Вылезшая из спального мешка нечесаная ведьма в шерстяной кофте и джинсах зевнула во весь рот, взяла у меня из рук кружку с кофе и принялась пить его, задумчиво почесываясь. Потом Йованка осторожно промыла глаза росой, снятой с лопуха. Совершив омовение, она некоторым образом проснулась и заявила мне, что до отъезда должна привести себя в порядок.
Не было ее целую вечность. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда моя спутница вышла наконец из лесной чащобы.
– В армии ты бы и дня не выдержала, – недовольно заметил я. – Солдат одевается за сорок пять секунд…
– Я же не солдат, – нежно улыбнулась Йованка.
Только в этот момент я заметил: губы у нее накрашены.
Больше мы с ней не разговаривали до самой боснийской границы.
Сразу же за мостом запахло войной. Колонна грузовиков миротворческих сил тащилась по дороге со скоростью цыганского табора. Обогнать ее не было никакой возможности. Только и оставалось глядеть по сторонам на руины сожженных домов, поля, поросшие диким бурьяном, на стоявших у обочины детей с протянутыми руками. Было прохладно. Временами шоссе, повторявшее извивы реки, пропадало в тумане, становилось сыро, неуютно. Но когда серая муть рассеивалась и сквозь облака проглядывало солнце, по-летнему еще яркое, горные пейзажи по обе стороны дороги могли посоперничать со швейцарскими.
– Красиво тут.
Черт меня дернул сказать это. Настоящий детектив никогда не позволил бы себе подобные восторги в рабочее время и уж тем более в присутствии своего работодателя.
Моя заказчица недовольно поморщилась.
– Бог дал Боснии слишком много красоты, – глядя в окно, вздохнула она. – И слишком много боснийцев, которым наплевать на нее.
Метрах в трехстах от дороги пожилая боснийка махала тяпкой на каменистом клочке земли под горой. Вот уж ей точно было не до красот. И была она во всем черном, вдовьем. Как дерево за кюветом – корявое, обугленное огнем межнационального конфликта.
А в очаровательную березовую рощицу на холме я бы и врагу заходить не посоветовал. «Внимание! Мины» – предупреждали жестяные таблички, понатыканные вокруг. «У войны в Боснии все-таки были победители, – подумал я. – Не мусульмане, не сербы, а кто-то третий, совершенно незаинтресованный в том, чтобы Боснию разминировали».
– Когда-то этот край был богатым и счастливым, – тихо сказала Йованка. – А теперь тут бабы пашут на худых коровах.
Корова, о которой шла речь, была все же бычком. Кажется, это был молодой вол, но баба точно была бабой, только непонятно какого возраста. С одинаковым успехом ей можно была дать и тридцать, и шестьдесят пять. Лицо боснийки было изборождено морщинами. Они были глубокие, как траншеи, которых тут, в сербском анклаве Боснии и Герцеговины, было не счесть.
– Есть просто несчастные народы. – Лицо у Йованки было бледное. – Пращур-кочевник выкопал землянку не там, где ему Господь посоветовал. А дальше само пошло: век за веком, беда за бедой, за войной война с редкими перерывами на застолья и песни…
– Сама придумала?
– Не знаю. Может быть, вычитала у кого-то. Не верю я в бредни о богоизбранном народе и Великой Сербии… – Помолчав, она добавила: – Впрочем, Бога лучше уж не касаться. Последняя война была войной религий. Одни богоизбранные мочили других…
В этот момент мы проезжали над речной излукой. Одинокий рыбак, скорее любитель, чем кормилец семьи, стоял на поросшем папоротником берегу с удочкой в руках. В трехлитровой стеклянной банке плавала его добыча с мизинец величиной. Он поднял голову и посмотрел на шоссе. Я помахал ему рукой, и он ответил. И знаете, отлегло от души: нормальная жизнь продолжалась и здесь. Человек ловил рыбку для своего кота (или для кошки, я не настаиваю), и это не могло не радовать частного детектива Малкоша, в последний раз державшего в руках удочку еще до службы в армии.
