И перелились мускулы под гладкой кожей. А в темных глазах откровенная, недобрая насмешка.
Темные глаза. У Маришки уже и у самой выработалось что-то вроде рефлекса – заглядывать в глаза Пауку. Какие они? Цвет его радужки менялся без признаков какой-либо системы, но чем светлее она становилась, тем бо'льшие проблемы это означало. Для Паука. И чаще всего – для Орнольфа.
А если глазищи его, как сейчас, такой насыщенной синевы, что кажутся черными, значит, все в порядке. Все хорошо. И если чем и недоволен Альгирдас, так… чем-то, что ему не нравится. Да уж! Никогда не угадаешь, что именно разозлило его высочество на сей раз.
Впрочем, сейчас-то как раз все понятно. Альгирдас ждал Орнольфа. А вломилась толпа придурков, причем двое из них и так-то, по его мнению, лишние, а уж в подобной ситуации…
В какой?
Он ждал Орнольфа. Ждал. Орнольфа. Одетый… или, уж, правильнее будет сказать – раздетый так, что… что места не остается двусмысленностям. Вечер на дворе. Почти ночь. И какого черта они все тут делают?!
– И какого черта они тут делают, рыжий? – спросил Альгирдас прохладно. – Маринка, к тебе это не относится. Хотя, в это время детям пора ложиться спать.
– Зашли на минуту, – ответил Орнольф. Добрый, хороший, замечательный Орнольф, всегда готовый спасти жертв Паука, даже если сам мечтает притопить их поглубже! – Уже уходят.
Сказал, как будто вычеркнул их троих. И пошел к Альгирдасу.
Тот заглянул ему в лицо, в беспросветной синеве взгляда мелькнуло что-то кошачье, и закрыл глаза, когда Орнольф обнял его за талию, мягко притянув к себе.
– Давно ты вернулся?
– Уже устал ждать.
– Нашел что-нибудь?
– Что-нибудь, любовь моя. Нечто, что тебе понравится.
Их поцелуй, мимолетный как тень от падающего листа, мог растопить ледяную глыбу. Столько тепла в коротком прикосновении губ. Как же они любят друг друга!
– Вы долго будете пялиться? – буркнула Маришка, ткнув Дюху в бок. – Неясно что ли – не до нас сейчас.
Закрывая дверь, она думала, что если Дюха или Макс скажут что-нибудь, какую-нибудь мерзость, она убьет обоих.
Они не сказали. Ничего. И Маришка их не убила.
Макс заглянул к ней, когда она просматривала почту.
– Ты прикинь, они уехали! Куда-то на юг, вдоль берега. Представляю себе! – он прикурил две сигареты, одну протянул Маришке. – Я телефон в машине забыл, а он же с маячком. Как думаешь, Орнольф, когда его найдет, не подумает, будто мы шпионим?
– Кино обсмотрелся, – буркнула Маришка. – Орнольф не дурак и не параноик. Долго бы вы тут прожили, если б шпионили?
– Не знаю даже, – лейтенант Адасов вздохнул, печально глядя на струйку дыма, – Чавдарова, вот ты же маг, да? Ты скажи, это какое-то воздействие? Приворот? Что с этим делать?
– С чем, Макс?
Все она поняла. И так отчетливо вспомнила то, что они успели увидеть в гостиной, что аж зажмурилась, стараясь прогнать воспоминания.
…Большая загорелая рука на девически тонкой талии обнимает с осторожной нежностью. Пальцы пробегают по пояснице, и их ласковое прикосновение заставляет Альгирдаса податься вперед, прижаться к Орнольфу бедрами, гибко прогнуться, подняв лицо для поцелуя.
– С чем? – переспросила Маришка еще раз, мучительно краснея.
– С этим. Это же ненормально. Я эти два дня ни о чем больше думать не мог, и Дюха тоже. Блин, Маришка, они ведь не желают нам зла, я знаю, я же эмпат, но как так получается, что все хуже и хуже? Мне сны снятся, – он помолчал, – так не должно быть.
– Максик, – Маришка глубоко затянулась, – нет никакого приворота, никаких заклинаний. Все у тебя в голове, но это нормально. Честное слово, нормально. Хочешь, я сделаю так, чтобы тебе ничего не снилось?
