Во-первых, потому что было голодно – последнюю жертву буквально из горла вынули, – а голод не располагает к осторожности, во-вторых, потому что было придуманным. И те, в чьих фантазиях оно обитало, о том, что их страхам может что-то угрожать, не задумывались.
На то и страхи, чтобы ничего не бояться.
Это потом Альгирдас узнал, что прошло всего два дня. На третий, ближе к полудню, по времени того часового пояса, где он пребывал физически, Очкарик встретил одну из опутанных паутиной девушек.
Она заметила его издалека – у окна, в конце длинного, пустого коридора. И сначала конечно просто не поняла, что видит не обычного мальчишку из младших классов, а страшную сказку. Тем более что в ее возрасте в сказки уже не верят.
А когда подошла ближе, когда разглядела жуткие глаза за вросшими в плоть стеклами «очков», инстинкт самосохранения дал сбой, вступив в конфликт со здравым смыслом.
Чудовищ не бывает – в шестнадцать лет это считается установленным фактом. Тем более не встретишь чудовище среди бела дня, когда кругом, за тонкими дверями, за стенами классов полно людей, слышны голоса учителей, а на улице шумят машины. К тому же глупо бежать от ребенка. Даже если он… если у него глаза… и эти стекла…
Дальше девушка додумать не успела. Она перестала быть собой. А Паук, успевший освоиться в теле Маринки, в этой девочке чувствовал себя вполне комфортно, и уж он-то, конечно, вообще ни о чем не думал.
Они поймали друг друга одновременно. Очкарик – школьницу, Паук – Очкарика. Но тот и не заметил невесомой, липкой сети. Он тянул к себе девчонку, ее дух и ее тело. И не догадался о подмене, пока Паук не обрубил цепкие когти. Девочка грохнулась на пол в коридоре, чтобы спустя несколько секунд завопить благим матом. А Паук, вцепившись в Очкарика, ухнул вместе с ним в темноту.
То, что было потом… Сказать, что Альгирдас смаковал каждый миг этого боя – значит не сказать ничего. Как давно не было у него такого противника! Тварь, которую нельзя уничтожить, потому что нельзя уничтожить то, чего нет. Полная боли и ужаса пустота. И десятки, сотни, тысячи теней – осколки образов, на которые распалось чудовище. Оно… они, несуществующие, пытались сожрать Паука. Забрать его жизнь. Но даже то, чего не существует, не способно взять то, чего нет. Призраки пытались отнять жизнь у мертвеца, более призрачного, чем они сами.
Где-то рядом, но невозможно далеко, заснула прямо на уроке девочка, чья душа была создана из множества других, слеплена, сложена, как складывают мозаику. И когда Очкарик, оставив бессмысленно атаковать пустоту, начал развоплощаться, эта искусственная душа взорвалась, разлетевшись в Нигде, как только что разлетелось чудовище. И так же, как оно было в каждом из собственных образов, в каждом из кусочков мозаики был Паук.
Паук Гвинн Брэйрэ. Охотник.
Он гнал свою добычу по фантасмагорической бездне, по жутким тайникам детских фантазий, по Зазеркалью смерти, по черной, кровавой Стране Чудес. Он, человек, но в большей степени фейри, чем самые безумные из них, только смеялся, над попытками жертвы, найти убежище в изнанке Невер-невер-Лэнда. Бедное чудище, обреченное существовать в фантазиях смертных, разве знало оно, что такое настоящее безумие, что такое настоящий страх, настоящая смерть – безумие, страх и смерть бессмертных.
И Паук поймал его – тысячи Пауков, поймали тысячу чудовищ, тысячей коконов свернулись нити паутины.
Под крышей сторожевой башни Альгирдас вздохнул и открыл глаза, дивные глаза цвета густеющей, темной крови. Он улыбался. И Орнольф отвернулся, чтобы не видеть этой улыбки.
Паук ел. Он поймал добычу и теперь поедал ее со свойственной паукам жестокой неторопливостью.
Орнольф даже наедине с собой не назвал бы любимого нелюдем. Но все же… все же каждый раз, когда приходилось ему видеть, что делает с жертвами его Эйни, его черноголовая злая птаха, датчанин спрашивал себя: не лучше ли было подарить ему смерть тысячу лет назад? Настоящую, окончательную смерть, о которой Хельг так просил тогда.
* * *
Маришке, надо сказать, стоило некоторого усилия, осознать, где она находится и что происходит. Не так это просто, как кажется: проснуться от школьного звонка, увидеть вокруг целую толпу одноклассников, неожиданно знакомых, хотя, вроде бы, никогда в жизни не приходилось с ними встречаться, и вспомнить, кто эти детишки, и почему она здесь.
