А еще позже начал понимать, что в нем есть и то, и другое. Оно и Шизей несовместимы: оно и Шизей — едины. Шизей впитала в себя все, что надо, во чреве матери. Как член подпольной группировки, разыскивающей предателя, Сендзин подозревал, что она унаследовала от матери врожденную слабость. Себя в этом он подозревать не хотел, помня слова Аха-сан о сэнсэе. Она сказала, что если бы тот действительно был в опасной зоне взрыва в Нагасаки и не выжил, ОН БЫЛ БЫ ЭТИМ ДОВОЛЕН, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ЗНАЧИЛО БЫ, ЧТО ЕГО ДАР СЛИШКОМ СЛАБ, А СЛАБОСТИ ОН НЕ ПОТЕРПЕЛ БЫ ДАЖЕ В ТАКОМ ВИДЕ.
Сендзин так же бдительно выискивал в себе микроскопические дозы слабости, как ученые в свое время выискивали следы лучевой болезни в Аха-сан. И примером для него всегда был его сэнсэй, мировоззрение которого он впитывал, как губка. Конечно, Сендзин сам не сознавал, что делает. Никакой ребенок, не осознает этого, перенимая моральные принципы воспитателей. Но он брал свое там, где находил его, не заботясь о последствиях.
Пожалуй, будет слишком просто объяснить особенности его личности тем очевидным фактом, что он рос без отца. Но и этого фактора тоже нельзя забывать. Внешностью и Сендзин, и Шизей пошли в отца. Их мать можно было только в лучшем случае назвать миловидной, но отец был настоящим красавцем.
Все, что осталось у Сендзина от него, так это только фотокарточка, измятая по краям, с трещиной посередине и с оторванным левым краем. Но она ему очень дорога. На ней запечатлен стройный молодой человек в отутюженной военной форме. На гимнастерке столько орденов и медалей, что можно подумать, будто на нем железные доспехи.
Что стало с отцом близняшек? Этого никто не знал. Он был профессиональным военным, уцелевшим во многих битвах на Тихоокеанском театре второй мировой войны. Храбрый солдат и умелый командир. После воины он улизнул из сетей американского военного трибунала, пытавшегося привлечь его к суду как военного преступника. Вероятно, имел влиятельных покровителей в послевоенном японском истэблишменте.
Потом стал летчиком-испытателем и на полигонах авиазаводов Мицубиси и Кодай стяжал себе такую славу, что она затмила даже его военные подвиги. Он летал и у самой земли, почти касаясь ее крылом, и взмывал к самому солнцу. Вот только американские астронавты побили его рекорд высоты полета.
А потом однажды он просто исчез. Возможно, он, как многие другие отчаянные воины, не хотел стариться: тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.
Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.
— Так как же с водопадом? — напомнил Сендзин Речнику.
— Да, — подключилась Шизей, — Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?
Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.
Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.
— Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, — сказал Речник. — Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.
Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.
Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.
Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?
Для Сендзина это стало еще одной из причин, по которым он намеревался поехать в Дзудзи учиться: этот монастырь был в Китае, а именно там можно было найти окончание этой истории.
У Шизей были другие мечты. Когда ей порой снился водопад, то он состоял не из стремительно несущихся водяных струи, а из человеческих лиц, повернутых в ее сторону, и из леса рук, тянущихся к ней в восторженном жесте. Все эти молодые лица смотрели на нее с обожанием, как на какую-нибудь знаменитость или кинозвезду. И хотя она не была ни тем, ни другим, она чувствовала, что ей нужно это обожание, как цветку нужно солнце и влага, чтобы не зачахнуть. Без этого обожания мир для нее будет пуст и темен, как брошенный дом.
И не то чтобы она боялась одиночества. У нее был, в конце концов, Сендзин, неотъемлемая часть её существа, который никуда от нее не денется. Она лишь боялась, что на ее долю не хватит любви.
Сендзин любил ее. А другие? Аха-сан кормила её, нянчила, удовлетворяла ее повседневные нужды. Это был ее долг. Но была ли это любовь?
Шизей не могла знать, что жизнь Аха-сан полна муки, которая предопределяла не только ее действия, но и то, что лежало за ними. Страдания Аха-сан были чем-то вроде домашнего животного со скверным характером. А еще они были похожи на уродство, вроде горба, которое Аха-сан была вынуждена носить с собой всю жизнь.