– Хочу, – печально сказал Макс.
– Тогда иди спать. Больше никаких снов, обещаю.
– Спокойной ночи, – Макс погасил в пепельнице сигарету, пошел к дверям и уже на пороге остановился: – Ты уверена, что это нормально?
– Уверена, – улыбнулась Маришка.
Дверь за Максом закрылась. Мягко щелкнул автоматический замок.
Забыв о почте, Маришка бессмысленно смотрела в монитор, машинально выпевая заклятие спокойного сна. Для Макса и, на всякий случай, для Дюхи. Командир ведь не придет и не попросит. О таком – точно не попросит.
Заклятие было несложным. И думалось Маришке не о чарах. А если о чарах, то совсем не о тех.
Они ничего не стыдятся. Им нечего стыдиться. И Маришка знала: расскажи она Орнольфу о том… о том, что говорят о них, он даже не рассердится. Он, может быть, удивится, потому что наверняка они с Пауком даже представить не могут, что кто-то посмеет мешать с грязью их любовь. Потому что это невозможно – грязь невозможна там, где сердце плачет от хрустальной чистоты и нежности. Орнольф не рассердится, он удивится, он засмеется, он скажет: «Что нам за дело до них? Что нам за дело до всего мира? Ведь мы – это мы».
Орнольф скажет это другими словами, но именно так. И будет прав. Однако как объяснить это Максу? Как объяснить командиру? Как… что сказать тем ипээсовцам, которые на свое счастье или беду видели Паука в Прибрежном? Видели его с Орнольфом, а сейчас пачкали слухами и пересудами, грязными словами, еще более грязными мыслями. Им не нужно ничего говорить, объяснять бесполезно, да и не знает она, как это объяснить.
Просто… обидно. Очень.
ГЛАВА 10
Она уже заснула и видела сон. А может быть, засыпала, думала, что спит, и не отличала сон от яви. От яви ли? А почему нет? Ведь не могла же Маришка придумать такое.
Она видела их на берегу, видела Альгирдаса, прекрасного, как божество океана. Его тело светилось в темноте, и светился океан, и волны обнимали его, пытались удержать, стелились под ноги – счастливые, что могут прикоснуться к совершенной красоте. А Паук только смеялся над ними, гибко изогнувшись, отжимал длинные волосы, и кожа его была соленой от океанской воды… и он перестал смеяться, когда Орнольф подошел ближе.
Никогда не видела Маришка, чтобы Орнольф целовал его так наяву. С нежностью, но нежностью властной и жадной, языком раздвигая податливые губы, врываясь в рот, прикусывая нежную кожу.
А пальцы с острыми черными ногтями впивались в спину датчанина, оставляя тонкие, кровавые полоски.
Орнольф ласкал Альгирдаса. Его ладони, знающие наизусть каждый сантиметр этого прекрасного тела, исследовали его, открывали заново. Снова и снова заставляя Паука тихо, задыхаясь, повторять одно только имя: «Орнольф… Орнольф… А-а-ах…»
Стон, полный сладкой муки, едва не разбудил Маришку.
Как это? Разве можно проснуться во сне?
Они смотрели в глаза друг другу – любовники, братья, люди или демоны, – есть ли разница? Они смотрели в глаза друг другу, и тела их переплетались, сливались в одно, и сплетались души. Господи, можно ли любить друг друга больше, чем эти двое? Можно ли хотеть друг друга сильнее, чем они? Можно ли брать друг друга нежнее и настойчивей, ласковей и безумней, с большей страстью и упоением?
Маришка видела то, что всегда боялась даже просто представить. А сейчас она смотрела, смотрела, не отрываясь, и ей не было стыдно. Ни за себя. Ни за них.
…– Всё, – Альгирдас остановил машину, – дальше пешком через скалы, там пляж внизу.
– Ты привез меня сюда, чтобы показать пляж? – недоверчиво хмыкнул Орнольф.
– А то ты пляжей не видел! – Альгирдас развернул карту, ткнул пальцем, – нам сюда, рыжий. Прямо в океан. Плавать еще не разучился?
