— Пустота и хаос. Зашатались устои мира. Женщина-Паук подает свои голос из ночи, и земная ось начинает качаться. Лед наступает.
Нанги знал, что она рассказывает ему миф американских индейцев хопи о гибели Второго Мира, на который Женщина-Паук наслала вечный лед своей Песней Творения. Обитатели этого мира сами навлекли на себя гибель своей греховностью.
Женщина-Паук подает свой голос, потому что зло в людских сердцах неистребимо. Вот что хотела сказать Уми. Нанги почувствовал, что у него мурашки пробежали по телу. Необычайно злобный враг избрал своей мишенью Николаса. Страх заполнил сознание Нанги. Он хотел помолиться Богу, но не мог. Его собственные грехи лишили его силы. С ужасом он почувствовал, что так же бесполезен, как и Николас. Раньше ему казалось, что утеря им веры — следствие того, что он отброшен в сторону какими-то стихийными силами. Теперь он понял, что он в эпицентре действия этих сил.
Великий Боже, думал он, не дай нам погибнуть.
Будто прочитав его мысли, Уми сказала: — Хотя Путь Вещей известен, зло живет вопреки ему, будто противопоставляя ему собственную мудрость.
Под Путем Вещей она имеет в виду «дао», перекликающееся с учением Гераклита. В знаниях древних молено черпать силы, думал Нанги. От мыслей о Гераклите он перешел к «Искусству войны» Сун Цзы, а затем и к «Учири» Ягйу Муненори — умственной установке, к которой следует прибегать, когда тебя загнали в угол. В такие мгновения твой меч и твой ум должны быть едины. Синтез материи и духа: «дао».
Так он победил хаос, порожденный в нем страхом, и заставил себя вернуться к действительности. С одной стороны, Николас стал белым ниндзя. С другой стороны, его партнерские узы с Николасом поставлены под угрозу происками «Нами» и ее эмиссара Икузы. Интересно, это две разные атаки, за которыми стоят не связанные друг с другом силы, или же это нападение одного врача, но с двух направлений?
Паранойя или правда? Серебряный свет луны заливал Нанги, само море дышало рядом с ним, и он знал, что надо найти ответ на этот вопрос.
На следующий день Николас отправился к врачу. Он поехал поездом, потому что опасался сесть за руль в его состоянии и уж, конечно, не мог попросить Жюстину отвезти его в город, хотя в глубине души ему этого и хотелось.
Он переговорил с Нанги по телефону, коротко проинформировав его, что едет к врачу, и, в зависимости от того, как он будет себя чувствовать после этого визита, он, может быть, придет на работу. От сочувственного голоса Нанги у Николаса все скулы свело, и он должен был стиснуть зубы, чтобы не бухнуть чего-нибудь ненароком. Тоже плохой знак.
Утренний туман стелился по зеленым склонам гор. Пейзаж, и без того достаточно смазанный из-за скорости поезда, теперь был и вовсе скучным. Николас устало закрыл глаза.
Тихое постукивание колес успокаивало, далекий свисток локомотива будил ностальгические воспоминания о юности, которая прошла здесь, в Японии, в те годы, когда страна постепенно справлялась от позора поражения в войне и перестраивалась по образу и подобию Соединенных Штатов.
Тихая песня колес напоминала колыбельную, которую ему напевала мать, когда укачивала маленького Николаса в их коротких путешествиях поездом. Они часто ездили навестить тетю Итами. Чеонг считала Итами сестрою, хотя фактически она была всего-навсего сестрою ее первого мужа — японского офицера, убитого в Сингапуре во время войны. Там же Чеонг встретила полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Он спас жизнь Чеонг, а потом и полюбил.
Время тревог, такое далекое. Но для Николаса, который так часто слышал рассказы о нем, оно было необычайно близким. Это своего рода талисман, с помощью которого он побеждал отчаяние, когда оно начинало овладевать его сердцем.
Но сейчас этот талисман не помогал. Беспокойство и гнев переполняли Николаса. Он хотел бы быть спокойным и терпеливым — таким его всегда хотела видеть мать — во время разговора с врачом, чтобы разобраться, что же все-таки случилось с его памятью. Он отлично понимал, что нельзя в его положении делать поспешные умозаключения, но сейчас, сидя в прохладном кондиционированном купе, он чувствовал, что уже дрожит от еле сдерживаемого гнева. Значит, он уже сделал умозаключение, даже не успев поговорить с врачом.