Казалось, эти страдания жили своей собственной жизнью, как своего рода брат-близнец Аха-сан, существо, к которому она была очень привязана. Это порой находило проявление в яростных вспышках гнева.
Эта ярость не всегда прорывалась наружу, и тогда ее внешняя проекция воздействовала на души детей. Для Шизей это обычно начиналось с неистовой щекотки внутри черепа, будто там возилось целое сонмище пауков. Затем яркие вспышки света слепили ее, и она тогда валилась с ног, порой больно ударяясь о разные домашние предметы.
Но эти первые симптомы были чепухой по сравнению с тем, что начиналось потом: Шизей переживала ужасы бомбардировки Нагасаки, чувствуя вонь паленого человеческого мяса, видя раздувшиеся обгорелые трупы людей, ощущая на зубах золу и пепел. Все это она воспринимала через призму смятенного сознания Аха-сан, и все эти образы были окрашены эмоциями, которые Аха-сан ощущала в сам момент бомбардировки.
Дети по-разному переживали эти периодические психические всплески. Сендзин, бывало, убегал на улицу, потому что ему мерещилось, что дом захвачен враждебными силами. Отсюда, возможно, возникла его позднейшая одержимость идеей демонической женщины, пленительной и мягкой внешне, но свирепой и беспощадной внутри. Но Шизей, будто парализованная самыми первыми секундами припадка, не покидала дома. Потеряв всякий контроль над собой, она свертывалась калачиком, и ее воля к сопротивлению этим силам внешнего воздействия входила в противоречие с ее стремлением безоговорочно подчиниться воле воспитателей в лице Аха-сан и сэнсэя. Она сидела, съежившись, в своей комнате, дрожа, как лист при каждом новом всплеске ярости Аха-сан. Глаза ее были зажмурены, и она молилась о том, чтобы все это поскорее кончилось.
Оба ребенка терпели эти ужасы, пока выбросы психической энергии Аха-сан не начинали постепенно сходить на нет, и все в доме не приходило в норму. Но еще долгое время никто не решался приблизиться к Аха-сан, даже сэнсэй.
Постепенно у Шизей начало формироваться убеждение, что эти неистовые вспышки, пугавшие своей силой и непредсказуемостью, были результатом ее собственных ошибок и несовершенств, я они являются вещественным доказательством того, что она недостойна любви.
Когда дети болели или переутомлялись, Аха-сан прижимала их к своей мягкой, как подушка, груди. Сендзин при этом задыхался от исходившего от нее тепла и запаха молока и меда. Но Шизей, прижавшись к ней и слыша медленное биение сердца приемной матери, очень быстро засыпала. Эта пассивность, проистекающая из желания Шизей угождать Аха-сан и тем завоевать ее любовь, трогала сердце воспитательницы, которой не могла не действовать на нервы беспокойная возня Сендзина на ее груди. Она считала своим долгом умиротворить детей, и когда она чувствовала, что у нее ничего не получается, это было чревато новыми взрывами ее бешеного нрава.
По иронии судьбы вспышки гнева Аха-сан косвенным образом способствовали выработке у Шизей философского взгляда, в соответствии с которым жизнь рассматривается как борьба, направленная на достижение победы духовного над телесным. Два фактора оказывали формирующее воздействие на Шизей: боязнь, что ей не хватит любви (и тогда она зачахнет, как цветок без воды), и чувство женской неполноценности, становящееся очевидным, когда она сравнивала себя с мужчинами.
Указывая на ночное небо, сэнсэй говорил:
— Посмотрите туда. — Близнецы послушно запрокидывали головы, смотрели на усыпанное звездами небо. — Вы смотрите перед собой, — говорил сэнсэй, — а видите прошлое. Свет звезд шел через пространство миллионы лет, чтобы достичь Земли. Вы смотрите вперед, а видите то, что уже позади. В этом суть Кширы — языка, которым говорит светозвуковой континуум. В какой-то степени Кшира противостоит вечности, потому что находится в постоянном движении. Звездный парадокс иллюстрирует сущность теории, которой я вас обучаю. Звезды далеко от нас во времени и в пространстве, которые в данном случае есть одно и то же. Прошлое — ваше и мое — находится не только в другом времени, но и в другом месте.