– Столько не живут, сколько нам проплыть надо, – Орнольф прикинул расстояние. – И что там? Корабль с сокровищами?
– Корабль с нежитью, – сладко, как об именинном пироге сообщил Альгирдас. – Абордаж! Мы – спина к спине у грота, против тысячи вдвоем… М-м? Давно их не было, а?
– Против тысячи? – датчанин задумался. – Да уж, прилично. Это не корабль, Хельг, это теплоход какой-нибудь. И грот-мачты там нет.
– Ну… – Альгирдас слегка сник, – нежити там тоже не тысяча. Сотни две – две с половиной. Но нам ли кочевряжиться? Бери, что дают, рыжий, к людям их выпускать все равно нельзя.
– И откуда ты о них узнал?
– Да так… – Паук дернул плечом, – рассказали. Больше никому ничего не расскажут.
– Догадываюсь… – проворчал Орнольф, – как же ты справился без меня?
– С этого начать надо было, рыжий. Еще там, дома. Как же ты без меня, Хельг, бедненький?! А я бы сказал: плохо, любимый. Мне без тебя всегда плохо. Ладно, справился же. Ну что, идем?
– Раз уж плыть придется, дай мне время переодеться.
– О, конечно, любовь моя! – Альгирдас толкнул дверцу и выпрыгнул из машины. Легкий и тонкий, босой, весь натянутый как серебряная струна. Ветер дунет – зазвенит чисто и ясно. Он переодеваться не собирался. Понятно теперь, почему оделся так…э-э…так интересно. Оказывается, не только для того, чтобы вогнать в краску мальчиков и дать им простор для фантазий на всю ночь. И до чего же хорош, паршивец! Залюбуешься.
На каменистом пляже – покатом пятачке в окружении высоких острых скал, Орнольф в последний раз проверил снаряжение.
Из оружия у него был только нож, пристегнутый к бедру. А Хельг, понятно, пренебрег и этим. Его оружие всегда при нем – руки и ноги, и ничего смертоносней природа не создавала.
В общем-то, и Хельг тоже не ее, не природы, заслуга.
Орнольф заплел ему волосы в тугую косу. Альгирдас, в свою очередь, помог стянуть в хвост рыжие патлы Орнольфа. В воду они бросились на перегонки, но конечно Паук успел раньше и, кувыркнувшись, окатил датчанина потоком воды с лопастей широкого раздвоенного хвоста.
Он перекидывался в дельфина – такой уж характер. Орнольф становился китом-касаткой. Опять же, кому что нравится.
Дельфин несся впереди, веселился, нырял, вертелся, выпрыгивал из воды, сверкая под звездами гладкой черной шкурой, вздымал тучи алмазных брызг.
Если бы касатки могли улыбаться, Орнольф улыбался бы сейчас, глядя на Хельга, счастливого от носа до хвоста.
Давно они не плавали вместе.
Паук легко ориентировался и в море, и на земле, и в поднебесье. Без него Орнольф заплутал бы в бесконечных переходах из тварного мира на Межу, в волшебные воды тамошнего океана, и обратно – в тварный мир, уже в другом месте, вдали от всех берегов. Пауку не нужна была карта. Он летел вперед, по прямой, в точку, где должны были пересечься пути их и захваченного нежитью судна. И когда, в очередной раз выпрыгнув из воды, увидел на фоне неба силуэт теплохода, громаду, которая отсюда, снизу, поражала воображение, он засвистел от радости и предвкушения близкого боя, позабыв о том, что с Орнольфом можно разговаривать иначе, не на дельфиньем музыкальном наречии.
Сотни две – две с половиной. Когда ты повзрослеешь, Эйни? Хочется думать, что никогда. Потому что Орнольф, взрослый, – даже, пожалуй, старый, – такой мудрый, аж самому порой становилось противно, Орнольф никогда не сунулся бы одиночку или даже вдвоем с Альгирдасом в адскую клоаку посреди враждебного океана. А если не они, то кто? Отправлять сюда людей, тех, кого Хельг по привычке называет охотниками? Да это смерть для них! Смерть для людей – пища для нежити.
