А так я чё-то вспомнил: Полкашку-то с утра не видно. Ни под крыльцом, ни у лабаза. Магазин мы здесь так называем, – добавил он, – лабаз. А он же, Полкан, если не там, то здесь. У лабаза христарадничает, под крыльцом спит.
– Где здесь можно умыться? – Маришка потерла глаза. – Ничего не соображаю.
– Рукомойник вон туда, за дверь и по коридору в укуточке.
– Ага, – она зевнула, прикрыв рот ладонью, – вы идите тогда, я умоюсь и догоню.
– Рюкзаки мы здесь оставляем, – сообщила Ленка.
– «Козлик» мой прямо у крыльца, – добавил Виталий Макарович, – там все поместимся.
Словно подтверждая его слова, снаружи несколько раз длинно прогудел автомобиль.
– Ну все, айда, – скомандовал председатель.
Топоча и оживленно переговариваясь, девчонки двинулись к выходу. За ними, бочком, пролез в дверной проем Виталий Макарович. Здоровущий, все-таки, мужик. Не толстый, а могучий. Как тяжелоатлет на пенсии.
Маришка проводила его взглядом и пошла умываться.
Ей не хотелось ехать на Игошкин камень. Ей не хотелось разгонять сатанистов. Ей хотелось остаться одной. И снова заглянуть в старое зеркало. Она пару раз, без энтузиазма толкнула вверх сосочек примитивного рукомойника и заторопилась обратно в кабинет.
Надо же куртку взять – холодно на улице.
С улицы ворвался в коридор ночной ледяной ветер, и дверь в кабинет захлопнуло порывом сквозняка. Сразу стало темно. Оконце за спиной, в конце коридора, давало слабый, серенький свет, и в воцарившихся густых сумерках квадрат двери, очерченный желтым электрическим сиянием, показался готовым открыться порталом.
Ох, какая фигня! И жуть какая. Может, ну ее, куртку?
– Девочка… – услышала Маришка далекий, встревоженный оклик, – девочка, ты слышишь меня?
Мам-ма… Ой, мамочки! Она ускорила шаг, решив, что куртку – на фиг, все на фиг, – скорее отсюда к людям! Но длинный коридор никак не кончался.
– Девочка! – короткая пауза, потом тот же призыв на английском. – Ты слышишь меня?!
И после короткого, похожего на ругательство словечка, снова на русском:
– Рыжий, будь оно все неладно, они нашли живую кровь и идут на прорыв! Я выхожу.
– Не вздумай! – рявкнул другой голос. Насколько первый был нежным и мелодичным, настолько же этот перекатывался близкими раскатами грома. – Кого они нашли?
– Девчонок. Некрещеных. Их сейчас увезут на эйт трэйсе …
– Пусть везут, – перебил второй. – Девчонок не спасти. А этим ты уйти не дашь. Хельг, ты сильнее их всех, даже с учетом кровавой жертвы.
– М-майлухт , Орнольф, ты…
Последовавший за этим поток слов был непонятен, но полон экспрессии, позволявшей однозначно определить их как ругательства.
Маришка уже забыла о том, что собиралась бежать. Разговаривали явно люди. И ругался человек. И речь шла о чем-то… блин, Чавдарова, опомнись, дура! Это тебе не шуточки, здесь все по-настоящему.
– Я сказал, не смей! – вновь прогремел второй голос.
– Вэгр булбох … – уже спокойней ответил первый. – Я выхожу. Девчонок отобью, а эти пусть уходят. Потом поймаем…
– Эй, – осторожно подала голос Маришка, даже сейчас опасаясь говорить громко. Мало ли людей слышат голоса – это еще ничего не значит. А вот когда начинаешь с этими голосами разговаривать, появляется повод задуматься о здоровье, – эй, парни, это вы о каких девчонках?
То что услышала она в ответ, было сказано в унисон и квалифицировалось как ругательство в большинстве языков мира.
– Какого ж, брийн асву , ты не отвечала, когда я тебя звал, дура?! – этот голос безукоризненно красиво произносил даже явную нецензурщину. – Собирай подружек и бегите к шоссе! Минуете щит с названием, может, и спасетесь. Быстро!