Токио был окутан серебристо-серым туманом, вытравившим красные, синие и зеленые краски неоновой рекламы до цвета золы. Небоскребы, подрубленные у основания, казались обесцвеченными и корявыми, как стариковские гнилые зубы.
Офис д-ра Ханами располагался на двадцатом этаже одного из таких небоскребов, где было, казалось, все необходимое для жизни, даже зимний сад и крытые плексигласом дорожки для прогулок. Перед дверью с полированной бронзовой табличкой торчало три черно-белых камня посреди моря мелкой гальки: традиционный японский сад камней.
Около получаса Николас ждал приема, сидя на мягком диване с темно-серой обивкой, вокруг которого под нужным углом располагались мягкие кресла такого же цвета, а напротив — серый стол регистратора. На стенах висели две современные литографии — грубое подражание традиционной японской гравюре по дереву. На них образы Японии комбинировались с образами Запада: статуя Свободы, одна из первых моделей «Форда», гамбургер, с которого капает томатная паста. Николасу литографии не понравились.
Он встал и нервозно направился к окну. Сквозь полосы жалюзи — тоже серого цвета — он попытался рассмотреть лицо большого города. Улиц не было видно: нижнюю часть стекла туман покрыл тонкой пленкой влаги. Он перевел взгляд повыше, на узкий каньон между рядами зданий. Лампы дневного света в окнах ближних небоскребов просвечивали сквозь эту пленку яркими белыми пятнами, будто дюжина газосварщиков включила свои горелки.
Николас услышал, как его вызывают в кабинет.
Д-р Ханами был маленький, подвижный человечек лет пятидесяти. Холеные усики, ежик седых волос, блестящий от бриолина, медицинский халат, надетый поверх щегольского костюма. В кабинете висел сигаретный дым.
Сделав последнюю затяжку, доктор вдавил окурок в переполненную пепельницу и жестом попросил Николаса садиться. Он пунктуально выполнял просьбы Николаса не курить в его присутствии, но как-то не придавал значения тому факту, что обычно им приходилось общаться сквозь дымовую завесу. Вернувшись после очередного визита к д-ру Ханами, Николас сразу же снимал с себя все белье и бросал его в корзину для стирки.
Итак, — осведомился д-р Ханами, — как у вас идут дела? — Он задал этот вопрос по-английски, с подчеркнутым американским акцентом. Д-р Ханами считал себя знатоком американского образа жизни и обедал только в ближайшем «Макдональдсе». Без «Биг-Мака» он и дня не мог бы прожить.
Николас опустился на металлический стул с серым сиденьем и спинкой, молча наблюдая за доктором.
Д-р Ханами поиграл зажигалкой, крутя ее между большим и указательным пальцами.
— Насколько я понимаю, — сказал он, — это не просто визит в соответствии с послеоперационным режимом. — Он открыл папку с историей болезни Николаса, полистал страницы.
Все здесь вроде нормально. Рентген, лабораторные анализы. Все в лучшем виде. — Он поднял глаза. — Какие-нибудь проблемы?
— Да, — ответил Николас, подавляя желание вскочить со стула. — Пожалуй, так можно выразиться.
— Хм-м. И в чем же заключается проблема? — Зажигалка опять замелькала в его руке.
Николас, не в силах оставаться на своем месте, вскочил. Со страшным грохотом, заставившим д-ра Ханами вздрогнуть, он поднял жалюзи, прижался лбом к стеклу. За окном было по-прежнему гнусно, словно начадили десятки нефте-химзаводов. Он даже запах гари почувствовал.
— Скажите мне, доктор, — сказал Николас, не оборачиваясь, — Вы когда-нибудь были в префектуре Нара? Д-р Ханами не сразу ответил.
— Да. Мы с женой были там на курорте четыре года назад. Горячие минеральные воды.
— Тогда Вы знаете, как там красиво.
— Конечно. Я часто думаю, что надо бы еще хоть разок выбраться. Но времени вечно не хватает.
Николас повернулся к нему лицом. Какой смысл глазеть в этот гороховый суп, где ни черта не видно?
— Доктор, а вы никогда не задумывались о том, какой бы показалась вам жизнь, если бы вы утратили способность оперировать?
Доктор посмотрел на него с недоумением:
— Ну, конечно, когда уйду на пенсию, я буду...
— Нет, — нетерпеливо перебил его Николас, — я имею в виду сразу. Прямо сейчас. — Он щелкнул пальцами. — Вот так: раз! — и все.
— Ну, трудно сказать...