– Бога действительно лучше не трогать, – благодушно заметил я. – Но религия – совсем другая пара тапочек… Кстати, ты верующая?
– Я?! Спроси что-нибудь полегче. Имя вроде бы православное, только ведь оно не мое.
– Так ты не Йованка?
– Может, и Йованка. А тебе не нравится имя?
– Почему? Хорошее имя, югославское… Наши польские чиновники тебя так бы окрестили…
– А мне имя дали не чиновники, а солдаты. Ваши польские солдаты. – Она невесело улыбнулась. – А чтобы не ломать голову над фамилией, быстренько выдали замуж за Ромека.
Мы проехали информационный щит, на котором было написано, что до Добое оставалось сколько-то километров. Сколько точно, осталось загадкой: как раз там, где должны были быть цифры, на жестянке зияли пулевые пробоины.
– Итак, подбиваем бабки, – сказал я. – Нашли тебя поляки. Ты была без сознания. Тебя отвезли в госпиталь, который находится в городе Добое…
– Не в госпиталь, а в клинику, в гинекологическую клинику.
– Вот тебе и раз! А это еще зачем?… Ладно, разберемся. В клинике ты познакомилась с будущим мужем. Как тебя зовут, ты не помнишь… А молитвы? Ты помнишь какие-нибудь молитвы?
– Молитвы? – Йованка растерянно взглянула на меня.
– Странная у тебя амнезия: английский язык ты помнишь, а все остальное… Молиться – это как плавать, если уж умеешь, не разучишься.
– Ты думаешь? – Больше ей сказать было нечего. – А это важно?
– Тут три анклава: хорватский, сербский и мусульманский. В каждом своя вера: у хорватов – католическая, у сербов – православная, у мусульман – ислам. Нужно знать, где оно – твое прошлое, по какую сторону границы.
– А ты? Ты верующий?… Извини за дурацкий вопрос, но в той статье было написано, что у тебя был конфликт с гарнизонным капелланом.
– Был, – холодно отрезал я. – Но из этого вовсе не следует, что я атеист. А почему ты спросила об этом?
– Ромек жутко набожный. Первый раз он ударил меня за то, что я не хожу с ним с деревенский костел: ему было стыдно за меня перед ксендзом. – Она потерла лоб. – А я не могла… не могла ходить туда. Ты знаешь, я даже обрадовалась, когда прочитала про то, как капеллан написал донос на тебя… Глупо, конечно, но почему-то обрадовалась. Я ведь и подумать не могла, что ты давал интервью в пьяном виде…
– Думать никогда не вредно, – хмуро заметил я. – Если уж поляк публично несет чушь на темы веры, он либо совсем дурак, либо в хлам пьяный.
– Или он Ежи Урбан.
Я украдкой покосился на Йованку:
– Тебе нравится Ежи Урбан?
– Нравится, – неожиданно легко согласилась моя странная спутница. – По-моему, он единственный в Польше человек, который защищает сербов… Слушай, наверное, я все-таки сербка, только некрещеная, так ведь тоже бывает.
– Господи, и как же ты уживалась с Бигосяком?
– Как собака с кошкой. Ему, бедному, не повезло со мной.
– Ну ладно, продолжаем подводить итоги: православных молитв ты не знаешь, в костел тебя силком не затащишь… А коврик тебе никогда расстелить не хотелось?
– Зачем?
– Чтобы поклониться в сторону Мекки. Ничего такого не замечала за собой?
– Скажешь тоже! – Наши глаза встретились, и она тут же отвела свои. – Знаешь, мусульманки мужей по носу не бьют. – Она тяжело вздохнула. – Не знаю, чем и помочь тебе. Одну эту проклятую гору и помню, да и то смутно… Ты уж извини.
Я ударил по педали, чтобы не наехать на перебегавшего дорогу кота.