Здесь все было враждебным: волны, воды, ветер, стаи фейри, окружившие на подходах к судну. И первый бой пришлось выдержать с ними. Но это была работа для Орнольфа – для чародея. Не сказать, чтобы сложная, с учетом того, что заклинания подхватывает и доплетает Паук Гвинн Брэйрэ, способный в скорости и мастерстве плетения чар потягаться с кем угодно даже из дивного народа.
Однако как же он справился с подобными тварями в одиночку? А ведь как-то сумел, иначе откуда бы узнал о захваченном судне?
Орнольф всегда неуютно чувствовал себя, когда в воде перекидывался из касатки в человека. А здесь следовало еще и со стихиями быть осторожнее – только вода и воздух. Их активизация не вызовет подозрений на борту, не поднимет тревогу. Он черпал силу, Паук ловил заготовки и быстрее, чем Орнольф успевал подумать о следующем заклинании, ткал новые и новые чары.
Хельг – кладезь силы, которой не может воспользоваться, и которую не может отдать никому, кроме своих охотников. Да и те в состоянии принять лишь крохотные порции. Огромное и бесполезное могущество… Как же все-таки обидно, что он растратил собственный талант! И на что? На месть! Последнее дело – вкладываться полностью, без остатка, в то, чтобы отомстить врагу. Последнее… Но разве объяснишь это Хельгу? Разве ему вообще можно что-нибудь объяснить?
Орнольф стряхнул наваждение, ощутил мимолетное, нежное касание паучьей нити. Хельг извинялся за то, что не уследил. За то, что враждебные чары добрались до Касура, обойдя паутинную защиту.
…Когда последние фейри были уничтожены, теплоход уже поравнялся с магами. Задохнуться можно было в тянущемся по воде, над водой, тяжко пахнущем шлейфе смерти и страха. Альгирдас стряхнул с пальцев нити, все еще сжимающие, терзающие останки врагов – уже пустые, иссушенные оболочки. Одним плавным движением оказался рядом с Орнольфом:
– Извини.
– Забудь, – отмахнулся датчанин.
Они поцеловались прежде, чем взлететь. Холодная соль на губах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Темные глаза. У Маришки уже и у самой выработалось что-то вроде рефлекса – заглядывать в глаза Пауку. Какие они? Цвет его радужки менялся без признаков какой-либо системы, но чем светлее она становилась, тем бо'льшие проблемы это означало. Для Паука. И чаще всего – для Орнольфа.
А если глазищи его, как сейчас, такой насыщенной синевы, что кажутся черными, значит, все в порядке. Все хорошо. И если чем и недоволен Альгирдас, так… чем-то, что ему не нравится. Да уж! Никогда не угадаешь, что именно разозлило его высочество на сей раз.
Впрочем, сейчас-то как раз все понятно. Альгирдас ждал Орнольфа. А вломилась толпа придурков, причем двое из них и так-то, по его мнению, лишние, а уж в подобной ситуации…
В какой?
Он ждал Орнольфа. Ждал. Орнольфа. Одетый… или, уж, правильнее будет сказать – раздетый так, что… что места не остается двусмысленностям. Вечер на дворе. Почти ночь. И какого черта они все тут делают?!
– И какого черта они тут делают, рыжий? – спросил Альгирдас прохладно. – Маринка, к тебе это не относится. Хотя, в это время детям пора ложиться спать.
– Зашли на минуту, – ответил Орнольф. Добрый, хороший, замечательный Орнольф, всегда готовый спасти жертв Паука, даже если сам мечтает притопить их поглубже! – Уже уходят.
Сказал, как будто вычеркнул их троих. И пошел к Альгирдасу.
Тот заглянул ему в лицо, в беспросветной синеве взгляда мелькнуло что-то кошачье, и закрыл глаза, когда Орнольф обнял его за талию, мягко притянув к себе.
– Давно ты вернулся?
– Уже устал ждать.
– Нашел что-нибудь?
– Что-нибудь, любовь моя. Нечто, что тебе понравится.
Их поцелуй, мимолетный как тень от падающего листа, мог растопить ледяную глыбу. Столько тепла в коротком прикосновении губ. Как же они любят друг друга!