Быстро? За Маришкой, помимо прочих достоинств, водилось одно наиболее полезное: она никогда не боялась показаться дурой. И возможно поэтому не раз попадала в дурацкие ситуации. Однако сейчас… все было серьезно. Ей казалось, что все серьезно, но как объяснить это девчонкам? Что им объяснять?!
Тем не менее она, не задавая лишних вопросов, бросилась к выходу.
– Подожди… – резко бросил все тот же красивый голос. – Возьми это.
Рядом с лицом засветилась тоненькая как нейлон серебряная ниточка. Один ее конец невесомо качнулся к ладони Маришки. Второй терялся в темноте.
– Беги!
И она побежала. Всем телом толкнула железную дверь, не чувствуя холода, выскочила на улицу. Здесь хватало людей, и света, и возбужденных голосов. Все было реально, все по-настоящему, если бы только не ночь, не пар изо рта, не странное для этого времени, для этого места общее оживление.
Девчонки, слава аллаху, в машину еще не сели, курили неподалеку. Только некурящая Анька забралась в теплое нутро «козлика».
– Ленка… – Маришка сделала пару шагов к подружкам, – Ася… девочки… Надо поговорить. С Анюткой тоже.
– О чем еще разговаривать? – весело пробасил Виталий Макарович, незаметно подошедший сзади. – Вроде, все решили.
У Маришки ноги подкосились. Чуть не упала. Дрожащими руками расстегнула чехол фотокамеры:
– Договоримся, как снимать будем. У нас же не мыльницы, не автоматика, все вручную выставлять надо. А на месте не до того будет.
Ленка пожала плечами, однако махнула рукой Аньке, вылезай, мол, и первой пошла к Маришке. Остальные потянулись за ней. И только Анька, дурища криворукая, возилась с дверцей «козлика», никак не могла понять, что там потянуть надо, чтобы открыть.
– Девочки… – снова выдавила Маришка. Виталий Макарович топтался тут же, с интересом поглядывая на ее камеру.
– Интересная техника, – заметил он в ответ на отчаянный Маришкин взгляд, – не наша, поди.
– Ага, – пробормотала она, – тут все на английском. Ленка… – и заговорила на английском же, кое-как, от волнения позабыв грамматику и большую часть словарного запаса: – Ленка, надо бежать. Здесь опасно. Нас хотят убить. Я точно знаю. Надо бежать к шоссе.
Больше всего она боялась, что придется давать объяснения. Прямо сейчас и прямо здесь на это не хватило бы ни сил, ни знания языка. А въедливая Ленка, она ведь непременно…
Въедливая Ленка только и спросила:
– С Анькой как быть?
– Ну ладно, девоньки, – Виталий Макарович сделал жест, как будто обнимая их всех, – время уже, давайте по машинам.
– Тикаем! – завопила Ленка.
Старое словечко, невесть как вынырнувшее из глубин ее памяти, из детства. Оно подействовало, как действует сигнал опасности на птичью стаю. Пятеро девчонок порскнули с места, проскочили под руками председателя и понеслись вдоль по улице, так отчаянно, как будто сдавали «хвосты» по физкультуре.
Позади взревел мотором «козлик».
Нельзя было, но Маришка обернулась. Чтобы увидеть, как машина проседает на оба передних колеса, как Анька вылетает из салона вместе с несчастной дверью. Падает. Катится. Вскакивает на ноги и несется вслед за ними, чудом уворачиваясь от пытающихся ее поймать поташкинцев.
Кино, блин!
Тупое кино! В котором обязательно кто-нибудь умирает.
Улица была не та. Дома – не те. Под ногами вязкая грязь. И дорога какая-то бесконечная.
А кто гонится за ними лучше даже не смотреть. Определенно, лучше не смотреть. Чтобы, не дай бог, увидеть!