— Понимаете, доктор, человек, впустивший себе в душу красоту, даже не может жить без нее. Я долго жил в префектуре Нара, изучая боевые искусства. Да вы с женой и сами видели, когда ходили принимать свои ванны. Ну, а красота, открывающаяся через «гецумей но мичи», есть вообще нечто особенное. Знаете, что это такое? Лунная дорожка.
Д-р Ханами кивнул головой.
— Я слышал об этом, конечно. Но я не думал... — Что-то то ли в лице Николаса, то ли в его поведении заставило хирурга остановиться. — Вы сегодня какой-то другой. Что случилось?
Николас, чувствуя, как стучит его сердце, сел на стул напротив д-ра Ханами, но несколько по-иному — налегая всем корпусом на стол между ними. Он чувствовал, что его тело все напряглось, а руки покрылись липким, противным потом. Он нервно потер их друг о друга.
— Вы спрашиваете, какие у меня проблемы, и я отвечу вам, — бросил он прямо в лицо д-ру Ханами, не в силах совладеть с эмоциями. Он указал рукой на то место, где был еще не полностью заросший послеоперационный шов. — Я ни хрена не помню из области боевых искусств, которыми я занимался всю жизнь. Все куда-то к дьяволу пропало. Я целую ночь не спал, все думал, как эта... невероятная штука могла приключиться. Но снова и снова я возвращался к одному и тому же, доктор. К одному ответу, который имеет хоть какой-нибудь смысл. — Он поднялся на ноги и вцепился руками в края рабочего стола д-ра Ханами. — Вы и ваш сучий скальпель в этом виноваты. Что-то там повредили, как-то там задели что-то важное, не знаю что. Единственное, что я знаю, так это то, что у меня пропали навыки, сидевшие, кажется, намертво. И вы тому виною.
В звенящей тишине, что последовала за этим, д-р Ханами сказал по-японски:
— Пожалуй, надо попросить принести чаю.
Когда приходится туго, подумал Николас, самое правильное — обратиться к национальным традициям. Гнев так бушевал в нем, что даже руки дрожали. Он молча смотрел, как доктор заказывает чай по внутреннему переговорному устройству. Когда регистраторша принесла чай на черном лакированном подносе, доктор жестом отпустил ее и сам занялся приготовлением напитка: бросил в кипящую воду точную дозу зеленой заварки, потом стал перемешивать палочкой тростника со строго определенной скоростью, поворачивая крохотную фарфоровую чашку туда-сюда, чтобы чай получше заварился.
Было что-то успокаивающее и что-то даже подбадривающее в чайной церемонии. Ее упорядоченность, отсутствие чего-либо случайного, четкие, стилизованные движения — все служит тому, чтобы сфокусировать внимание на настоящем, служащем мостом между прошлым и будущим.
Николас почувствовал, что успокаивается. Невероятная напряженность уходила из тела, как воздух из проколотой шины автомобиля. Он медленно опустился на стул.
Д-р Ханами подал ему чашку. Когда они закончили пить чай, доктор попросил: — А теперь расскажите мне все, и, пожалуйста, с самого начала.
* * *
Я бы хотел поговорить о некоторых деталях истории вашего «подопечного», которые я, признаться, не могу понять, — сказал д-р Муку, как только Сендзин занял свое место напротив него.
Это очень похоже на доктора Муку — брать инициативу в этих психоаналитических сеансах. Сендзин во многом напоминал странных и таинственных рыб, что живут в бездонных морских пучинах: они видят в темноте, часто даже без помощи глаз. Вот и сейчас он безо всяких видимых признаков понял, что д-р Муку подкрался очень близко к истине.
Сендзин теперь был вполне уверен, что психиатр заподозрил, что нет у него никакого психопата-подопечного и, более того, этот «подопечный» есть фактически сам Сендзин.
Это, конечно, чревато некоторой опасностью. Но даже если бы Сендзин сейчас встал и признался во всем, д-р Муку был бы бессилен что-либо предпринять. Он связан этикой своей профессии и не может разглашать врачебных тайн. Сендзин с самых их первых встреч связал доктора обещанием, что тот сохранит в тайне содержание их бесед.
Д-р Муку с готовностью — и, как оказалось, безрассудно — согласился. Теперь отношения между ними принимали новый и, как казалось Сендзину, дьявольски интересный поворот. Начинается тонкая борьба за верховенство, и противники уже обменялись первыми выстрелами.