– Вы долго будете пялиться? – буркнула Маришка, ткнув Дюху в бок. – Неясно что ли – не до нас сейчас.
Закрывая дверь, она думала, что если Дюха или Макс скажут что-нибудь, какую-нибудь мерзость, она убьет обоих.
Они не сказали. Ничего. И Маришка их не убила.
Макс заглянул к ней, когда она просматривала почту.
– Ты прикинь, они уехали! Куда-то на юг, вдоль берега. Представляю себе! – он прикурил две сигареты, одну протянул Маришке. – Я телефон в машине забыл, а он же с маячком. Как думаешь, Орнольф, когда его найдет, не подумает, будто мы шпионим?
– Кино обсмотрелся, – буркнула Маришка. – Орнольф не дурак и не параноик. Долго бы вы тут прожили, если б шпионили?
– Не знаю даже, – лейтенант Адасов вздохнул, печально глядя на струйку дыма, – Чавдарова, вот ты же маг, да? Ты скажи, это какое-то воздействие? Приворот? Что с этим делать?
– С чем, Макс?
Все она поняла. И так отчетливо вспомнила то, что они успели увидеть в гостиной, что аж зажмурилась, стараясь прогнать воспоминания.
…Большая загорелая рука на девически тонкой талии обнимает с осторожной нежностью. Пальцы пробегают по пояснице, и их ласковое прикосновение заставляет Альгирдаса податься вперед, прижаться к Орнольфу бедрами, гибко прогнуться, подняв лицо для поцелуя.
– С чем? – переспросила Маришка еще раз, мучительно краснея.
– С этим. Это же ненормально. Я эти два дня ни о чем больше думать не мог, и Дюха тоже. Блин, Маришка, они ведь не желают нам зла, я знаю, я же эмпат, но как так получается, что все хуже и хуже? Мне сны снятся, – он помолчал, – так не должно быть.
– Максик, – Маришка глубоко затянулась, – нет никакого приворота, никаких заклинаний. Все у тебя в голове, но это нормально. Честное слово, нормально. Хочешь, я сделаю так, чтобы тебе ничего не снилось?
– Хочу, – печально сказал Макс.
– Тогда иди спать. Больше никаких снов, обещаю.
– Спокойной ночи, – Макс погасил в пепельнице сигарету, пошел к дверям и уже на пороге остановился: – Ты уверена, что это нормально?
– Уверена, – улыбнулась Маришка.
Дверь за Максом закрылась. Мягко щелкнул автоматический замок.
Забыв о почте, Маришка бессмысленно смотрела в монитор, машинально выпевая заклятие спокойного сна. Для Макса и, на всякий случай, для Дюхи. Командир ведь не придет и не попросит. О таком – точно не попросит.
Заклятие было несложным. И думалось Маришке не о чарах. А если о чарах, то совсем не о тех.
Они ничего не стыдятся. Им нечего стыдиться. И Маришка знала: расскажи она Орнольфу о том… о том, что говорят о них, он даже не рассердится. Он, может быть, удивится, потому что наверняка они с Пауком даже представить не могут, что кто-то посмеет мешать с грязью их любовь. Потому что это невозможно – грязь невозможна там, где сердце плачет от хрустальной чистоты и нежности. Орнольф не рассердится, он удивится, он засмеется, он скажет: «Что нам за дело до них? Что нам за дело до всего мира? Ведь мы – это мы».
Орнольф скажет это другими словами, но именно так. И будет прав. Однако как объяснить это Максу? Как объяснить командиру? Как… что сказать тем ипээсовцам, которые на свое счастье или беду видели Паука в Прибрежном? Видели его с Орнольфом, а сейчас пачкали слухами и пересудами, грязными словами, еще более грязными мыслями. Им не нужно ничего говорить, объяснять бесполезно, да и не знает она, как это объяснить.
Просто… обидно. Очень.
ГЛАВА 10
Она уже заснула и видела сон. А может быть, засыпала, думала, что спит, и не отличала сон от яви. От яви ли? А почему нет? Ведь не могла же Маришка придумать такое.