– Сколько раз тебе можно повторять: не за что тебе извиняться передо мной… А что касается горы, то ее нам никак не миновать.
За деревенькой, а точнее сказать, за пепелищами, которые от нее остались, местность круто полезла вверх, к перевалу. Узкая грунтовка поднималась к нему серпантинами. Мой «малюх» держался молодцом. Усердно тарахтя, он взбирался под облака. Воронки от снарядов и бомб, которыми были изрыты подступы к перевалу, уже успели порасти кустарником. Милосердная природа накрыла гору веселеньким ковром из цветов и трав, просто не верилось в то, что совсем еще недавно здесь шли бои. Кое-где за деревьями просматривались развалины одиноких кирпичных домов. Открылся вдруг вид на совершенно не тронутое войной деревенское кладбище. Каменные плиты и кресты, сваренные из железных прутьев, выглядели вполне ухоженными, некоторые оградки были даже свежепокрашенными, и это рядом с мертвой уже деревушкой! Словно смерть здесь была живее жизни…
За поворотом кресты встали по обе стороны дороги, которая стала походить на аллейку кладбища. И совершенно уместным показался мне погнутый дорожный знак, требовавший сбросить скорость. Там, где царила вечность, торопиться не имело смысла. И тут выстроились в ряд кресты, на которых не было имен похороненных.
– Шестнадцать, – горько вздохнула Йованка, когда мы проехали их.
– Мины?
– Их расстреляли.
Я покачал головой:
– Нет, не похоже. Не совсем подходящее место для этого.
– А ты откуда знаешь? Что, есть опыт по части расстрела женщин и детей?
Я недоуменно покосился на нее:
– Но я ведь поляк. У нас была оккупация, варшавское восстание…
– А я местная. А если это мой отец или брат… если кто-то из моих близких расстрелял здесь заложников? Или других в другом месте?… Или просто видел, как расстреливали, видел и не протестовал?
– Или протестовал и лег рядом с дыркой в голове… Не говори глупостей. Это не мы с тобой начинаем войны.
– Ты скажи еще, что виновны в этом циничные политики, что народы тут совершенно ни при чем…
– А я так и скажу: война – это политика. А про народы – уже демагогия…
И снова на обочине встали безымянные кресты. На одном из них, сколоченном из досок, висел полуосыпавшийся еловый венок.
– Еще двадцать три. – От Йованки повеяло холодом.
За кладбищем дорога резко свернула. Показалась седловина недалекого уже перевала. Меня так и подмывало прибавить скорость. Не нравилось мне место, обступившие дорогу кресты.
– Не насилуй движок, – хмуро посоветовала Йованка, в очередной раз озадачив меня.
Стрелка спидометра послушно опустилась к тридцатке. Да и нельзя было ехать быстрее из-за бесчисленных ухабов. Началось мелколесье, покрывавшее склон высившейся справа горы. За ней проступил из тумана смутный Печинац. Я засмотрелся на чертову гору, не заметил стоявшей в стороне от дороги машины с мигалкой. Старенький «фольксваген» скрывали кусты. А потом я увидел и полицейского с жезлом в левой руке. Здоровенный мужик в кожаной куртке и форменной фуражке стоял посреди дороги. Рядом с ним сидел рыжий кудлатый пес устрашающих размеров. Я притормозил на всякий случай.
– Ну вот и началось, – задумчиво заметила Йованка.
Полицейский был левшой. Кобура пистолета, которую он расстегнул, висела у него на правом боку. Большая кобура. И рукоять пушки, торчавшей из нее, производила впечатление. Кажется, это был русский «стечкин».
– Будешь переводить? – Я постарался задать риторический, в сущности, вопрос как можно спокойней, слишком уж резко нажал я на педаль тормоза. Нужно было хоть как-то реабилитировать себя.
