Зараза загребала вверх.
Я вытащил из кармана огромный лук, а из другого — стрелу. Наладил, прицелился и отпустил тетиву.
О брат образ! Образа и обрезы. Поколение падения Берлинской стены отличает умело гурона от ирокеза по оперенью летящей в парящую птицу стрелы.
Извините, ради будущего бога.
Сорвалось.
Короче, ворона каркнула, сыр выпал, и я очнулся.
Очнувшись, нашел себя в будке Железного Дорожника. Лежал на топчане как живой. Живее всех живых.
Открыв глаза, увидел в подрагивающем свете керосиновой лампы, что с озабоченной рожей надо мной навис американец. Пришлось показать мамочке язык. Гошка легко шлепнул меня по голове. Спасибо, мамочка, кивнул я.
Судя по всему, нас уже не убивали.
Я чуть приподнялся и огляделся. Железный Дорожник стоял у окна и деловито снимал рулеткой размеры рамы. Серега сидел за столом.
Все те же, всё там же.
Впрочем, на сцене я обнаружил и новых актеров.
Слева-справа от двери стояли два шкафа в длиннополых плащах из черной кожи. Мне особенно запали их подбородки — как у щелкунчика были у них эти устройства. Только не как у того щелкунчика, который для раскалывания грецких орешков, а как у того, который для раскалывания кокосовых.
И это были такие окончательные сейфы. Необратимые. Людей уже не сделать из этих гвоздей.
Они стояли, скрестив руки на груди. А в каждой руке было зажато по стволу. По израильской волыне марки «Дезерт Игл». Не с алюминиевой рамкой, а другой модели — со стальной. Ни с чем их не перепутаешь. Классные машины. Начальная скорость пули четыреста тридцать шесть метров в секунду. Полкилометра за секунду. Такой вот орел пустыни. Попробуй убеги.
Подумал, где они здесь берут под них патроны калибра сорок четыре Магнум?
Но тут же и сообразил — да там же, где и всё остальное.
А за столом, напротив Сереги, через открытый чемоданчик, набитый американской зеленью, дымил сигарой какой-то моложавый тип — лет двадцати пяти, не больше — в шикарном красном пальто. И с черным кашне, пропущенным под воротник.
Парень был красив красотой «милого друга» — такие нравятся бабам, вернее, про таких мы думаем, что они нравятся бабам: нежная кожа, тонкая кость, породистость в чертах лица. И длинные пальцы тапера. Я сразу для себя и обозвал его Тапером.
А еще у него были смешные усики, тонкие такие, ниточки просто, будто фломастером черным выведены. А волосы — тоже черные, конечно, — назад зачесаны и чем-то глянцевитым зализаны.
Он сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. Туфли… Да, шузы. Нереально остроносые. Черные блестящие остроносые шузы. Из тех, что бешеных бабок стоят.
Я заметил, что парень хотя и держал себя пафосно — знаете, так сигару изо рта манерно, с пальчиком, поигрывая семью брильянтами в трех гайках, — но нервничал он. Не знаю, как я это понял. Может, по тому, как он пепел не на пол, а в ладошку стряхивал. Было в таком стряхивании что-то потное.
О чем шла беседа, я поначалу не слышал. Я вообще поначалу думал, что все молчат. Мне показалось, что в будке стоит звенящая тишина. Потом я понял, что это не тишина звенела, а в голове у меня звенело. Эхо прошедшей войны. Это я понял, когда увидел, что народ-то рты открывает. Говорил народ. Вернее, Серега с этим, который с опереточными усиками. С Тапером.
А потом и слух у меня появился. Щелкнуло что-то в ушах и пробило. Только мне казалось, что присутствующие говорят громким шепотом.
И я услышал, как Тапер, кивнув на чемодан с американским баблом, предложил Сереге:
— Тогда удваиваю.
— И мои харчи? — поинтересовался Серега. Я понял, что нас пытаются купить.
— Могу еще три лимона накинуть, по одному на брата, но это окончательная цена, — сказал Тапер.
— И ключ от квартиры, — опять съязвил Серега.