Она видела их на берегу, видела Альгирдаса, прекрасного, как божество океана. Его тело светилось в темноте, и светился океан, и волны обнимали его, пытались удержать, стелились под ноги – счастливые, что могут прикоснуться к совершенной красоте. А Паук только смеялся над ними, гибко изогнувшись, отжимал длинные волосы, и кожа его была соленой от океанской воды… и он перестал смеяться, когда Орнольф подошел ближе.
Никогда не видела Маришка, чтобы Орнольф целовал его так наяву. С нежностью, но нежностью властной и жадной, языком раздвигая податливые губы, врываясь в рот, прикусывая нежную кожу.
А пальцы с острыми черными ногтями впивались в спину датчанина, оставляя тонкие, кровавые полоски.
Орнольф ласкал Альгирдаса. Его ладони, знающие наизусть каждый сантиметр этого прекрасного тела, исследовали его, открывали заново. Снова и снова заставляя Паука тихо, задыхаясь, повторять одно только имя: «Орнольф… Орнольф… А-а-ах…»
Стон, полный сладкой муки, едва не разбудил Маришку.
Как это? Разве можно проснуться во сне?
Они смотрели в глаза друг другу – любовники, братья, люди или демоны, – есть ли разница? Они смотрели в глаза друг другу, и тела их переплетались, сливались в одно, и сплетались души. Господи, можно ли любить друг друга больше, чем эти двое? Можно ли хотеть друг друга сильнее, чем они? Можно ли брать друг друга нежнее и настойчивей, ласковей и безумней, с большей страстью и упоением?
Маришка видела то, что всегда боялась даже просто представить. А сейчас она смотрела, смотрела, не отрываясь, и ей не было стыдно. Ни за себя. Ни за них.
…– Всё, – Альгирдас остановил машину, – дальше пешком через скалы, там пляж внизу.
– Ты привез меня сюда, чтобы показать пляж? – недоверчиво хмыкнул Орнольф.
– А то ты пляжей не видел! – Альгирдас развернул карту, ткнул пальцем, – нам сюда, рыжий. Прямо в океан. Плавать еще не разучился?
– Столько не живут, сколько нам проплыть надо, – Орнольф прикинул расстояние. – И что там? Корабль с сокровищами?
– Корабль с нежитью, – сладко, как об именинном пироге сообщил Альгирдас. – Абордаж! Мы – спина к спине у грота, против тысячи вдвоем… М-м? Давно их не было, а?
– Против тысячи? – датчанин задумался. – Да уж, прилично. Это не корабль, Хельг, это теплоход какой-нибудь. И грот-мачты там нет.
– Ну… – Альгирдас слегка сник, – нежити там тоже не тысяча. Сотни две – две с половиной. Но нам ли кочевряжиться? Бери, что дают, рыжий, к людям их выпускать все равно нельзя.
– И откуда ты о них узнал?
– Да так… – Паук дернул плечом, – рассказали. Больше никому ничего не расскажут.
– Догадываюсь… – проворчал Орнольф, – как же ты справился без меня?
– С этого начать надо было, рыжий. Еще там, дома. Как же ты без меня, Хельг, бедненький?! А я бы сказал: плохо, любимый. Мне без тебя всегда плохо. Ладно, справился же. Ну что, идем?
– Раз уж плыть придется, дай мне время переодеться.
– О, конечно, любовь моя! – Альгирдас толкнул дверцу и выпрыгнул из машины. Легкий и тонкий, босой, весь натянутый как серебряная струна. Ветер дунет – зазвенит чисто и ясно. Он переодеваться не собирался. Понятно теперь, почему оделся так…э-э…так интересно. Оказывается, не только для того, чтобы вогнать в краску мальчиков и дать им простор для фантазий на всю ночь. И до чего же хорош, паршивец! Залюбуешься.
На каменистом пляже – покатом пятачке в окружении высоких острых скал, Орнольф в последний раз проверил снаряжение.
Из оружия у него был только нож, пристегнутый к бедру. А Хельг, понятно, пренебрег и этим. Его оружие всегда при нем – руки и ноги, и ничего смертоносней природа не создавала.
В общем-то, и Хельг тоже не ее, не природы, заслуга.
