— И слава Богу! Ты же не дорокудзай. У тебя нет такого сатанинского презрения к человеческой личности.
Канзацу знал толк и в травах, и в лекарственных порошках. Приготовленное им противоядие, долженствующее постепенно нейтрализовать внедренный в ткань головного мозга препарат, тормозящий работу гиппокампуса, вместе с усиленной работой Николаса над собой через освоение акшара — надо было вытравить в сознании ощущение, что он белый ниндзя — скоро дали результаты. Понять, как трудно изучать акшара, может только тот, кому приходилось учиться говорить или ходить заново: вроде так просто, но, одновременно так трудно. Сознание Николаса было как чистая страница, готовая для того, чтобы заполнить его знаками. И вот акшара трудилась для него, заполняя эту страницу письменами.
Как ни странно, его лучшим союзником в этом оказалось его тело, а не дух. Оно было так натренированно, что выполняло любые требования акшара, и скоро к Николасу вернулись и его молниеносная реакция, и чудовищная выносливость.
И вот однажды, поднимаясь на свою Немезиду, на скалу Черный Жандарм, он почувствовал, что его тело становится и тяжелее, и легче одновременно. Будто оно погрузилось в материал, из которого сделана скала, и растекается по его мельчайшим трещинкам. Он слился со скалой, и теперь его даже ураган не смог бы с нее сбросить. И в то же самое время он почувствовал, что его дух свободен, что он парит, как горный орел. Вот она, «лунная дорога»! Он вспомнил это ощущение: его дух и его тело снова едины. Сила переполняла его. Больше он не «широ ниндзя».
Чувство освобождения так ударило в голову Николасу, что он закинул назад голову и крикнул что-то ветру, замахал руками облакам. Хаос образов, переполнявших его разочарованное сознание, куда-то исчез, сменившись ощущением гармонии.
Следы на пшеничном поле, голоса памяти. Он проходит под лунной аркой в замке Киоки.
— ЧТО СКАЗАЛ ГОЛОС? — спрашивал Канзацу. НЕ ПОМНЮ, — отвечал Николас. БЫЛ ЛИ ЭТО ГОЛОС МОЕГО БРАТА? — НЕТ, НЕ ЕГО. НО ИСТОЧНИК ГОЛОСА БЫЛ БЛИЗКО. Как близко? Акшара дала ему ответ: очень близко. И теперь голос опять говорил с ним, и он понимал каждое слово. Это был его собственный голос, произнесший слово ВРЕМЯ. Как бой дедовских часов, как удары далекого колокола", как тень, появляющаяся из тумана. ВРЕМЯ УЧИТЬСЯ, ВРЕМЯ ПОСТИГАТЬ, ВРЕМЯ ЖИТЬ. В ЭТОМ НАЧАЛО И КОНЕЦ ВСЕГО: СТРАХА, СМЯТЕНИЯ, СМЕРТИ.
И Николас, чувствуя, как уши его наполняются воем северного ветра, как тело его буквально искрится от обретенной новой энергии акшара, думал: «Где ты, дорокудзай? Где бы ты ни был, я доберусь до тебя. Я уже иду».
Асамские Горы, Япония — Дзудзи, Китай — Токио, Япония
Лето 1970 — зима 1980
— И это все, что ты хотел нам рассказать? — спросила девочка.
— Ты обещал нам рассказать, чем все кончилось, — напомнил ее брат.
Сэнсэй взглянул на них с улыбкой.
— Эта история не имеет конца, — сказал он.
Но ты обещал, — сказал мальчик Сендзин, который всегда был более нетерпеливым, чем его сестра.
— Что случилось после того, как они упали в водопад? — спросила Шизей, сестра.
— Ах да, в водопад, — произнес сэнсэй таким, тоном, словно ее слова напомнили ему, зачем они здесь, — не только в смысле «на этом свете», но в смысле «на этой земле».
Его звали Речник. Во всяком случае, под этим именем его знали Сендзин и Шизей, хотя, обращаясь к нему, они называли его просто сэнсэй, то есть учитель. Он был им как родной отец, для этих сироток-близнецов. Он был им и ментор, и товарищ. Родной брат Аха-сан.
Он был для них всем на свете, и они любили его даже больше, чем любили друг друга.
Его все звали Речником, потому что он любил давать своим ученикам уроки в тенистой долине широкой, полноводной реки. Там он чувствовал себя как дома, живя то на воде, то на берегу, как лягушки, что любят сидеть на раскаленных от солнца камнях на берегу этой реки, время от времени атакуя ничего не подозревающих мелких насекомых своим длинным-предлинным языком.