Йованка не ответила мне. Больше того, она не последовала моему примеру и не улыбнулась приближающемуся полицейскому. Боснийскому менту было около сорока. У него было смуглое лицо, усы с проседью и что-то хищное во взоре холодных серых глаз. Реакция моей спутницы, честно говоря, меня удивила. Мужчины такого типа, как правило, нравятся женщинам, уж во всяком случае не остаются незамеченными. Похоже, Йованке больше понравился пес полицейского. Нежными глазами она неотрывно смотрела на него.
То, что сказал мне мужик в кожанке, я понял и без перевода.
– Дэн добры, – сказал он мне по-сербохорватски.
– Дзень добры, – по-польски ответил я, опуская дверное стекло. Руку с руля я не снял. Что касается моей улыбки, то она стала еще шире.
Полицейский подождал, когда я опущу стекло до конца и спросил что-то о скорости. Во всяком случае мне так показалось.
– Он говорит, что ты ехал слишком быстро, – перевела разом помрачневшая Йованка. – Он хочет посмотреть твои права.
– Они там, в «бардачке», – сквозь зубы сказал я, положив на руль вторую руку. Это был не Краков, это была Босния. Тут стреляли не задумываясь. Увеличивать количество могил на местном кладбище не входило в мои планы.
Нагнувшись над моими коленями, Йованка протянула полицейскому документы. Грудь ее легла на мое бедро.
Полицейский изучал мои права долго, и чем дольше он смотрел на кусочек пластика с моей цветной фотографией, тем круглее становились его глаза.
– Благодарю вас, – сказал наконец боснийский мент, возвращая мне документы. – А что вы тут делаете?
– Мы туристы. – Ничего умнее придумать мне не удалось. – Слушай, а он не шутит насчет скорости? – тихо спросил я Йованку. – Узнай у него.
– И не подумаю, – шепотом ответила моя переводчица. – Полицейские тут не шутят.
Она что-то спросила у этого красавчика, усы которого не шли ни в какое сравнение с усами пана Хыдзика. Выслушав вопрос, боснийский легавый ухмыльнулся.
– Он говорит, что метрах в ста отсюда висит знак.
– Метрах в ста отсюда кладбище, – нетерпеливо заерзал я. – Скажи ему, что я засмотрелся на могилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Не было ее целую вечность. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда моя спутница вышла наконец из лесной чащобы.
– В армии ты бы и дня не выдержала, – недовольно заметил я. – Солдат одевается за сорок пять секунд…
– Я же не солдат, – нежно улыбнулась Йованка.
Только в этот момент я заметил: губы у нее накрашены.
Больше мы с ней не разговаривали до самой боснийской границы.
Сразу же за мостом запахло войной. Колонна грузовиков миротворческих сил тащилась по дороге со скоростью цыганского табора. Обогнать ее не было никакой возможности. Только и оставалось глядеть по сторонам на руины сожженных домов, поля, поросшие диким бурьяном, на стоявших у обочины детей с протянутыми руками. Было прохладно. Временами шоссе, повторявшее извивы реки, пропадало в тумане, становилось сыро, неуютно. Но когда серая муть рассеивалась и сквозь облака проглядывало солнце, по-летнему еще яркое, горные пейзажи по обе стороны дороги могли посоперничать со швейцарскими.
– Красиво тут.
Черт меня дернул сказать это. Настоящий детектив никогда не позволил бы себе подобные восторги в рабочее время и уж тем более в присутствии своего работодателя.
Моя заказчица недовольно поморщилась.
– Бог дал Боснии слишком много красоты, – глядя в окно, вздохнула она. – И слишком много боснийцев, которым наплевать на нее.
Метрах в трехстах от дороги пожилая боснийка махала тяпкой на каменистом клочке земли под горой. Вот уж ей точно было не до красот. И была она во всем черном, вдовьем. Как дерево за кюветом – корявое, обугленное огнем межнационального конфликта.