Сразу за сельсоветом был поворот к шоссе, а дальше – по прямой. Только по прямой никак не получалось. Улица изгибалась, петляла, выводила в тупики. Поворачивать обратно было нельзя, поэтому летели огородами, оскальзывались, ловили друг друга, не давая упасть. И когда ясно стало, что не уйти, не убежать, не уползти, когда воздух отказался проходить в легкие, застревая в горящем от боли горле, когда Аньку почти схватили за растрепавшиеся волосы… Маришка с Ленкой задыхаясь и хрипя вскарабкались на знакомый пригорок, с которого даже в темноте виден был белый указатель «Поташки».
Ася, вся в слезах, молча проковыляла мимо и, не разбирая дороги, быстро захромала вниз. К шоссе. Остальные неплотной группой штурмовали вершину. Ждать их не имело смысла. Успеют или не успеют – от Маришки не зависит ничего. Самой бы спастись.
– Анька, – тихо сказала Ленка, глядя на светлую тень внизу.
Больше там никого не было видно. Но они обе помнили дикий вскрик:
– Ай, волосы! Пустите, суки!
Совсем недавно. За эти секунды преследователи не могли отстать настолько далеко, чтоб потеряться с глаз. И Анька, вроде бы, еще бежала.
Очень хорошо, что у Маришки с Ленкой получилось сделать это вместе. Одновременно. Синхронно побежать с вершинки вниз.
Нет, не к шоссе.
К Аньке.
А хорошо, потому что ни той ни другой когда-нибудь нечего будет стыдиться, вспоминая эту ночь.
Если придется вспоминать.
Наверное, они обе так и не поверили до конца. Потому что если бы поверили, бежали бы сейчас впереди всех, стремясь как можно быстрее добраться до заветного белого щита, оказаться в безопасности, спастись.
От смерти.
Но в смерть не верилось.
И они вместе схватили за руки задыхающуюся Аньку, вместе потащили ее наверх. Ленка ругалась кошмарным матом, какой услышишь не в каждой редакции. Какое-то время Маришка слышала ее. Потом кровь зашумела в ушах так, что все другие звуки пропали.
И только свалившись в грязь у самого знака, пнув ботинком что-то твердое, может руку, а, может, корень, зацепивший подошву, ползком, в голос рыдая, выбравшись на неровный асфальт шоссе, Маришка поняла, что рядом с ней так же громко ревет Анька.
А Ленки нет.
Полминуты спустя Анька дико завизжала и вскочила на ноги, тряся левой рукой. Что-то небольшое, с ладонь, сорвалось с рукава ее куртки и глухо стукнулось об асфальт.
– Ленка… где… – хрипло выдохнула Маришка, слегка отдышавшись.
Анька глянула на нее дикими глазами, и поползла на четвереньках в сторону, вдоль дороги. Подальше от щита. От Поташек. От поташкинцев. Которых сейчас уже можно было разглядеть.
С полдесятка их собралось у обочины и, нагнувшись лицами к земле, обнюхивало грязь.
Нет, они не вставали для этого на четвереньки. Они просто согнулись. И что-то вынюхивали. Вынюхивали.
Что бы это ни было, они были слишком близко. Недопустимо близко. Всего в паре метров. Остальные толпились за их спинами, вытягивая к дороге длинные руки.
Длинные?! Ногти на белых пальцах царапали щит. Расшатывали его, стремясь выдернуть из земли. Руки длиной в пять метров – это длинные или как?!
Преодолевая тошноту и дрожь в ногах, Маришка встала на ноги и пошла следом за Анькой. Та уже тоже ковыляла на двух конечностях.
Так они и побрели рядом. Где-то впереди были остальные, но в такой темноте много не увидишь, а сомневаться в том, что девчонки успели убежать черт знает куда не приходилось.
Маришка иногда оглядывалась.
Часто оглядывалась.
Просто чтобы убедиться… Тот голос, он сказал: «может и спасетесь». И вот это «может», оно казалось чудовищно несправедливым, но оно было сказано, и все еще имело силу.
Оглянувшись в очередной раз, Маришка увидела, что поташкинцы по одному, не разгибаясь, проходят мимо щита, недоверчиво обнюхивая асфальт.
– Анька! – она дернула подругу за руку, но та, с криком, вырвалась и отскочила в сторону.