Это все равно что ходить по краю пропасти с повязкой, затянутой вокруг шеи. Сейчас они сблизились в этой пляске смерти, и пухлые ручки д-ра Муку натянули веревку. Сендзин почувствовал сильное и приятное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Нанги знал, что она рассказывает ему миф американских индейцев хопи о гибели Второго Мира, на который Женщина-Паук наслала вечный лед своей Песней Творения. Обитатели этого мира сами навлекли на себя гибель своей греховностью.
Женщина-Паук подает свой голос, потому что зло в людских сердцах неистребимо. Вот что хотела сказать Уми. Нанги почувствовал, что у него мурашки пробежали по телу. Необычайно злобный враг избрал своей мишенью Николаса. Страх заполнил сознание Нанги. Он хотел помолиться Богу, но не мог. Его собственные грехи лишили его силы. С ужасом он почувствовал, что так же бесполезен, как и Николас. Раньше ему казалось, что утеря им веры — следствие того, что он отброшен в сторону какими-то стихийными силами. Теперь он понял, что он в эпицентре действия этих сил.
Великий Боже, думал он, не дай нам погибнуть.
Будто прочитав его мысли, Уми сказала: — Хотя Путь Вещей известен, зло живет вопреки ему, будто противопоставляя ему собственную мудрость.
Под Путем Вещей она имеет в виду «дао», перекликающееся с учением Гераклита. В знаниях древних молено черпать силы, думал Нанги. От мыслей о Гераклите он перешел к «Искусству войны» Сун Цзы, а затем и к «Учири» Ягйу Муненори — умственной установке, к которой следует прибегать, когда тебя загнали в угол. В такие мгновения твой меч и твой ум должны быть едины. Синтез материи и духа: «дао».
Так он победил хаос, порожденный в нем страхом, и заставил себя вернуться к действительности. С одной стороны, Николас стал белым ниндзя. С другой стороны, его партнерские узы с Николасом поставлены под угрозу происками «Нами» и ее эмиссара Икузы. Интересно, это две разные атаки, за которыми стоят не связанные друг с другом силы, или же это нападение одного врача, но с двух направлений?
Паранойя или правда? Серебряный свет луны заливал Нанги, само море дышало рядом с ним, и он знал, что надо найти ответ на этот вопрос.
На следующий день Николас отправился к врачу. Он поехал поездом, потому что опасался сесть за руль в его состоянии и уж, конечно, не мог попросить Жюстину отвезти его в город, хотя в глубине души ему этого и хотелось.
Он переговорил с Нанги по телефону, коротко проинформировав его, что едет к врачу, и, в зависимости от того, как он будет себя чувствовать после этого визита, он, может быть, придет на работу. От сочувственного голоса Нанги у Николаса все скулы свело, и он должен был стиснуть зубы, чтобы не бухнуть чего-нибудь ненароком. Тоже плохой знак.
Утренний туман стелился по зеленым склонам гор. Пейзаж, и без того достаточно смазанный из-за скорости поезда, теперь был и вовсе скучным. Николас устало закрыл глаза.
Тихое постукивание колес успокаивало, далекий свисток локомотива будил ностальгические воспоминания о юности, которая прошла здесь, в Японии, в те годы, когда страна постепенно справлялась от позора поражения в войне и перестраивалась по образу и подобию Соединенных Штатов.
Тихая песня колес напоминала колыбельную, которую ему напевала мать, когда укачивала маленького Николаса в их коротких путешествиях поездом. Они часто ездили навестить тетю Итами. Чеонг считала Итами сестрою, хотя фактически она была всего-навсего сестрою ее первого мужа — японского офицера, убитого в Сингапуре во время войны. Там же Чеонг встретила полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Он спас жизнь Чеонг, а потом и полюбил.
Время тревог, такое далекое. Но для Николаса, который так часто слышал рассказы о нем, оно было необычайно близким. Это своего рода талисман, с помощью которого он побеждал отчаяние, когда оно начинало овладевать его сердцем.
Но сейчас этот талисман не помогал. Беспокойство и гнев переполняли Николаса. Он хотел бы быть спокойным и терпеливым — таким его всегда хотела видеть мать — во время разговора с врачом, чтобы разобраться, что же все-таки случилось с его памятью. Он отлично понимал, что нельзя в его положении делать поспешные умозаключения, но сейчас, сидя в прохладном кондиционированном купе, он чувствовал, что уже дрожит от еле сдерживаемого гнева. Значит, он уже сделал умозаключение, даже не успев поговорить с врачом.
Токио был окутан серебристо-серым туманом, вытравившим красные, синие и зеленые краски неоновой рекламы до цвета золы. Небоскребы, подрубленные у основания, казались обесцвеченными и корявыми, как стариковские гнилые зубы.