— Тот водопад был похож на комету, подвешенную за хвост, — сказал Речник, — и его переполняла бешеная энергия, энергия жизни и разрушения. Когда два брата, сцепившиеся в смертельном объятии, упали в воду, вселенная содрогнулась. Может быть, она содрогнулась в тот момент, когда Цзяо Сиа умер, захлебнувшись в воде, прижатый братом к камням на дне заводи.
А может, вселенная содрогнулась, когда Со-Пенг, чуть живой, еле дыша выбрался на черные камни, окружающие заводь. Он был жив, а Цзяо Сиа, друг его Детских игр, был мертв. Со-Пенг мог бы спасти брата, но предпочел утопить его. Он был судьей, судом присяжных и палачом Цзяо Сиа.
Правосудие не восторжествовало. Во всяком случае, такое, какое мы могли бы в душе оправдать. Правосудие, даже если оно сурово, заслуживает восхищения. Но если же суд свершен, но мы не можем в душе оправдать его приговор, значит, правосудия не было. И такой поступок заслуживает отмщения.
Вот так все и началось. В речной долине, тенистой и зеленой даже в пару летнего пекла. Мораль этой истории глубоко запала в детские души, полные доверчивости к миру. Но чью мораль они восприняли с такой готовностью?
Во-первых, Аха-сан, сестра их сэнсэя, Речника. В отличие от ее покойной сестры, которая умерла, родив на свет Сендзина и Шизей, Аха-сан никогда не была замужем. С молодых лет она носила в душе недоверие и страх перед мужчинами.
Она не понимала секса, боялась его, видя в нем проявление душевного хаоса. Немного повзрослев, Сендзин понял, что это же недоверие он подсознательно заимствовал у нее.
Возможно, в ранней молодости Аха-сан стала жертвой насилия. Это могло бы объяснить ее отношение к сексу. Но в жизни далеко не все связано причинно-следственными отношениями, и истина — всегда более или менее зыбкое явление. Скорее всего, Аха-сан выработала в себе такую концепцию половых отношений еще в детстве и потом даже не могла себе объяснить ее истоки.
То, что она вспоминала, беспокоило ей душу, и она реагировала на это жуткими истериками, круша, как пьяница в белой горячке, все направо и налево.
А в другие моменты Аха-сан, будто ужаснувшись тому, что она наделала, прижимала близняшек к своей мягкой, как подушка, груди, баюкала и пела колыбельные песни на незнакомом языке.
Эта непредсказуемость приемной матери омрачила их ранние годы. Только с сэнсэем, когда он брал их в свою речную долину, Сендзин и Шизей чувствовали себя в безопасности.
Много лет спустя, в теплой воде бассейна в отеле «Кан» на грязной окраине Токио, когда с помощью Кширы Сендзин выключал себя из времени и пространства, он вдруг понял, что Аха-сан обладала теми же способностями, что и они с Шизей.
Родители Аха-сан погибли во время взрыва атомной бомбы, сброшенной американцами на Нагасаки. И сама Аха-сан, по словам врачей, получила смертельную дозу радиации. Таким образом, зная, что она обречена, они настояли, чтобы ее поместили в одну из лабораторий, где держали, под наблюдением восемнадцать часов в сутки. Хитроумные приборы регистрировали все ее жизненные функции, и врачи записывали все это, чтобы лучше понять, каким образом радиация разрушает клетки и ткани человеческого организма.
В число подопытных пациентов Аха-сан попала по собственной воле. Тогда всех беженцев из Нагасаки подвергали полному медицинскому обследованию. Она подошла сама к врачам и заявила, что у нее в животике сидит ребеночек. Она слышала, как они обсуждали друг с другом состояние ее здоровья, будто радиация лишила ее слуха. Ей было в то время десять лет, и она прекрасно понимала, что такое смерть: война ускорила такого типа образование, как расщепление атомного ядра вызывает ускорение движения ионов.
Но Аха-сан думала о жизни, не о смерти. Хотя ее родители и двое старших братьев погибли, сестра, двумя годами младше, уцелела, потому что оказалась вне черты города, когда небо раскололось, отделив живых от мертвых.
Аха-сан поняла, что оказалась за старшую в семье, и заботилась, как могла, о сестренке. Она не могла доверить такое дело старшим, слишком занятым всякими делами в последние дни войны.
Чтобы растить сестренку, нужны были деньги, и вот она нашла способ их зарабатывать: предложила себя в качестве материала для медицинских исследований. Ученые были заинтересованы в изучении непосредственных и отдаленных последствий радиации, и деньги, которые причитались ей, шли на воспитание сестры, которую приютила семья фермеров. Они, потерявшие своих сыновей на войне, были рады, что у них завелся хоть маленький, но все-таки помощник.