– Анька, – терпеливо повторила Маришка, – пойдем быстрее. Они вышли на дорогу.
…Казалось, что этому не будет конца. Преследователи двигались медленно. Похоже, что вслепую. Вынюхивали следы и двигались по ним гуськом, вытянув вперед невероятно длинные руки.
Но Маришка с Анькой шли еще медленнее. То и дело спотыкались почти на ровном месте. У ботинка все-таки оторвалась подошва. И проще, наверное, было бы совсем его снять, но на то, чтобы распутать грязные шнурки требовалось время. А времени-то как раз и не было.
Шоссе уходило в бесконечность.
Нет. Ни фига подобного! Если бы так!
Шоссе поднималось в гору. Склон был так себе, почти незаметный, но сейчас он грозил стать непреодолимым препятствием. От подножия его где-то до середины растянулась короткая цепочка из трех человек. Девчонки просто сидели вдоль обочины и смотрели на Маришку. И на Аньку. И на тех, кто шел позади.
А небо уже чуть-чуть посветлело. Все-таки весна. До рассвета еще несколько часов, но небо уже белеет, обещая ясный и жаркий день.
Первое мая.
Праздник…
Плакать Маришка не смогла бы, даже если б захотела. Это Анька подвывала всю дорогу, не жалея ни сил, ни дыхания. Правильно, фиг ли ей, некурящей? А Маришка и слюну-то глотала с трудом. Тем более что во рту все равно пересохло. Непонятно было, зачем вообще напрягать саднящее горло. Ноги подламывались. Голова болела сильнее, чем легкие. Но прежде чем сесть на дорогу и тихо умереть, Маришка в последний раз оглянулась.
И увидела.
За спинами преследователей, возле слабо белеющего призрака дорожного указателя, на фоне серо-синего неба – черный силуэт.
Он быстро шагал к ним по середине дороги. Развевались полы длинного плаща, узкое лицо казалось белым на фоне черных длинных волос, и глаза светились бледным голубоватым огнем.
Поташкинцы замерли, тяжело покачиваясь. Один за другим они поднимали головы, нюхая уже не асфальт, а воздух.
И вдруг медлительный, неуклюжий строй распался на полтора десятка необыкновенно подвижных длинноруких фигур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
– Где здесь можно умыться? – Маришка потерла глаза. – Ничего не соображаю.
– Рукомойник вон туда, за дверь и по коридору в укуточке.
– Ага, – она зевнула, прикрыв рот ладонью, – вы идите тогда, я умоюсь и догоню.
– Рюкзаки мы здесь оставляем, – сообщила Ленка.
– «Козлик» мой прямо у крыльца, – добавил Виталий Макарович, – там все поместимся.
Словно подтверждая его слова, снаружи несколько раз длинно прогудел автомобиль.
– Ну все, айда, – скомандовал председатель.
Топоча и оживленно переговариваясь, девчонки двинулись к выходу. За ними, бочком, пролез в дверной проем Виталий Макарович. Здоровущий, все-таки, мужик. Не толстый, а могучий. Как тяжелоатлет на пенсии.
Маришка проводила его взглядом и пошла умываться.
Ей не хотелось ехать на Игошкин камень. Ей не хотелось разгонять сатанистов. Ей хотелось остаться одной. И снова заглянуть в старое зеркало. Она пару раз, без энтузиазма толкнула вверх сосочек примитивного рукомойника и заторопилась обратно в кабинет.
Надо же куртку взять – холодно на улице.
С улицы ворвался в коридор ночной ледяной ветер, и дверь в кабинет захлопнуло порывом сквозняка. Сразу стало темно. Оконце за спиной, в конце коридора, давало слабый, серенький свет, и в воцарившихся густых сумерках квадрат двери, очерченный желтым электрическим сиянием, показался готовым открыться порталом.
Ох, какая фигня! И жуть какая. Может, ну ее, куртку?
– Девочка… – услышала Маришка далекий, встревоженный оклик, – девочка, ты слышишь меня?
Мам-ма… Ой, мамочки! Она ускорила шаг, решив, что куртку – на фиг, все на фиг, – скорее отсюда к людям! Но длинный коридор никак не кончался.