Тапер желваками поиграл, головой нервно дернул, затянулся сигарой и впился в Серегу колючим взглядом. А Серега в него. Тапер моргнул первым.
— Серый, Андрюха очнулся, — сказал Гошка, сбивая напряг.
Серега кивнул, мол, хорошо, и поинтересовался:
— Как ты там, Дрон?
— Уже здесь, — сказал я.
— Ты чего орешь? — спросил у меня Гошка.
— Ору? — удивился я
— Орешь.
— Со звуком что-то.
— А-а, — понял Гошка и вдруг, потеряв ко мне интерес, спросил у Тапера: — А что мы с твоими бабками делать-то будем?
— В каком смысле? — не понял Тапер.
— Ну отвалишь ты нам здесь бабок, нас в свои колхозы вернут, но бабки-то тут останутся. Мы — там, бабки — тут. Какой нам с этого гешефт?
— Есть отработанные схемы, — сказал Тапер, — спокойно можно лавэ эти к вам перебросить.
— Mystic transportation incorporated?
— Йес.
И тут из Гошки жаба поперла.
— А какой процент за трансакцию?
— Десять, — ответил Тапер, — но я перетру, с вас будет семь.
— Ни хрена себе! — возмутился Гошка, отвыкший от таких диких цифр.
— Хорошо — пять, — сбил планку Тапер. — Два за мой счет.
И тут Гошка задумался. Я увидел, что засомневался Гошка. Слабое наше звено. Но Серега прекратил весь этот бред:
— Я же сказал «нет». Чего тереть?
— Это последнее слово? — зыркнул Тапер волчонком.
— Не последнее, но окончательное, — ответил Серега.
— Ладно, не будем. Как у деловых не вышло. Но всё же подумайте. Мы сейчас уйдем, а вы подумайте.
— А чего думать? — пожал плечами Серега. — Нет для нас этой темы.
Тапер забычковал сигару о столешницу и стряхнул пепел с ладони на пол. Сказал, вставая:
— Я могу так устроить, что эта тема для вас возникнет.
— Угрожаете? — поинтересовался Серега.
— Ну что вы, — обиделся Тапер, — просто рекламирую свои возможности. Вы подумайте. Время еще терпит. Пока к Оракулу, пока то, пока се.
Серега промолчал, и Тапер кивнул охранникам.
Один подошел к столу, хлопнул крышкой чемодана до щелчка и пристегнул наручниками к руке. Гошка проводил несгораемое портмоне тоскливым взглядом.
А второй выскочил отработать выход. Вернулся скоро, сказал: «Всё чисто, шеф», и они, не попрощавшись, вышли.
Через минуту взревели десятка три мощных автомобильных двигателей. Рев слился в один протяжный гул. Показалось, что пошел предстартовый продув в ракете. Но звук стал тут же затихать и довольно быстро сошел на нет.
— Кто это был? — спросил я у Сереги.
— Бригада, — ответил он.
— Чего хотели? Код?
— Чего же боле?
— А где Топорок? Где его придурки?
— Эти их развели на раз и слили. Мы им нужны. Пока… Будут охранять, как родных.
— А потом зажарят.
— А потом — увидим. А ты — герой. Они на взрыв поторопились. У нас уже с патронами подсос пошел. Объявляю благодарность от лица Высших Сил!
— Служу делу прозрения Абсолюта!
И тут на меня свалилась одна непонятка. Я решил ее для себя разъяснить, для чего и спросил у Железного Дорожника, который уже положил на освободившийся стол лист стекла.
— Скажите, товарищ, а почему эти вот, — я кивнул на дверь, — не могут код выбить из вас, из его хранителей?
Дорожник сначала пощупал большим пальцем алмазное колесико в резаке, а потом глянул на меня с прищуром и ответил:
— Никак достать не могут: Пастух, тот в небе, Оракул — под землей, а я… А я — в домике.
И показал он, что это значит, построив над головою крышу из ладоней.
Потом я решил поспать, подумал, что заслужил поспать, и решил. Сначала заснуть не удавалось — мозг получил изрядно впечатлений и перекручивал их. Как мясорубка — в фарш.