А в очаровательную березовую рощицу на холме я бы и врагу заходить не посоветовал. «Внимание! Мины» – предупреждали жестяные таблички, понатыканные вокруг. «У войны в Боснии все-таки были победители, – подумал я. – Не мусульмане, не сербы, а кто-то третий, совершенно незаинтресованный в том, чтобы Боснию разминировали».
– Когда-то этот край был богатым и счастливым, – тихо сказала Йованка. – А теперь тут бабы пашут на худых коровах.
Корова, о которой шла речь, была все же бычком. Кажется, это был молодой вол, но баба точно была бабой, только непонятно какого возраста. С одинаковым успехом ей можно была дать и тридцать, и шестьдесят пять. Лицо боснийки было изборождено морщинами. Они были глубокие, как траншеи, которых тут, в сербском анклаве Боснии и Герцеговины, было не счесть.
– Есть просто несчастные народы. – Лицо у Йованки было бледное. – Пращур-кочевник выкопал землянку не там, где ему Господь посоветовал. А дальше само пошло: век за веком, беда за бедой, за войной война с редкими перерывами на застолья и песни…
– Сама придумала?
– Не знаю. Может быть, вычитала у кого-то. Не верю я в бредни о богоизбранном народе и Великой Сербии… – Помолчав, она добавила: – Впрочем, Бога лучше уж не касаться. Последняя война была войной религий. Одни богоизбранные мочили других…
В этот момент мы проезжали над речной излукой. Одинокий рыбак, скорее любитель, чем кормилец семьи, стоял на поросшем папоротником берегу с удочкой в руках. В трехлитровой стеклянной банке плавала его добыча с мизинец величиной. Он поднял голову и посмотрел на шоссе. Я помахал ему рукой, и он ответил. И знаете, отлегло от души: нормальная жизнь продолжалась и здесь. Человек ловил рыбку для своего кота (или для кошки, я не настаиваю), и это не могло не радовать частного детектива Малкоша, в последний раз державшего в руках удочку еще до службы в армии.
– Бога действительно лучше не трогать, – благодушно заметил я. – Но религия – совсем другая пара тапочек… Кстати, ты верующая?
– Я?! Спроси что-нибудь полегче. Имя вроде бы православное, только ведь оно не мое.
– Так ты не Йованка?
– Может, и Йованка. А тебе не нравится имя?
– Почему? Хорошее имя, югославское… Наши польские чиновники тебя так бы окрестили…
– А мне имя дали не чиновники, а солдаты. Ваши польские солдаты. – Она невесело улыбнулась. – А чтобы не ломать голову над фамилией, быстренько выдали замуж за Ромека.
Мы проехали информационный щит, на котором было написано, что до Добое оставалось сколько-то километров. Сколько точно, осталось загадкой: как раз там, где должны были быть цифры, на жестянке зияли пулевые пробоины.
– Итак, подбиваем бабки, – сказал я. – Нашли тебя поляки. Ты была без сознания. Тебя отвезли в госпиталь, который находится в городе Добое…
– Не в госпиталь, а в клинику, в гинекологическую клинику.
– Вот тебе и раз! А это еще зачем?… Ладно, разберемся. В клинике ты познакомилась с будущим мужем. Как тебя зовут, ты не помнишь… А молитвы? Ты помнишь какие-нибудь молитвы?
– Молитвы? – Йованка растерянно взглянула на меня.
– Странная у тебя амнезия: английский язык ты помнишь, а все остальное… Молиться – это как плавать, если уж умеешь, не разучишься.
– Ты думаешь? – Больше ей сказать было нечего. – А это важно?
– Тут три анклава: хорватский, сербский и мусульманский. В каждом своя вера: у хорватов – католическая, у сербов – православная, у мусульман – ислам. Нужно знать, где оно – твое прошлое, по какую сторону границы.
– А ты? Ты верующий?… Извини за дурацкий вопрос, но в той статье было написано, что у тебя был конфликт с гарнизонным капелланом.
– Был, – холодно отрезал я. – Но из этого вовсе не следует, что я атеист. А почему ты спросила об этом?