Складывая книги и тетрадки, Маришка оценивала ситуацию. То, как на нее смотрели, как с ней разговаривали, тот факт, наконец, что за одной партой с ней сидел симпатичный и хорошо одетый парень – все говорило о том, что образ они с Альгирдасом создали удачный. Уж конечно популярность лучше, чем положение отщепенца. Особенно в школе. Угу… только есть очень хочется. А впереди еще три урока. И главное, дальше-то что?
А дальше был школьный коридор, залитая светом рекреация, и красивый, вызывающе-яркий, рыжеволосый великан, на которого, позабыв дышать, глазели все девчонки и случившиеся поблизости учительницы.
– Привет! – пророкотал Орнольф, подходя к Маришке и забирая у нее сумку с учебниками. – Пойдем.
Маришка взглянула на них с Орнольфом сквозь призму уходящих шестнадцати лет и несказанно загордилась. Собой. Взглядами со всех сторон. Тихим шепотом за спиной.
Впрочем, она и в свои девятнадцать с большим удовольствием прогулялась бы под ручку с таким потрясающим парнем, и немало радости доставили бы ей косые взгляды завистниц.
А вот представить себя под руку с Альгирдасом почему-то не получилось. Хотя Маришка попробовала. Да. Но тут воображение отказывало.
– Голодная? – поинтересовался Орнольф.
– Ужас! – призналась Маришка. – Слона бы съела.
– Ну, слон – не лучший вариант.
Он забрал в раздевалке ее дубленку, помог одеться. А Маришка только головой изумленно встряхивала – никак не могла совместить в одной реальности Орнольфа: рыжего, большого, красивого, волшебного, – и обычную школу: грязный пол, никогда не мытые окна, гардеробщицу в спортивном костюме, глазевшую на датчанина с нескрываемым изумлением и почти детским восторгом. Наверное, войди в школьные двери настоящий африканский лев, он и то смотрелся бы здесь более естественно.
– Что-то я недодумал, – пробормотал Орнольф, машинально поправляя Маришке воротник.
Она почувствовала себя маленькой. Пятилетней. Как будто старший брат помогает ей одеться, чтобы отвести в детсад. И вдруг, неожиданно для себя, разревелась, уткнувшись лицом ему в грудь.
– Маленькая, – Орнольф нисколько не растерялся, не удивился, просто обнял ее и погладил по голове. – Маринка, девочка моя хорошая…
Заливаясь слезами, чувствуя себя так, как будто в слезы превратилась даже ее душа, Маришка только сильнее вцепилась пальцами в мягкую кожу его куртки. Ей хотелось, чтобы ее утешали, чтобы о ней заботились, чтобы… волшебство осталось навсегда. Она боялась открыть глаза и снова увидеть грязь и людей, и этот ужасный спортивный костюм на тетке в раздевалке, и мертвый свет люминесцентных ламп, и заплеванные зеркала…
Она хотела снова стать маленькой.
А Орнольф взял ее на руки и унес.
Он, наверное, был единственным в мире мужчиной, не теряющимся при виде неожиданных женских слез.
– Тебе только кажется, что ты снова осталась одна, – сказал он позже, в машине, когда Маришка перестала плакать и только всхлипывала и сморкалась иногда. – Если прислушаешься к ощущениям, ты почувствуешь ниточку, паутинку у своего сердца. Мы оба теперь связаны с тобой, – Орнольф достал платок, и стер с ее лица остатки слез. – Что с твоим братом?
– Он военный, – тихо ответила Маришка, – мы даже не знаем, где он служит. Столько секретов… мама с папой вообще ничего не знают ни про Сашку, ни про меня. Мы их обманываем, обманываем – и так всю жизнь. Они думают, что я – обычная студентка… так ругались, когда я сказала, что перевожусь в ИПЭ. Как же, стоило поступать в университет, чтобы закончить не пойми что. Орнольф, зачем я вам?
– Помимо того, что ты прирожденный маг?
– Да. Я же не одна такая…
– Такая – одна, – серьезно ответил Орнольф.
Машина бесшумно тронулась с места, выруливая со стоянки у школы.
– У тебя очень необычная судьба, – мягко продолжил датчанин, – и тебе многое предстоит сделать. Хельг объяснит лучше, чем я, он во всем этом живет, а мне ближе смерт… люди.
– Не надо про Хельга, – попросила Маришка, съеживаясь в кресле.
Почему-то напоминание об Альгирдасе – о Пауке – вызвало в памяти образ холодной серебряной статуи. Неживой. Равнодушной. Слишком красивой, чтобы быть настоящей. Слишком красивой, чтобы иметь сердце. Сейчас, рядом с Орнольфом, спокойным и заботливым, понимающим даже то, что не было сказано, невозможно оказалось подумать о холодном, безжизненном серебре.