– Девочка! – короткая пауза, потом тот же призыв на английском. – Ты слышишь меня?!
И после короткого, похожего на ругательство словечка, снова на русском:
– Рыжий, будь оно все неладно, они нашли живую кровь и идут на прорыв! Я выхожу.
– Не вздумай! – рявкнул другой голос. Насколько первый был нежным и мелодичным, настолько же этот перекатывался близкими раскатами грома. – Кого они нашли?
– Девчонок. Некрещеных. Их сейчас увезут на эйт трэйсе …
– Пусть везут, – перебил второй. – Девчонок не спасти. А этим ты уйти не дашь. Хельг, ты сильнее их всех, даже с учетом кровавой жертвы.
– М-майлухт , Орнольф, ты…
Последовавший за этим поток слов был непонятен, но полон экспрессии, позволявшей однозначно определить их как ругательства.
Маришка уже забыла о том, что собиралась бежать. Разговаривали явно люди. И ругался человек. И речь шла о чем-то… блин, Чавдарова, опомнись, дура! Это тебе не шуточки, здесь все по-настоящему.
– Я сказал, не смей! – вновь прогремел второй голос.
– Вэгр булбох … – уже спокойней ответил первый. – Я выхожу. Девчонок отобью, а эти пусть уходят. Потом поймаем…
– Эй, – осторожно подала голос Маришка, даже сейчас опасаясь говорить громко. Мало ли людей слышат голоса – это еще ничего не значит. А вот когда начинаешь с этими голосами разговаривать, появляется повод задуматься о здоровье, – эй, парни, это вы о каких девчонках?
То что услышала она в ответ, было сказано в унисон и квалифицировалось как ругательство в большинстве языков мира.
– Какого ж, брийн асву , ты не отвечала, когда я тебя звал, дура?! – этот голос безукоризненно красиво произносил даже явную нецензурщину. – Собирай подружек и бегите к шоссе! Минуете щит с названием, может, и спасетесь. Быстро!
Быстро? За Маришкой, помимо прочих достоинств, водилось одно наиболее полезное: она никогда не боялась показаться дурой. И возможно поэтому не раз попадала в дурацкие ситуации. Однако сейчас… все было серьезно. Ей казалось, что все серьезно, но как объяснить это девчонкам? Что им объяснять?!
Тем не менее она, не задавая лишних вопросов, бросилась к выходу.
– Подожди… – резко бросил все тот же красивый голос. – Возьми это.
Рядом с лицом засветилась тоненькая как нейлон серебряная ниточка. Один ее конец невесомо качнулся к ладони Маришки. Второй терялся в темноте.
– Беги!
И она побежала. Всем телом толкнула железную дверь, не чувствуя холода, выскочила на улицу. Здесь хватало людей, и света, и возбужденных голосов. Все было реально, все по-настоящему, если бы только не ночь, не пар изо рта, не странное для этого времени, для этого места общее оживление.
Девчонки, слава аллаху, в машину еще не сели, курили неподалеку. Только некурящая Анька забралась в теплое нутро «козлика».
– Ленка… – Маришка сделала пару шагов к подружкам, – Ася… девочки… Надо поговорить. С Анюткой тоже.
– О чем еще разговаривать? – весело пробасил Виталий Макарович, незаметно подошедший сзади. – Вроде, все решили.
У Маришки ноги подкосились. Чуть не упала. Дрожащими руками расстегнула чехол фотокамеры:
– Договоримся, как снимать будем. У нас же не мыльницы, не автоматика, все вручную выставлять надо. А на месте не до того будет.
Ленка пожала плечами, однако махнула рукой Аньке, вылезай, мол, и первой пошла к Маришке. Остальные потянулись за ней. И только Анька, дурища криворукая, возилась с дверцей «козлика», никак не могла понять, что там потянуть надо, чтобы открыть.
– Девочки… – снова выдавила Маришка. Виталий Макарович топтался тут же, с интересом поглядывая на ее камеру.
– Интересная техника, – заметил он в ответ на отчаянный Маришкин взгляд, – не наша, поди.