То же самое можно сказать о днях человеческой жизни. Люди придумали им разные названия, но Кшира учит, что есть только один день, который постоянно возвращается, что дает нам возможность оказывать на него воздействие.
В сердце всего сущего — «кокоро» — есть мембрана. Она отчасти похожа на орган, который постоянно дает знать о своем присутствии в нашей груди звуками: тук-тук, тук-тук. Это энергетическое поле, на которое оказывают воздействие различные внешние силы.
Есть два пути: ритуал и медитация, Ритуализированные ДЕЙСТВИЯ и медитативные МЫСЛИ. Все они фокусируют энергию, собирают ее в луч, который бьет в мембрану кокоро, оказывая на нее воздействие. Пути эти могут повторяться бесчисленное количество раз, и чем большее время занимают эти повторения, тем большее воздействие оказывается на кокоро — и больше энергии высвобождается. — Огонь костра отражается на лице сэнсэя, и оно меняется, когда пламя вспыхивает ярче.
— Вот вам пример... — говорит он, закрывая глаза, и лицо его становится воплощением покоя.
Благодаря своему дару близнецы чувствуют исходящие от Речника круги энергии — вроде бы свет, но не светит. Со-Пенг тоже чувствовал такое, находясь рядом с матерью. Воздух начинает как бы тяжелеть, сгущаться. Звезды по-прежнему сияют, но не так ярко: те, что были размером с градину, уменьшаются до брызг мелкого дождика. Огонь костра трещит и щелкает, будто в нем трескаются кости.
Речник открыл глаза.
— Сейчас вы видели, что может делать Кшира, — тихо сказал он.
— Ты окунул нас в облако, — сказал Сендзин.
— Посмотри: небо снова ясное! — воскликнула Шизей. Речник улыбнулся: — СДЕЛАТЬ облако не в силах человеческих. Но Кшира учит нас, что облака есть всегда, даже если их не видно взору. Облака — часть природы, а природа всегда в вечном движении. Всегда. Облака вечно образуются и тают в небе. Надо только собрать в одну точку соответствующее количество энергии, сфокусировать ее в луч и направить этот луч на мембрану кокоро. Есть действие — будет и реакция на него.
Речник встал.
— Я использовал МЫСЛЬ, чтобы генерировать энергию. Вы видели Путь. А я вам говорил, что их два. — Он растворился в темноте и через минуту вернулся с горностаем в руке. Летом близнецы часто видели таких зверьков в зарослях. Они были одеты в свою летнюю, бурую шубку. Но теперь стояла зима — хоть и тропическая — и этот горностай был в своем роскошном белом с черными пятнышками наряде.
Он пищал в руках у сэнсэя, очевидно до смерти перепуганный. Одним движением пальца Речник умертвил зверька. Затем, достав небольшой нож, он начал снимать с него шкуру, но не тем способом, как это делают охотники, а иначе: вырезая тонкие, длинные ремни, ритуальный смысл которых был совершенно очевиден.
Шкурка горностая была вся изрезана на тонкие кровавые полоски, которые сэнсэй аккуратно разложил, как лепестки цветка. Сендзин и Шизей видели, что глаза у Речника почти совсем закрылись. Очевидно, он медитировал, снова концентрируя энергию.
Теперь два Пути — ритуализированное действие и медитативная мысль — объединились, и близнецы вздрогнули, почувствовав, как первые порывы ветра закачали вершины деревьев. Полетели в ночь сорванные ветром листья, а древесные лягушки перестали квакать. Все ночные насекомые попрятались: ни светлячков, ни цикад, ни мотыльков.
Черная ночь окутала, их бархатным одеялом, закрыв все звезды. Неумолчный шум реки слился с шумом ветра, и создалось впечатление, что весь мир вокруг — сплошной поток частиц, несущихся в безвоздушном пространстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Сендзин так же бдительно выискивал в себе микроскопические дозы слабости, как ученые в свое время выискивали следы лучевой болезни в Аха-сан. И примером для него всегда был его сэнсэй, мировоззрение которого он впитывал, как губка. Конечно, Сендзин сам не сознавал, что делает. Никакой ребенок, не осознает этого, перенимая моральные принципы воспитателей. Но он брал свое там, где находил его, не заботясь о последствиях.