И сквозь дрему я слышал, как Серега связывался по рации. Типа: по пункту два — ноль сорок четыре. Потом всякие такие разговоры пошли. Дорожник расспрашивал у парней, какого роду мы и племени да из каких краев сподобились. Еще интересовался, кто мы будем по профессии. Меня это особенно умилило. Я даже улыбнулся внутренне. Разве у мэнов нашего поколения можно такое спрашивать? Поехал с утра на трамвайчике повкалывать грузчиком на Сортировочную, а вечером вернулся на собственной «ауди» председателем совета директоров АО «Крэкс-Пэкс-Фэкс». Или наоборот: вышел из дому региональным представителем эксклюзивного дилера, а вернулся рядовым стрелком вневедомственной охраны. У нас же это сплошь и рядом. У нас это запросто. И кто мы есть после этого по профессии? У мэнов нашего поколения поколение и есть профессия. Ага?
Потом он еще чего-то типа того выспрашивал. Потом разговор зашел за керосин. Без которого Дорожник по нашей милости остался. Вот эта тема мне показалась совсем уж скучной.
И я уснул.
3
А потом был рассвет: забрезжило в обновленном окне прогорклое безобразие, в пять минут свершилось сущее кровосмешение, и огласило себя — не криком, всхлипом — склизкое утро — скорое дитя инцеста.
И меня растолкали.
Когда-то очень давно, перепив самопального йогурта, я сочинил такое вот хайку (если вообще-то бывают русские хайку):
Солнце заходит,
а взойдет ли — конечно,
уверен глупец.
Лично я в положительном ответе на этот вопрос никогда уверен не был. Мало ли. Кто я, собственно, такой, чтобы уверенным быть? Никто. Пылинка. Ветошка. Похожее на Буратино чернильное пятнышко.
Но допускал вероятность, и даже очень допускал, что есть на белом свете и тот, кто уверен. И думал: флаг ему в руки и в спину ветер. Норд-ост-вест-зюйд.
Но вообще-то я хотел бы спросить у того, уверенного, — пока его ветром не унесло, — где, на каких скрижалях, высечено, что заходящее солнце всенепременно должно взойти? На каких? Ну, вот допустим, я умер бы ночью во сне, и что — оно взошло бы? Но для чего ему вставать, если меня уже нет? Какой реальный смысл? Думаю, без меня не было бы ему никакого резона дергаться. Обломилось бы.
И никто не сможет убедить меня в обратном. Умозаключениями не доказать. А эксперимент не проведешь.
Вернее, проведешь, конечно, но тогда уже мне его результат будет глубоко безразличен.
Тот, который уверен, может сказать: ну и пусть бы ты умер, но я-то не умер. Для меня и встанет Солнце.
Но это он про свое Солнце.
А я имел в виду свое.
Вообще-то на эту тему можно спорить до прободения язвы и воспаления аппендикса. Поубивать можно друг друга в споре на эту тему. И вовсе тогда ни одно Солнце не взойдет.
Правда, всё равно потом на нашу братскую могилу придет маленький мальчик и скажет, что зря мы так. И объяснит этот умненький мальчик, что Солнце не встает и не садится — это Земля вращается вокруг Солнца, а никак не наоборот.
Он умненький.
Мальчик этот.
Это он заставляет всё во Вселенной вращаться по предписанным константам. Сидит с ключиком в голове у Адепта и, когда надо, заводит часовой механизм.
Вот.
Ну не знаю. Теперь, после того как мы на Полигон попали, я вообще не уверен, что когда-нибудь раньше рассветы видел. Может, не видел, может, я их просто помню. Как тот парень, который проникновенно пел когда-то: «То, что было не со мной, помню». Не забыли еще? Скорее всего, так.
Но, впрочем, как бы то ни было, а рассвет случился. И пусть я в него не верил, зато верил в нашу миссию.
Уже верил.
