о тех, кто погиб из-за кодекса чести, который не был их изобретением: Эйлин Окура, Терри Танака, док Дирфорт, а сколько еще полицейских и других людей, чьих имен он не знал? И еще Лью Кроукер. Николас понимал мудрость слов своей тети, даже соглашался с ними. И все-таки что-то внутри него протестовало, как бы издали: “Это слишком высокая цена; даже одна-единственная жизнь — слишком высокая цена за выполнение “гири”.
Какое-то время спустя Итами сказала:
— Я была откровенна с тобой, Николас, ты должен ответить мне тем же. Объясни мне свое появление здесь. Уверена, что ты пришел не только для того, чтобы увидеться со мной после долгой разлуки.
— Для этого тоже.
Но она опять была права. Всю дорогу его мысли крутились вокруг одного и того же. В результате эта проблема стала расти в размерах и не покидала его даже во сне.
Акико!
Она не была Юко, хотя у нее было лицо Юко. Почему? Ведь она не могла родиться с такими же абсолютно чертами, как у его Любимой. Природа не повторяет свою искусную работу с такой точностью, за исключением разве что близнецов.
И если, как он был сейчас уверен, ее лицо создано искусственно, человеческими руками, значит, его ведут, как собачку на поводке, к какой-то личности, которая желает его гибели; личности, которая могла изобрести такую эмоциональную пытку.
Итами абсолютно права: Сайго был сущим дьяволом. Потому он инстинктивно прибежал сюда в дом своей тети в поисках ответа на необъяснимое.
— Но есть и другая причина, оба, еще более настоятельная. Я недавно повстречался с женщиной с чертами лица Юко. Она и Юко, и нет. Ее зовут Акико.
Итами повернулась лицом в сторону садящегося солнца.
— Я знала женщину с таким именем, — ответила она. — Когда-то я ее любила, а она меня почитала, как невестка почитает свекровь.
Николас почувствовал, что у него сжалось сердце. То, о чем говорила Итами, показалось ему чудовищным, грязным, если не позорным.
— Они с Сайго жили как муж и жена? — выдавил он из себя.
Итами утвердительно кивнула.
— Она была ученицей?
Итами отлично поняла, о каких ученицах он говорил. Для них могли быть только одни ученицы.
— Да. — Ее голос снизился до шепота. — Они встретились в Кумамото. Акико обучалась там два года, потом уехала.
— Куда?
— Я не хочу об этом говорить.
— Итами-сан...
— Это постыдная вещь. — Ее голос стал холодным; перед ним теперь была старая и печальная женщина. — Не заставляй меня говорить о ней.
Он обошел ее и встал у нее на пути.
— Я должен это знать! Должен! Она за вашего сына...
— Не называй его так!
— Она — последнее оружие Сайго против меня, разве вы этого не видите? Если вы не поможете мне, боюсь, ей удастся то, что не удалось ему.
Ее глаза были ясны.
— В самом деле?
Он кивнул.
— Где-то на севере, в горах, живет сэнсэй. Его зовут Кёки.
— Это не имя, — сказал ошеломленный Николас. — Это душевное состояние, равнозначное сумасшествию.
— И тем не менее Акико туда ушла; именно там она научилась скрывать свое “ва”, там обучилась “дзяхо”. — Итами нахмурила брови и отвернулась. — Я тебе все рассказала, хотя это причиняет мне боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95