Пожалуй, будет слишком просто объяснить особенности его личности тем очевидным фактом, что он рос без отца. Но и этого фактора тоже нельзя забывать. Внешностью и Сендзин, и Шизей пошли в отца. Их мать можно было только в лучшем случае назвать миловидной, но отец был настоящим красавцем.
Все, что осталось у Сендзина от него, так это только фотокарточка, измятая по краям, с трещиной посередине и с оторванным левым краем. Но она ему очень дорога. На ней запечатлен стройный молодой человек в отутюженной военной форме. На гимнастерке столько орденов и медалей, что можно подумать, будто на нем железные доспехи.
Что стало с отцом близняшек? Этого никто не знал. Он был профессиональным военным, уцелевшим во многих битвах на Тихоокеанском театре второй мировой войны. Храбрый солдат и умелый командир. После воины он улизнул из сетей американского военного трибунала, пытавшегося привлечь его к суду как военного преступника. Вероятно, имел влиятельных покровителей в послевоенном японском истэблишменте.
Потом стал летчиком-испытателем и на полигонах авиазаводов Мицубиси и Кодай стяжал себе такую славу, что она затмила даже его военные подвиги. Он летал и у самой земли, почти касаясь ее крылом, и взмывал к самому солнцу. Вот только американские астронавты побили его рекорд высоты полета.
А потом однажды он просто исчез. Возможно, он, как многие другие отчаянные воины, не хотел стариться: тем, кто всю жизнь ходил по краю, всякая другая жизнь кажется пресной. А может, как и их мать, он счел, что, зачав близнецов, исчерпал свои жизненные функции.
Неправда. Он был нужен Сендзину и Шизей.
— Так как же с водопадом? — напомнил Сендзин Речнику.
— Да, — подключилась Шизей, — Что произошло после того, как. Со-Пенг выбрался из водопада?
Водопад. Для Речника он был Апокалипсисом, сумерками богов, Армагеддоном. В нем для него заключалось начало и конец всего. Все пути вели к водопаду, все дороги уводили от него.
Много лет водопад снился близнецам в виде живого божества, заполняющего собой сумерки комнаты.
— Не кто иной, как По Так, самсенг, вытащил убийцу Со-Пенга из кипящей воды пониже водопада, — сказал Речник. — Тело Цзяо Сиа так никогда и не нашли.
Разбойники, поздравляя друг друга с удачным завершением их миссии, вернулись в Сингапур. Но там все сильно переменилось за те две недели, что они отсутствовали.
Главарь соперничающей банды захватил первенство в наводненном преступниками районе, где прежде верховодил По Так. А мать Со-Пенга пропала. Возможно, она сама пришла в ужас от того, что натравила друг на друга своих собственных детей, и ушла в леса, простирающиеся к северу от Сингапура.
Здесь история, кончалась. Во всяком случае. Речник не знал ее продолжения. Но такой конец только дразнил воображение близнецов, и они, помня его слова, что у истории нет конца, все допытывались у него, что означает эта туманная фраза. Как это так: история без конца?
Для Сендзина это стало еще одной из причин, по которым он намеревался поехать в Дзудзи учиться: этот монастырь был в Китае, а именно там можно было найти окончание этой истории.
У Шизей были другие мечты. Когда ей порой снился водопад, то он состоял не из стремительно несущихся водяных струи, а из человеческих лиц, повернутых в ее сторону, и из леса рук, тянущихся к ней в восторженном жесте. Все эти молодые лица смотрели на нее с обожанием, как на какую-нибудь знаменитость или кинозвезду. И хотя она не была ни тем, ни другим, она чувствовала, что ей нужно это обожание, как цветку нужно солнце и влага, чтобы не зачахнуть. Без этого обожания мир для нее будет пуст и темен, как брошенный дом.
И не то чтобы она боялась одиночества. У нее был, в конце концов, Сендзин, неотъемлемая часть её существа, который никуда от нее не денется. Она лишь боялась, что на ее долю не хватит любви.
Сендзин любил ее. А другие? Аха-сан кормила её, нянчила, удовлетворяла ее повседневные нужды. Это был ее долг. Но была ли это любовь?