Вышел за дверь и проорал про это картонному небу, насмерть испугав Серегу с Гошкой. Жизнеутверждающе эдак: к черту всё, так надо! Опыт в тридцать девять — потери как награды. Были вчера молоды, а сегодня трезвы. Мы еще в пути. Тем и интересны.
Поздоровался таким вот образом я с новым днем-оборотнем, и мы взяли прежний курс — на сто три градуса от синей латинской буквы Эн.
Теперь идти стало намного легче — не нужно было ветры ловить в стеклянный парус. Освободились мы от необходимости шагать распятыми. Гошка на радостях подобрал где-то пластиковую канистру из-под автомобильного масла, и мы пинали ее часа два. Никто нас не видел, и нам не было стыдно за подобное пацанство. Потом Серега запулил канистру куда-то подальше, сказал, мол, хватит, нужно экономить силы. Гошка не преминул поинтересоваться на тот предмет, что, может быть, теперь ему и дышать нужно через раз. Серега объяснил подробно, как и каким местом ему дышать. И пошла у них перепалка. Мне в ней места не было. И я стал думать. И слава богу. Я люблю думать, мне нравится, когда у меня в голове роятся пусть не очень умные, путаные, но всё же мысли. Это отличает меня от енота, дятла, лягушки и поклонника Филиппа Киркорова.
Кстати, я давно заметил — а может, это Достоевский мне рассказал, — что человек наиболее активно думает, когда выпадает из социальной игры. Когда он в нее вовлечен, ему думать некогда — ставки делает, за волчком рулетки следит. А вот когда вышвыривают его пинком под зад на обочину, тут-то он и начинает размышлять о всяком таком. Начинает с дум о судьбе родины, кончает размышлениями о смысле своей жизни. Этим, собственно, и кончает. Поумничает, выстроит несусветные логические конструкции в оправдание своей маргинальности, а потом увидит всю их нелепость и режет себе вены, забравшись в теплую ванну. Или снова дает себя вовлечь в игру, оплатив вход предательским разрушением тех самых, выстраданных, конструкций. Или — или. Что лучше, не знаю.
Лично я последний раз пытался покончить с собой в апреле. Порядочному человеку и так показано время от времени кончать с собой, а тут: авитаминоз, слякоть, восемь серых дней подряд, очередной захват заложников, книга об отряде семьсот тридцать один — знаете, как оно всё обычно идет волной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Я вытащил из кармана огромный лук, а из другого — стрелу. Наладил, прицелился и отпустил тетиву.
О брат образ! Образа и обрезы. Поколение падения Берлинской стены отличает умело гурона от ирокеза по оперенью летящей в парящую птицу стрелы.
Извините, ради будущего бога.
Сорвалось.
Короче, ворона каркнула, сыр выпал, и я очнулся.
Очнувшись, нашел себя в будке Железного Дорожника. Лежал на топчане как живой. Живее всех живых.
Открыв глаза, увидел в подрагивающем свете керосиновой лампы, что с озабоченной рожей надо мной навис американец. Пришлось показать мамочке язык. Гошка легко шлепнул меня по голове. Спасибо, мамочка, кивнул я.
Судя по всему, нас уже не убивали.
Я чуть приподнялся и огляделся. Железный Дорожник стоял у окна и деловито снимал рулеткой размеры рамы. Серега сидел за столом.
Все те же, всё там же.
Впрочем, на сцене я обнаружил и новых актеров.
Слева-справа от двери стояли два шкафа в длиннополых плащах из черной кожи. Мне особенно запали их подбородки — как у щелкунчика были у них эти устройства. Только не как у того щелкунчика, который для раскалывания грецких орешков, а как у того, который для раскалывания кокосовых.
И это были такие окончательные сейфы. Необратимые. Людей уже не сделать из этих гвоздей.
Они стояли, скрестив руки на груди. А в каждой руке было зажато по стволу. По израильской волыне марки «Дезерт Игл». Не с алюминиевой рамкой, а другой модели — со стальной. Ни с чем их не перепутаешь. Классные машины. Начальная скорость пули четыреста тридцать шесть метров в секунду. Полкилометра за секунду. Такой вот орел пустыни. Попробуй убеги.