Офис д-ра Ханами располагался на двадцатом этаже одного из таких небоскребов, где было, казалось, все необходимое для жизни, даже зимний сад и крытые плексигласом дорожки для прогулок. Перед дверью с полированной бронзовой табличкой торчало три черно-белых камня посреди моря мелкой гальки: традиционный японский сад камней.
Около получаса Николас ждал приема, сидя на мягком диване с темно-серой обивкой, вокруг которого под нужным углом располагались мягкие кресла такого же цвета, а напротив — серый стол регистратора. На стенах висели две современные литографии — грубое подражание традиционной японской гравюре по дереву. На них образы Японии комбинировались с образами Запада: статуя Свободы, одна из первых моделей «Форда», гамбургер, с которого капает томатная паста. Николасу литографии не понравились.
Он встал и нервозно направился к окну. Сквозь полосы жалюзи — тоже серого цвета — он попытался рассмотреть лицо большого города. Улиц не было видно: нижнюю часть стекла туман покрыл тонкой пленкой влаги. Он перевел взгляд повыше, на узкий каньон между рядами зданий. Лампы дневного света в окнах ближних небоскребов просвечивали сквозь эту пленку яркими белыми пятнами, будто дюжина газосварщиков включила свои горелки.
Николас услышал, как его вызывают в кабинет.
Д-р Ханами был маленький, подвижный человечек лет пятидесяти. Холеные усики, ежик седых волос, блестящий от бриолина, медицинский халат, надетый поверх щегольского костюма. В кабинете висел сигаретный дым.
Сделав последнюю затяжку, доктор вдавил окурок в переполненную пепельницу и жестом попросил Николаса садиться. Он пунктуально выполнял просьбы Николаса не курить в его присутствии, но как-то не придавал значения тому факту, что обычно им приходилось общаться сквозь дымовую завесу. Вернувшись после очередного визита к д-ру Ханами, Николас сразу же снимал с себя все белье и бросал его в корзину для стирки.
Итак, — осведомился д-р Ханами, — как у вас идут дела? — Он задал этот вопрос по-английски, с подчеркнутым американским акцентом. Д-р Ханами считал себя знатоком американского образа жизни и обедал только в ближайшем «Макдональдсе». Без «Биг-Мака» он и дня не мог бы прожить.
Николас опустился на металлический стул с серым сиденьем и спинкой, молча наблюдая за доктором.
Д-р Ханами поиграл зажигалкой, крутя ее между большим и указательным пальцами.
— Насколько я понимаю, — сказал он, — это не просто визит в соответствии с послеоперационным режимом. — Он открыл папку с историей болезни Николаса, полистал страницы.
Все здесь вроде нормально. Рентген, лабораторные анализы. Все в лучшем виде. — Он поднял глаза. — Какие-нибудь проблемы?
— Да, — ответил Николас, подавляя желание вскочить со стула. — Пожалуй, так можно выразиться.
— Хм-м. И в чем же заключается проблема? — Зажигалка опять замелькала в его руке.
Николас, не в силах оставаться на своем месте, вскочил. Со страшным грохотом, заставившим д-ра Ханами вздрогнуть, он поднял жалюзи, прижался лбом к стеклу. За окном было по-прежнему гнусно, словно начадили десятки нефте-химзаводов. Он даже запах гари почувствовал.
— Скажите мне, доктор, — сказал Николас, не оборачиваясь, — Вы когда-нибудь были в префектуре Нара? Д-р Ханами не сразу ответил.
— Да. Мы с женой были там на курорте четыре года назад. Горячие минеральные воды.
— Тогда Вы знаете, как там красиво.
— Конечно. Я часто думаю, что надо бы еще хоть разок выбраться. Но времени вечно не хватает.
Николас повернулся к нему лицом. Какой смысл глазеть в этот гороховый суп, где ни черта не видно?
— Доктор, а вы никогда не задумывались о том, какой бы показалась вам жизнь, если бы вы утратили способность оперировать?
Доктор посмотрел на него с недоумением:
— Ну, конечно, когда уйду на пенсию, я буду...
— Нет, — нетерпеливо перебил его Николас, — я имею в виду сразу. Прямо сейчас. — Он щелкнул пальцами. — Вот так: раз! — и все.
— Ну, трудно сказать...