Орнольф заплел ему волосы в тугую косу. Альгирдас, в свою очередь, помог стянуть в хвост рыжие патлы Орнольфа. В воду они бросились на перегонки, но конечно Паук успел раньше и, кувыркнувшись, окатил датчанина потоком воды с лопастей широкого раздвоенного хвоста.
Он перекидывался в дельфина – такой уж характер. Орнольф становился китом-касаткой. Опять же, кому что нравится.
Дельфин несся впереди, веселился, нырял, вертелся, выпрыгивал из воды, сверкая под звездами гладкой черной шкурой, вздымал тучи алмазных брызг.
Если бы касатки могли улыбаться, Орнольф улыбался бы сейчас, глядя на Хельга, счастливого от носа до хвоста.
Давно они не плавали вместе.
Паук легко ориентировался и в море, и на земле, и в поднебесье. Без него Орнольф заплутал бы в бесконечных переходах из тварного мира на Межу, в волшебные воды тамошнего океана, и обратно – в тварный мир, уже в другом месте, вдали от всех берегов. Пауку не нужна была карта. Он летел вперед, по прямой, в точку, где должны были пересечься пути их и захваченного нежитью судна. И когда, в очередной раз выпрыгнув из воды, увидел на фоне неба силуэт теплохода, громаду, которая отсюда, снизу, поражала воображение, он засвистел от радости и предвкушения близкого боя, позабыв о том, что с Орнольфом можно разговаривать иначе, не на дельфиньем музыкальном наречии.
Сотни две – две с половиной. Когда ты повзрослеешь, Эйни? Хочется думать, что никогда. Потому что Орнольф, взрослый, – даже, пожалуй, старый, – такой мудрый, аж самому порой становилось противно, Орнольф никогда не сунулся бы одиночку или даже вдвоем с Альгирдасом в адскую клоаку посреди враждебного океана. А если не они, то кто? Отправлять сюда людей, тех, кого Хельг по привычке называет охотниками? Да это смерть для них! Смерть для людей – пища для нежити.
Здесь все было враждебным: волны, воды, ветер, стаи фейри, окружившие на подходах к судну. И первый бой пришлось выдержать с ними. Но это была работа для Орнольфа – для чародея. Не сказать, чтобы сложная, с учетом того, что заклинания подхватывает и доплетает Паук Гвинн Брэйрэ, способный в скорости и мастерстве плетения чар потягаться с кем угодно даже из дивного народа.
Однако как же он справился с подобными тварями в одиночку? А ведь как-то сумел, иначе откуда бы узнал о захваченном судне?
Орнольф всегда неуютно чувствовал себя, когда в воде перекидывался из касатки в человека. А здесь следовало еще и со стихиями быть осторожнее – только вода и воздух. Их активизация не вызовет подозрений на борту, не поднимет тревогу. Он черпал силу, Паук ловил заготовки и быстрее, чем Орнольф успевал подумать о следующем заклинании, ткал новые и новые чары.
Хельг – кладезь силы, которой не может воспользоваться, и которую не может отдать никому, кроме своих охотников. Да и те в состоянии принять лишь крохотные порции. Огромное и бесполезное могущество… Как же все-таки обидно, что он растратил собственный талант! И на что? На месть! Последнее дело – вкладываться полностью, без остатка, в то, чтобы отомстить врагу. Последнее… Но разве объяснишь это Хельгу? Разве ему вообще можно что-нибудь объяснить?
Орнольф стряхнул наваждение, ощутил мимолетное, нежное касание паучьей нити. Хельг извинялся за то, что не уследил. За то, что враждебные чары добрались до Касура, обойдя паутинную защиту.
…Когда последние фейри были уничтожены, теплоход уже поравнялся с магами. Задохнуться можно было в тянущемся по воде, над водой, тяжко пахнущем шлейфе смерти и страха. Альгирдас стряхнул с пальцев нити, все еще сжимающие, терзающие останки врагов – уже пустые, иссушенные оболочки. Одним плавным движением оказался рядом с Орнольфом:
– Извини.
– Забудь, – отмахнулся датчанин.
Они поцеловались прежде, чем взлететь. Холодная соль на губах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98