Шизей не могла знать, что жизнь Аха-сан полна муки, которая предопределяла не только ее действия, но и то, что лежало за ними. Страдания Аха-сан были чем-то вроде домашнего животного со скверным характером. А еще они были похожи на уродство, вроде горба, которое Аха-сан была вынуждена носить с собой всю жизнь.
Казалось, эти страдания жили своей собственной жизнью, как своего рода брат-близнец Аха-сан, существо, к которому она была очень привязана. Это порой находило проявление в яростных вспышках гнева.
Эта ярость не всегда прорывалась наружу, и тогда ее внешняя проекция воздействовала на души детей. Для Шизей это обычно начиналось с неистовой щекотки внутри черепа, будто там возилось целое сонмище пауков. Затем яркие вспышки света слепили ее, и она тогда валилась с ног, порой больно ударяясь о разные домашние предметы.
Но эти первые симптомы были чепухой по сравнению с тем, что начиналось потом: Шизей переживала ужасы бомбардировки Нагасаки, чувствуя вонь паленого человеческого мяса, видя раздувшиеся обгорелые трупы людей, ощущая на зубах золу и пепел. Все это она воспринимала через призму смятенного сознания Аха-сан, и все эти образы были окрашены эмоциями, которые Аха-сан ощущала в сам момент бомбардировки.
Дети по-разному переживали эти периодические психические всплески. Сендзин, бывало, убегал на улицу, потому что ему мерещилось, что дом захвачен враждебными силами. Отсюда, возможно, возникла его позднейшая одержимость идеей демонической женщины, пленительной и мягкой внешне, но свирепой и беспощадной внутри. Но Шизей, будто парализованная самыми первыми секундами припадка, не покидала дома. Потеряв всякий контроль над собой, она свертывалась калачиком, и ее воля к сопротивлению этим силам внешнего воздействия входила в противоречие с ее стремлением безоговорочно подчиниться воле воспитателей в лице Аха-сан и сэнсэя. Она сидела, съежившись, в своей комнате, дрожа, как лист при каждом новом всплеске ярости Аха-сан. Глаза ее были зажмурены, и она молилась о том, чтобы все это поскорее кончилось.
Оба ребенка терпели эти ужасы, пока выбросы психической энергии Аха-сан не начинали постепенно сходить на нет, и все в доме не приходило в норму. Но еще долгое время никто не решался приблизиться к Аха-сан, даже сэнсэй.
Постепенно у Шизей начало формироваться убеждение, что эти неистовые вспышки, пугавшие своей силой и непредсказуемостью, были результатом ее собственных ошибок и несовершенств, я они являются вещественным доказательством того, что она недостойна любви.
Когда дети болели или переутомлялись, Аха-сан прижимала их к своей мягкой, как подушка, груди. Сендзин при этом задыхался от исходившего от нее тепла и запаха молока и меда. Но Шизей, прижавшись к ней и слыша медленное биение сердца приемной матери, очень быстро засыпала. Эта пассивность, проистекающая из желания Шизей угождать Аха-сан и тем завоевать ее любовь, трогала сердце воспитательницы, которой не могла не действовать на нервы беспокойная возня Сендзина на ее груди. Она считала своим долгом умиротворить детей, и когда она чувствовала, что у нее ничего не получается, это было чревато новыми взрывами ее бешеного нрава.
По иронии судьбы вспышки гнева Аха-сан косвенным образом способствовали выработке у Шизей философского взгляда, в соответствии с которым жизнь рассматривается как борьба, направленная на достижение победы духовного над телесным. Два фактора оказывали формирующее воздействие на Шизей: боязнь, что ей не хватит любви (и тогда она зачахнет, как цветок без воды), и чувство женской неполноценности, становящееся очевидным, когда она сравнивала себя с мужчинами.