— Понимаете, доктор, человек, впустивший себе в душу красоту, даже не может жить без нее. Я долго жил в префектуре Нара, изучая боевые искусства. Да вы с женой и сами видели, когда ходили принимать свои ванны. Ну, а красота, открывающаяся через «гецумей но мичи», есть вообще нечто особенное. Знаете, что это такое? Лунная дорожка.
Д-р Ханами кивнул головой.
— Я слышал об этом, конечно. Но я не думал... — Что-то то ли в лице Николаса, то ли в его поведении заставило хирурга остановиться. — Вы сегодня какой-то другой. Что случилось?
Николас, чувствуя, как стучит его сердце, сел на стул напротив д-ра Ханами, но несколько по-иному — налегая всем корпусом на стол между ними. Он чувствовал, что его тело все напряглось, а руки покрылись липким, противным потом. Он нервно потер их друг о друга.
— Вы спрашиваете, какие у меня проблемы, и я отвечу вам, — бросил он прямо в лицо д-ру Ханами, не в силах совладеть с эмоциями. Он указал рукой на то место, где был еще не полностью заросший послеоперационный шов. — Я ни хрена не помню из области боевых искусств, которыми я занимался всю жизнь. Все куда-то к дьяволу пропало. Я целую ночь не спал, все думал, как эта... невероятная штука могла приключиться. Но снова и снова я возвращался к одному и тому же, доктор. К одному ответу, который имеет хоть какой-нибудь смысл. — Он поднялся на ноги и вцепился руками в края рабочего стола д-ра Ханами. — Вы и ваш сучий скальпель в этом виноваты. Что-то там повредили, как-то там задели что-то важное, не знаю что. Единственное, что я знаю, так это то, что у меня пропали навыки, сидевшие, кажется, намертво. И вы тому виною.
В звенящей тишине, что последовала за этим, д-р Ханами сказал по-японски:
— Пожалуй, надо попросить принести чаю.
Когда приходится туго, подумал Николас, самое правильное — обратиться к национальным традициям. Гнев так бушевал в нем, что даже руки дрожали. Он молча смотрел, как доктор заказывает чай по внутреннему переговорному устройству. Когда регистраторша принесла чай на черном лакированном подносе, доктор жестом отпустил ее и сам занялся приготовлением напитка: бросил в кипящую воду точную дозу зеленой заварки, потом стал перемешивать палочкой тростника со строго определенной скоростью, поворачивая крохотную фарфоровую чашку туда-сюда, чтобы чай получше заварился.
Было что-то успокаивающее и что-то даже подбадривающее в чайной церемонии. Ее упорядоченность, отсутствие чего-либо случайного, четкие, стилизованные движения — все служит тому, чтобы сфокусировать внимание на настоящем, служащем мостом между прошлым и будущим.
Николас почувствовал, что успокаивается. Невероятная напряженность уходила из тела, как воздух из проколотой шины автомобиля. Он медленно опустился на стул.
Д-р Ханами подал ему чашку. Когда они закончили пить чай, доктор попросил: — А теперь расскажите мне все, и, пожалуйста, с самого начала.
* * *
Я бы хотел поговорить о некоторых деталях истории вашего «подопечного», которые я, признаться, не могу понять, — сказал д-р Муку, как только Сендзин занял свое место напротив него.
Это очень похоже на доктора Муку — брать инициативу в этих психоаналитических сеансах. Сендзин во многом напоминал странных и таинственных рыб, что живут в бездонных морских пучинах: они видят в темноте, часто даже без помощи глаз. Вот и сейчас он безо всяких видимых признаков понял, что д-р Муку подкрался очень близко к истине.
Сендзин теперь был вполне уверен, что психиатр заподозрил, что нет у него никакого психопата-подопечного и, более того, этот «подопечный» есть фактически сам Сендзин.
Это, конечно, чревато некоторой опасностью. Но даже если бы Сендзин сейчас встал и признался во всем, д-р Муку был бы бессилен что-либо предпринять. Он связан этикой своей профессии и не может разглашать врачебных тайн. Сендзин с самых их первых встреч связал доктора обещанием, что тот сохранит в тайне содержание их бесед.
Д-р Муку с готовностью — и, как оказалось, безрассудно — согласился. Теперь отношения между ними принимали новый и, как казалось Сендзину, дьявольски интересный поворот. Начинается тонкая борьба за верховенство, и противники уже обменялись первыми выстрелами.
Это все равно что ходить по краю пропасти с повязкой, затянутой вокруг шеи. Сейчас они сблизились в этой пляске смерти, и пухлые ручки д-ра Муку натянули веревку. Сендзин почувствовал сильное и приятное возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86