– Ромек жутко набожный. Первый раз он ударил меня за то, что я не хожу с ним с деревенский костел: ему было стыдно за меня перед ксендзом. – Она потерла лоб. – А я не могла… не могла ходить туда. Ты знаешь, я даже обрадовалась, когда прочитала про то, как капеллан написал донос на тебя… Глупо, конечно, но почему-то обрадовалась. Я ведь и подумать не могла, что ты давал интервью в пьяном виде…
– Думать никогда не вредно, – хмуро заметил я. – Если уж поляк публично несет чушь на темы веры, он либо совсем дурак, либо в хлам пьяный.
– Или он Ежи Урбан.
Я украдкой покосился на Йованку:
– Тебе нравится Ежи Урбан?
– Нравится, – неожиданно легко согласилась моя странная спутница. – По-моему, он единственный в Польше человек, который защищает сербов… Слушай, наверное, я все-таки сербка, только некрещеная, так ведь тоже бывает.
– Господи, и как же ты уживалась с Бигосяком?
– Как собака с кошкой. Ему, бедному, не повезло со мной.
– Ну ладно, продолжаем подводить итоги: православных молитв ты не знаешь, в костел тебя силком не затащишь… А коврик тебе никогда расстелить не хотелось?
– Зачем?
– Чтобы поклониться в сторону Мекки. Ничего такого не замечала за собой?
– Скажешь тоже! – Наши глаза встретились, и она тут же отвела свои. – Знаешь, мусульманки мужей по носу не бьют. – Она тяжело вздохнула. – Не знаю, чем и помочь тебе. Одну эту проклятую гору и помню, да и то смутно… Ты уж извини.
Я ударил по педали, чтобы не наехать на перебегавшего дорогу кота.
– Сколько раз тебе можно повторять: не за что тебе извиняться передо мной… А что касается горы, то ее нам никак не миновать.
За деревенькой, а точнее сказать, за пепелищами, которые от нее остались, местность круто полезла вверх, к перевалу. Узкая грунтовка поднималась к нему серпантинами. Мой «малюх» держался молодцом. Усердно тарахтя, он взбирался под облака. Воронки от снарядов и бомб, которыми были изрыты подступы к перевалу, уже успели порасти кустарником. Милосердная природа накрыла гору веселеньким ковром из цветов и трав, просто не верилось в то, что совсем еще недавно здесь шли бои. Кое-где за деревьями просматривались развалины одиноких кирпичных домов. Открылся вдруг вид на совершенно не тронутое войной деревенское кладбище. Каменные плиты и кресты, сваренные из железных прутьев, выглядели вполне ухоженными, некоторые оградки были даже свежепокрашенными, и это рядом с мертвой уже деревушкой! Словно смерть здесь была живее жизни…
За поворотом кресты встали по обе стороны дороги, которая стала походить на аллейку кладбища. И совершенно уместным показался мне погнутый дорожный знак, требовавший сбросить скорость. Там, где царила вечность, торопиться не имело смысла. И тут выстроились в ряд кресты, на которых не было имен похороненных.
– Шестнадцать, – горько вздохнула Йованка, когда мы проехали их.
– Мины?
– Их расстреляли.
Я покачал головой:
– Нет, не похоже. Не совсем подходящее место для этого.
– А ты откуда знаешь? Что, есть опыт по части расстрела женщин и детей?
Я недоуменно покосился на нее:
– Но я ведь поляк. У нас была оккупация, варшавское восстание…
– А я местная. А если это мой отец или брат… если кто-то из моих близких расстрелял здесь заложников? Или других в другом месте?… Или просто видел, как расстреливали, видел и не протестовал?
– Или протестовал и лег рядом с дыркой в голове… Не говори глупостей. Это не мы с тобой начинаем войны.