– Ага, – пробормотала она, – тут все на английском. Ленка… – и заговорила на английском же, кое-как, от волнения позабыв грамматику и большую часть словарного запаса: – Ленка, надо бежать. Здесь опасно. Нас хотят убить. Я точно знаю. Надо бежать к шоссе.
Больше всего она боялась, что придется давать объяснения. Прямо сейчас и прямо здесь на это не хватило бы ни сил, ни знания языка. А въедливая Ленка, она ведь непременно…
Въедливая Ленка только и спросила:
– С Анькой как быть?
– Ну ладно, девоньки, – Виталий Макарович сделал жест, как будто обнимая их всех, – время уже, давайте по машинам.
– Тикаем! – завопила Ленка.
Старое словечко, невесть как вынырнувшее из глубин ее памяти, из детства. Оно подействовало, как действует сигнал опасности на птичью стаю. Пятеро девчонок порскнули с места, проскочили под руками председателя и понеслись вдоль по улице, так отчаянно, как будто сдавали «хвосты» по физкультуре.
Позади взревел мотором «козлик».
Нельзя было, но Маришка обернулась. Чтобы увидеть, как машина проседает на оба передних колеса, как Анька вылетает из салона вместе с несчастной дверью. Падает. Катится. Вскакивает на ноги и несется вслед за ними, чудом уворачиваясь от пытающихся ее поймать поташкинцев.
Кино, блин!
Тупое кино! В котором обязательно кто-нибудь умирает.
Улица была не та. Дома – не те. Под ногами вязкая грязь. И дорога какая-то бесконечная.
А кто гонится за ними лучше даже не смотреть. Определенно, лучше не смотреть. Чтобы, не дай бог, увидеть!
Сразу за сельсоветом был поворот к шоссе, а дальше – по прямой. Только по прямой никак не получалось. Улица изгибалась, петляла, выводила в тупики. Поворачивать обратно было нельзя, поэтому летели огородами, оскальзывались, ловили друг друга, не давая упасть. И когда ясно стало, что не уйти, не убежать, не уползти, когда воздух отказался проходить в легкие, застревая в горящем от боли горле, когда Аньку почти схватили за растрепавшиеся волосы… Маришка с Ленкой задыхаясь и хрипя вскарабкались на знакомый пригорок, с которого даже в темноте виден был белый указатель «Поташки».
Ася, вся в слезах, молча проковыляла мимо и, не разбирая дороги, быстро захромала вниз. К шоссе. Остальные неплотной группой штурмовали вершину. Ждать их не имело смысла. Успеют или не успеют – от Маришки не зависит ничего. Самой бы спастись.
– Анька, – тихо сказала Ленка, глядя на светлую тень внизу.
Больше там никого не было видно. Но они обе помнили дикий вскрик:
– Ай, волосы! Пустите, суки!
Совсем недавно. За эти секунды преследователи не могли отстать настолько далеко, чтоб потеряться с глаз. И Анька, вроде бы, еще бежала.
Очень хорошо, что у Маришки с Ленкой получилось сделать это вместе. Одновременно. Синхронно побежать с вершинки вниз.
Нет, не к шоссе.
К Аньке.
А хорошо, потому что ни той ни другой когда-нибудь нечего будет стыдиться, вспоминая эту ночь.
Если придется вспоминать.
Наверное, они обе так и не поверили до конца. Потому что если бы поверили, бежали бы сейчас впереди всех, стремясь как можно быстрее добраться до заветного белого щита, оказаться в безопасности, спастись.
От смерти.
Но в смерть не верилось.
И они вместе схватили за руки задыхающуюся Аньку, вместе потащили ее наверх. Ленка ругалась кошмарным матом, какой услышишь не в каждой редакции. Какое-то время Маришка слышала ее. Потом кровь зашумела в ушах так, что все другие звуки пропали.
И только свалившись в грязь у самого знака, пнув ботинком что-то твердое, может руку, а, может, корень, зацепивший подошву, ползком, в голос рыдая, выбравшись на неровный асфальт шоссе, Маришка поняла, что рядом с ней так же громко ревет Анька.
А Ленки нет.