– Он такой же человек, как ты или я, – серо-зеленые глаза смотрели с сочувствием, – в это трудно поверить, но это правда.
– Сколько тебе лет? – вырвалось вдруг у Маришки.
– Тысяча сто тридцать четыре.
Это было сказано спокойно, легко, так говорят «тридцать» или «сорок». Даже «сорок пять» уже произносят с другой интонацией. Это было сказано спокойно и легко, но свалилось на Маришку как тяжелая пуховая перина. Стало нечем дышать и от тяжести понимания, понимания того, что это – правда, зазвенело в ушах, как перед обмороком.
– А-а… – она потерла руками виски, поморгала, несколько раз глубоко вздохнув. Вроде бы стало легче. Орнольф смотрел вперед, на дорогу, где почему-то не было ни одной машины. – А Альгирдасу? – вяло спросила Маришка.
Датчанин покосился на нее и улыбнулся незнакомой, какой-то печальной улыбкой:
– Двадцать, – ответил он тихо, – Хельгу навсегда двадцать.
Дальше ехали молча. Город был незнакомый, но почти сразу Маришка припомнила, что так и есть – она не дома, и вообще не на Урале. А Орнольф очень скоро вырулил на бездорожье и понесся, как по ровному, там, где не то, что на легковушке – на танке не проедешь. Как в рекламе, честное слово! Ну, в той, где парень везет девушку из Москвы в Питер чуть не за полчаса. Не в том смысле, что он ее везет по буеракам и через лес, а в том, что тоже быстро.
И еще Маришку наконец-то накормили. В каком-то поселке, невесть откуда взявшемся среди пустынной, заснеженной равнины. Людей там почти не было, зато был ресторан… ну, или как сказать? Трактир? Да, пожалуй, последнее определение вернее.
– Так и пойдешь? – поинтересовался Орнольф, когда Маришка, подпрыгивая от нетерпения, завозилась, расстегивая ремень безопасности. И повернул зеркальце заднего вида.
Зареванная физиономия с опухшими глазами-щелочками определенно не подходила для выхода на люди. Пусть даже и в забытой богом деревне. И хотя Маришка успела уже до деталей понять смысл выражения: «кишка кишке бьет по башке», ей пришлось запомнить еще один урок «быстрого» волшебства. Впрочем, это было даже интересно. Как обычно, с Орнольфом.
– Дай волю воображению, – посоветовал он, рассеянно наматывая на палец длинную рыжую прядь. Маришка невольно загляделась, как неяркое солнце играет с огненными волосами. – Дай волю желанию, – мурлыкнул Орнольф, – улыбнись и вложи в улыбку капельку тэриен… Это так же как вкладывать цуу в жест. Воображение, желание, вера… Мм? – и он сам улыбнулся так, что воображение и желание даже не стали спрашивать Маришкиного согласия на то, чтобы освободиться.
Она, правда, не зря называла себя практикующей ведьмой и успела направить поток силы в нужное русло. Улыбнулась и почувствовала, как лицо преображается. И не только лицо. Из машины Маришка выплыла королевой. Осанка, походка, взгляд… Магия, блин! А может, не в магии дело? Олег… он всегда говорил ей:
– Просто выпрямись и подними голову, смотри на всех сверху вниз, остальное приложится.
Тьфу ты! Не говорил он такого. Но мог бы сказать, если бы Маришка его не придумала.
А навстречу им с Орнольфом вышел сам владелец, «хозяин» – с датчанином поздоровался за руку, Маришке поклонился. И забегали вокруг, засуетились, потащили блюда одно за другим, одно другого вкуснее, причем о большинстве из них приходилось раньше только слышать или читать.
– Слона будешь? – с усмешкой поинтересовался Орнольф.
– Иди ты!
– Как хочешь. Но вообще-то, для друзей Паука здесь не то, что слона – игуанодона приготовят.
– Он так популярен?
– Игуанодон? Не очень. Хранить эту гору мяса негде, а спрос невелик…
– Паук! – резче, чем хотела, уточнила Маришка.
– А-а. Разумеется. Звезда первой величины. Он, видишь ли, даже для фейри уже ненормально красивый парень, а этот народец тяготеет ко всему красивому. Ты же не об этом хотела спросить?
– Об этом тоже.
– Ну-ну, – Орнольф потягивал сок.
– Он ведь убил Очкарика, да?
– Убил, – кивнул датчанин. – И съел. Ты еще и поэтому такая голодная – ваша с Хельгом связь окончательно разорвалась, как раз когда он… проголодался. Сильно. Ладно, дальше можешь не спрашивать, – рыжий усмехнулся, – говорить за едой, вообще, моветон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98