Подумал, где они здесь берут под них патроны калибра сорок четыре Магнум?
Но тут же и сообразил — да там же, где и всё остальное.
А за столом, напротив Сереги, через открытый чемоданчик, набитый американской зеленью, дымил сигарой какой-то моложавый тип — лет двадцати пяти, не больше — в шикарном красном пальто. И с черным кашне, пропущенным под воротник.
Парень был красив красотой «милого друга» — такие нравятся бабам, вернее, про таких мы думаем, что они нравятся бабам: нежная кожа, тонкая кость, породистость в чертах лица. И длинные пальцы тапера. Я сразу для себя и обозвал его Тапером.
А еще у него были смешные усики, тонкие такие, ниточки просто, будто фломастером черным выведены. А волосы — тоже черные, конечно, — назад зачесаны и чем-то глянцевитым зализаны.
Он сидел, вальяжно откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. Туфли… Да, шузы. Нереально остроносые. Черные блестящие остроносые шузы. Из тех, что бешеных бабок стоят.
Я заметил, что парень хотя и держал себя пафосно — знаете, так сигару изо рта манерно, с пальчиком, поигрывая семью брильянтами в трех гайках, — но нервничал он. Не знаю, как я это понял. Может, по тому, как он пепел не на пол, а в ладошку стряхивал. Было в таком стряхивании что-то потное.
О чем шла беседа, я поначалу не слышал. Я вообще поначалу думал, что все молчат. Мне показалось, что в будке стоит звенящая тишина. Потом я понял, что это не тишина звенела, а в голове у меня звенело. Эхо прошедшей войны. Это я понял, когда увидел, что народ-то рты открывает. Говорил народ. Вернее, Серега с этим, который с опереточными усиками. С Тапером.
А потом и слух у меня появился. Щелкнуло что-то в ушах и пробило. Только мне казалось, что присутствующие говорят громким шепотом.
И я услышал, как Тапер, кивнув на чемодан с американским баблом, предложил Сереге:
— Тогда удваиваю.
— И мои харчи? — поинтересовался Серега. Я понял, что нас пытаются купить.
— Могу еще три лимона накинуть, по одному на брата, но это окончательная цена, — сказал Тапер.
— И ключ от квартиры, — опять съязвил Серега.
Тапер желваками поиграл, головой нервно дернул, затянулся сигарой и впился в Серегу колючим взглядом. А Серега в него. Тапер моргнул первым.
— Серый, Андрюха очнулся, — сказал Гошка, сбивая напряг.
Серега кивнул, мол, хорошо, и поинтересовался:
— Как ты там, Дрон?
— Уже здесь, — сказал я.
— Ты чего орешь? — спросил у меня Гошка.
— Ору? — удивился я
— Орешь.
— Со звуком что-то.
— А-а, — понял Гошка и вдруг, потеряв ко мне интерес, спросил у Тапера: — А что мы с твоими бабками делать-то будем?
— В каком смысле? — не понял Тапер.
— Ну отвалишь ты нам здесь бабок, нас в свои колхозы вернут, но бабки-то тут останутся. Мы — там, бабки — тут. Какой нам с этого гешефт?
— Есть отработанные схемы, — сказал Тапер, — спокойно можно лавэ эти к вам перебросить.
— Mystic transportation incorporated?
— Йес.
И тут из Гошки жаба поперла.
— А какой процент за трансакцию?
— Десять, — ответил Тапер, — но я перетру, с вас будет семь.
— Ни хрена себе! — возмутился Гошка, отвыкший от таких диких цифр.
— Хорошо — пять, — сбил планку Тапер. — Два за мой счет.
И тут Гошка задумался. Я увидел, что засомневался Гошка. Слабое наше звено. Но Серега прекратил весь этот бред:
— Я же сказал «нет». Чего тереть?
— Это последнее слово? — зыркнул Тапер волчонком.
— Не последнее, но окончательное, — ответил Серега.
— Ладно, не будем. Как у деловых не вышло. Но всё же подумайте. Мы сейчас уйдем, а вы подумайте.