Полминуты спустя Анька дико завизжала и вскочила на ноги, тряся левой рукой. Что-то небольшое, с ладонь, сорвалось с рукава ее куртки и глухо стукнулось об асфальт.
– Ленка… где… – хрипло выдохнула Маришка, слегка отдышавшись.
Анька глянула на нее дикими глазами, и поползла на четвереньках в сторону, вдоль дороги. Подальше от щита. От Поташек. От поташкинцев. Которых сейчас уже можно было разглядеть.
С полдесятка их собралось у обочины и, нагнувшись лицами к земле, обнюхивало грязь.
Нет, они не вставали для этого на четвереньки. Они просто согнулись. И что-то вынюхивали. Вынюхивали.
Что бы это ни было, они были слишком близко. Недопустимо близко. Всего в паре метров. Остальные толпились за их спинами, вытягивая к дороге длинные руки.
Длинные?! Ногти на белых пальцах царапали щит. Расшатывали его, стремясь выдернуть из земли. Руки длиной в пять метров – это длинные или как?!
Преодолевая тошноту и дрожь в ногах, Маришка встала на ноги и пошла следом за Анькой. Та уже тоже ковыляла на двух конечностях.
Так они и побрели рядом. Где-то впереди были остальные, но в такой темноте много не увидишь, а сомневаться в том, что девчонки успели убежать черт знает куда не приходилось.
Маришка иногда оглядывалась.
Часто оглядывалась.
Просто чтобы убедиться… Тот голос, он сказал: «может и спасетесь». И вот это «может», оно казалось чудовищно несправедливым, но оно было сказано, и все еще имело силу.
Оглянувшись в очередной раз, Маришка увидела, что поташкинцы по одному, не разгибаясь, проходят мимо щита, недоверчиво обнюхивая асфальт.
– Анька! – она дернула подругу за руку, но та, с криком, вырвалась и отскочила в сторону.
– Анька, – терпеливо повторила Маришка, – пойдем быстрее. Они вышли на дорогу.
…Казалось, что этому не будет конца. Преследователи двигались медленно. Похоже, что вслепую. Вынюхивали следы и двигались по ним гуськом, вытянув вперед невероятно длинные руки.
Но Маришка с Анькой шли еще медленнее. То и дело спотыкались почти на ровном месте. У ботинка все-таки оторвалась подошва. И проще, наверное, было бы совсем его снять, но на то, чтобы распутать грязные шнурки требовалось время. А времени-то как раз и не было.
Шоссе уходило в бесконечность.
Нет. Ни фига подобного! Если бы так!
Шоссе поднималось в гору. Склон был так себе, почти незаметный, но сейчас он грозил стать непреодолимым препятствием. От подножия его где-то до середины растянулась короткая цепочка из трех человек. Девчонки просто сидели вдоль обочины и смотрели на Маришку. И на Аньку. И на тех, кто шел позади.
А небо уже чуть-чуть посветлело. Все-таки весна. До рассвета еще несколько часов, но небо уже белеет, обещая ясный и жаркий день.
Первое мая.
Праздник…
Плакать Маришка не смогла бы, даже если б захотела. Это Анька подвывала всю дорогу, не жалея ни сил, ни дыхания. Правильно, фиг ли ей, некурящей? А Маришка и слюну-то глотала с трудом. Тем более что во рту все равно пересохло. Непонятно было, зачем вообще напрягать саднящее горло. Ноги подламывались. Голова болела сильнее, чем легкие. Но прежде чем сесть на дорогу и тихо умереть, Маришка в последний раз оглянулась.
И увидела.
За спинами преследователей, возле слабо белеющего призрака дорожного указателя, на фоне серо-синего неба – черный силуэт.
Он быстро шагал к ним по середине дороги. Развевались полы длинного плаща, узкое лицо казалось белым на фоне черных длинных волос, и глаза светились бледным голубоватым огнем.
Поташкинцы замерли, тяжело покачиваясь. Один за другим они поднимали головы, нюхая уже не асфальт, а воздух.
И вдруг медлительный, неуклюжий строй распался на полтора десятка необыкновенно подвижных длинноруких фигур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98