– Ты скажи еще, что виновны в этом циничные политики, что народы тут совершенно ни при чем…
– А я так и скажу: война – это политика. А про народы – уже демагогия…
И снова на обочине встали безымянные кресты. На одном из них, сколоченном из досок, висел полуосыпавшийся еловый венок.
– Еще двадцать три. – От Йованки повеяло холодом.
За кладбищем дорога резко свернула. Показалась седловина недалекого уже перевала. Меня так и подмывало прибавить скорость. Не нравилось мне место, обступившие дорогу кресты.
– Не насилуй движок, – хмуро посоветовала Йованка, в очередной раз озадачив меня.
Стрелка спидометра послушно опустилась к тридцатке. Да и нельзя было ехать быстрее из-за бесчисленных ухабов. Началось мелколесье, покрывавшее склон высившейся справа горы. За ней проступил из тумана смутный Печинац. Я засмотрелся на чертову гору, не заметил стоявшей в стороне от дороги машины с мигалкой. Старенький «фольксваген» скрывали кусты. А потом я увидел и полицейского с жезлом в левой руке. Здоровенный мужик в кожаной куртке и форменной фуражке стоял посреди дороги. Рядом с ним сидел рыжий кудлатый пес устрашающих размеров. Я притормозил на всякий случай.
– Ну вот и началось, – задумчиво заметила Йованка.
Полицейский был левшой. Кобура пистолета, которую он расстегнул, висела у него на правом боку. Большая кобура. И рукоять пушки, торчавшей из нее, производила впечатление. Кажется, это был русский «стечкин».
– Будешь переводить? – Я постарался задать риторический, в сущности, вопрос как можно спокойней, слишком уж резко нажал я на педаль тормоза. Нужно было хоть как-то реабилитировать себя.
Йованка не ответила мне. Больше того, она не последовала моему примеру и не улыбнулась приближающемуся полицейскому. Боснийскому менту было около сорока. У него было смуглое лицо, усы с проседью и что-то хищное во взоре холодных серых глаз. Реакция моей спутницы, честно говоря, меня удивила. Мужчины такого типа, как правило, нравятся женщинам, уж во всяком случае не остаются незамеченными. Похоже, Йованке больше понравился пес полицейского. Нежными глазами она неотрывно смотрела на него.
То, что сказал мне мужик в кожанке, я понял и без перевода.
– Дэн добры, – сказал он мне по-сербохорватски.
– Дзень добры, – по-польски ответил я, опуская дверное стекло. Руку с руля я не снял. Что касается моей улыбки, то она стала еще шире.
Полицейский подождал, когда я опущу стекло до конца и спросил что-то о скорости. Во всяком случае мне так показалось.
– Он говорит, что ты ехал слишком быстро, – перевела разом помрачневшая Йованка. – Он хочет посмотреть твои права.
– Они там, в «бардачке», – сквозь зубы сказал я, положив на руль вторую руку. Это был не Краков, это была Босния. Тут стреляли не задумываясь. Увеличивать количество могил на местном кладбище не входило в мои планы.
Нагнувшись над моими коленями, Йованка протянула полицейскому документы. Грудь ее легла на мое бедро.
Полицейский изучал мои права долго, и чем дольше он смотрел на кусочек пластика с моей цветной фотографией, тем круглее становились его глаза.
– Благодарю вас, – сказал наконец боснийский мент, возвращая мне документы. – А что вы тут делаете?
– Мы туристы. – Ничего умнее придумать мне не удалось. – Слушай, а он не шутит насчет скорости? – тихо спросил я Йованку. – Узнай у него.
– И не подумаю, – шепотом ответила моя переводчица. – Полицейские тут не шутят.
Она что-то спросила у этого красавчика, усы которого не шли ни в какое сравнение с усами пана Хыдзика. Выслушав вопрос, боснийский легавый ухмыльнулся.
– Он говорит, что метрах в ста отсюда висит знак.
– Метрах в ста отсюда кладбище, – нетерпеливо заерзал я. – Скажи ему, что я засмотрелся на могилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48