Указывая на ночное небо, сэнсэй говорил:
— Посмотрите туда. — Близнецы послушно запрокидывали головы, смотрели на усыпанное звездами небо. — Вы смотрите перед собой, — говорил сэнсэй, — а видите прошлое. Свет звезд шел через пространство миллионы лет, чтобы достичь Земли. Вы смотрите вперед, а видите то, что уже позади. В этом суть Кширы — языка, которым говорит светозвуковой континуум. В какой-то степени Кшира противостоит вечности, потому что находится в постоянном движении. Звездный парадокс иллюстрирует сущность теории, которой я вас обучаю. Звезды далеко от нас во времени и в пространстве, которые в данном случае есть одно и то же. Прошлое — ваше и мое — находится не только в другом времени, но и в другом месте.
То же самое можно сказать о днях человеческой жизни. Люди придумали им разные названия, но Кшира учит, что есть только один день, который постоянно возвращается, что дает нам возможность оказывать на него воздействие.
В сердце всего сущего — «кокоро» — есть мембрана. Она отчасти похожа на орган, который постоянно дает знать о своем присутствии в нашей груди звуками: тук-тук, тук-тук. Это энергетическое поле, на которое оказывают воздействие различные внешние силы.
Есть два пути: ритуал и медитация, Ритуализированные ДЕЙСТВИЯ и медитативные МЫСЛИ. Все они фокусируют энергию, собирают ее в луч, который бьет в мембрану кокоро, оказывая на нее воздействие. Пути эти могут повторяться бесчисленное количество раз, и чем большее время занимают эти повторения, тем большее воздействие оказывается на кокоро — и больше энергии высвобождается. — Огонь костра отражается на лице сэнсэя, и оно меняется, когда пламя вспыхивает ярче.
— Вот вам пример... — говорит он, закрывая глаза, и лицо его становится воплощением покоя.
Благодаря своему дару близнецы чувствуют исходящие от Речника круги энергии — вроде бы свет, но не светит. Со-Пенг тоже чувствовал такое, находясь рядом с матерью. Воздух начинает как бы тяжелеть, сгущаться. Звезды по-прежнему сияют, но не так ярко: те, что были размером с градину, уменьшаются до брызг мелкого дождика. Огонь костра трещит и щелкает, будто в нем трескаются кости.
Речник открыл глаза.
— Сейчас вы видели, что может делать Кшира, — тихо сказал он.
— Ты окунул нас в облако, — сказал Сендзин.
— Посмотри: небо снова ясное! — воскликнула Шизей. Речник улыбнулся: — СДЕЛАТЬ облако не в силах человеческих. Но Кшира учит нас, что облака есть всегда, даже если их не видно взору. Облака — часть природы, а природа всегда в вечном движении. Всегда. Облака вечно образуются и тают в небе. Надо только собрать в одну точку соответствующее количество энергии, сфокусировать ее в луч и направить этот луч на мембрану кокоро. Есть действие — будет и реакция на него.
Речник встал.
— Я использовал МЫСЛЬ, чтобы генерировать энергию. Вы видели Путь. А я вам говорил, что их два. — Он растворился в темноте и через минуту вернулся с горностаем в руке. Летом близнецы часто видели таких зверьков в зарослях. Они были одеты в свою летнюю, бурую шубку. Но теперь стояла зима — хоть и тропическая — и этот горностай был в своем роскошном белом с черными пятнышками наряде.
Он пищал в руках у сэнсэя, очевидно до смерти перепуганный. Одним движением пальца Речник умертвил зверька. Затем, достав небольшой нож, он начал снимать с него шкуру, но не тем способом, как это делают охотники, а иначе: вырезая тонкие, длинные ремни, ритуальный смысл которых был совершенно очевиден.
Шкурка горностая была вся изрезана на тонкие кровавые полоски, которые сэнсэй аккуратно разложил, как лепестки цветка. Сендзин и Шизей видели, что глаза у Речника почти совсем закрылись. Очевидно, он медитировал, снова концентрируя энергию.
Теперь два Пути — ритуализированное действие и медитативная мысль — объединились, и близнецы вздрогнули, почувствовав, как первые порывы ветра закачали вершины деревьев. Полетели в ночь сорванные ветром листья, а древесные лягушки перестали квакать. Все ночные насекомые попрятались: ни светлячков, ни цикад, ни мотыльков.
Черная ночь окутала, их бархатным одеялом, закрыв все звезды. Неумолчный шум реки слился с шумом ветра, и создалось впечатление, что весь мир вокруг — сплошной поток частиц, несущихся в безвоздушном пространстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86