Эксперимент продлился недолго. Через полгода, когда у — Аха-сан не появились предсказываемые симптомы лучевой болезни, ученые потеряли к ней интерес и заменили ее более интересным материалом, сочтя, что они просто неверно поставили диагноз в начале.
Много лет спустя, плавая в реке времени; протекающей через отель «Кан», Сендзин понял, что тот опыт, во время которого обнаружился дар Аха-сан, напугал ее саму. Приготовившись умереть, но даже не заболев, она сохранила в душе ощущение смерти.
Она чувствовала, что в меньшей степени достойна жить, чем её погибшая мать и братья. Если бы кто-то из них был жив, они бы лучше позаботились о ее сестренке. Вот такая нехитрая детская логика!
Но она не только уцелела. Она вышла из лаборатории ученых розовощекая. Отдохнувшая, пышущая здоровьем. И никогда потом не болела.
Но вот у ее сестренки все получилось иначе. Сендзин считал, что мать никогда не догадывалась, что обладала тем же даром, что и ее сестра. Такова была ее карма: обладать им, не зная, только для того, чтобы передать своим детям-близняшкам.
Имена дала им Аха-сан, и она, же воспитывала их. Их матери было не до них, будто ее жизненные функции заканчивались на этом единственном акте деторождения. Когда они родились, их мать, как это часто бывает в мире насекомых, тихо скончалась, в каком-то смысле сожранная своими новорожденными.
Если Аха-сан имела двух братьев, и оба они погибли в Нагасаки, то кто же тогда был ее брат — их сэнсэй? Этот вопрос задал своей приемной матери Сендзин, уловив противоречие в ее рассказе. Аха-сан рассмеялась и объяснила, в чем тут дело. Когда их мать, уже беременная ими, сидела однажды дома, вошел мужчина и сказал, что он брат Аха-сан. Во время взрыва бомбы он находился в самой опасной зоне и не пострадал благодаря своему дару. А уцелев, в числе беженцев оказался в Китае, где в монастыре неподалеку от деревни Дзудзи проходил послушание, изучая тайные науки. Там он стал сэнсэем.
Сендзин, сытый и довольный, предвкушая теплую постель, все-таки спросил, глядя приемной матери прямо в лицо:
— И это правда, что сказал сэнсэй? Аха-сан улыбнулась. От нее пахло медом и молоком, — этот запах преследовал потом Сендзина всю жизнь. — Ну, во-первых, невежливо сомневаться в правоте слов сэнсэя, — ответила она, — Но, по правде говоря, я не поверила ему в первой части его рассказа: насчет того, что он находился в опасной зоне и не пострадал благодаря его дару. Может, он был все-таки где-то на периферии этой зоны... Но вторая часть его истории — сущая правда. Он действительно был в Дзудзи и пробыл там долгие годы, потому что мы с вашей матерью были уже взрослые, когда он появился снова. И он многое повидал и многому научился.
Что здесь имела в виду Аха-сан? Что он повидал и чему научился? Сендзин и так, и сяк пытался выведать у нее подробности (ему, конечно, и в голову не пришло спросить об этом самого сэнсэя, очень скрытного в отношении того, что касалось его жизни), но каждый раз получал уклончивые ответы.
Вот тогда Сендзин понял, что нельзя ничего толком узнать о жизни, задавая вопросы старшим и получая на них ответы. Аха-сан могла ответить на кое-какие из них, сэнсэй мог ответить еще на какие-то. Но никто из них, как понял Сендзин, не станет отвечать на самые важные его вопросы.
Однажды он сказал Шизей по секрету, что собирается отправиться, как сэнсэй, учиться в Дзудзи. Конечно же, она расплакалась. Они были всегда вместе, даже — особенно! — во чреве матери. Мысль о том, что они могут расстаться, напугала ее.
— Ты слабачка! — закричал на нее Сендзин. — Что сэнсэй говорил о слабости?
— Не помню, — отвечала Шизей сквозь слезы. Сендзин тогда ударил ее. Он не собирался — не планировал, как он предпочитал говорить — бить ее. Так получилось, что он ее ударил в первый раз, но, увы, не в последний. Только потом, вдали от нее, за Южно-Китайским морем, он понял, что в ее реакции был отголосок слабости Аха-сан. Он не мог наказать Аха-сан — во всяком случае пока — но он мог наказать Шизей.
Шизей, его сестру-близняшку, его другое я. Женщину. Сендзина, насколько он себя помнил, всегда сводил с ума женский феномен. Женщина заполняла его сны, куда он выпихивал эти мысли из часов бодрствования. Сначала женщина ассоциировалась для него со слабостью, квинтэссенцией которой для него была покойная мать, которую он за это ненавидел. Потом он стал подозревать, что женское начало есть та часть дара Аха-сан, которую она боялась, и презирала, и пыталась задушить в себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86