— А чего думать? — пожал плечами Серега. — Нет для нас этой темы.
Тапер забычковал сигару о столешницу и стряхнул пепел с ладони на пол. Сказал, вставая:
— Я могу так устроить, что эта тема для вас возникнет.
— Угрожаете? — поинтересовался Серега.
— Ну что вы, — обиделся Тапер, — просто рекламирую свои возможности. Вы подумайте. Время еще терпит. Пока к Оракулу, пока то, пока се.
Серега промолчал, и Тапер кивнул охранникам.
Один подошел к столу, хлопнул крышкой чемодана до щелчка и пристегнул наручниками к руке. Гошка проводил несгораемое портмоне тоскливым взглядом.
А второй выскочил отработать выход. Вернулся скоро, сказал: «Всё чисто, шеф», и они, не попрощавшись, вышли.
Через минуту взревели десятка три мощных автомобильных двигателей. Рев слился в один протяжный гул. Показалось, что пошел предстартовый продув в ракете. Но звук стал тут же затихать и довольно быстро сошел на нет.
— Кто это был? — спросил я у Сереги.
— Бригада, — ответил он.
— Чего хотели? Код?
— Чего же боле?
— А где Топорок? Где его придурки?
— Эти их развели на раз и слили. Мы им нужны. Пока… Будут охранять, как родных.
— А потом зажарят.
— А потом — увидим. А ты — герой. Они на взрыв поторопились. У нас уже с патронами подсос пошел. Объявляю благодарность от лица Высших Сил!
— Служу делу прозрения Абсолюта!
И тут на меня свалилась одна непонятка. Я решил ее для себя разъяснить, для чего и спросил у Железного Дорожника, который уже положил на освободившийся стол лист стекла.
— Скажите, товарищ, а почему эти вот, — я кивнул на дверь, — не могут код выбить из вас, из его хранителей?
Дорожник сначала пощупал большим пальцем алмазное колесико в резаке, а потом глянул на меня с прищуром и ответил:
— Никак достать не могут: Пастух, тот в небе, Оракул — под землей, а я… А я — в домике.
И показал он, что это значит, построив над головою крышу из ладоней.
Потом я решил поспать, подумал, что заслужил поспать, и решил. Сначала заснуть не удавалось — мозг получил изрядно впечатлений и перекручивал их. Как мясорубка — в фарш.
И сквозь дрему я слышал, как Серега связывался по рации. Типа: по пункту два — ноль сорок четыре. Потом всякие такие разговоры пошли. Дорожник расспрашивал у парней, какого роду мы и племени да из каких краев сподобились. Еще интересовался, кто мы будем по профессии. Меня это особенно умилило. Я даже улыбнулся внутренне. Разве у мэнов нашего поколения можно такое спрашивать? Поехал с утра на трамвайчике повкалывать грузчиком на Сортировочную, а вечером вернулся на собственной «ауди» председателем совета директоров АО «Крэкс-Пэкс-Фэкс». Или наоборот: вышел из дому региональным представителем эксклюзивного дилера, а вернулся рядовым стрелком вневедомственной охраны. У нас же это сплошь и рядом. У нас это запросто. И кто мы есть после этого по профессии? У мэнов нашего поколения поколение и есть профессия. Ага?
Потом он еще чего-то типа того выспрашивал. Потом разговор зашел за керосин. Без которого Дорожник по нашей милости остался. Вот эта тема мне показалась совсем уж скучной.
И я уснул.
3
А потом был рассвет: забрезжило в обновленном окне прогорклое безобразие, в пять минут свершилось сущее кровосмешение, и огласило себя — не криком, всхлипом — склизкое утро — скорое дитя инцеста.
И меня растолкали.
Когда-то очень давно, перепив самопального йогурта, я сочинил такое вот хайку (если вообще-то бывают русские хайку):
Солнце заходит,
а взойдет ли — конечно,
уверен глупец.
Лично я в положительном ответе на этот вопрос никогда уверен не был. Мало ли. Кто я, собственно, такой, чтобы уверенным быть? Никто. Пылинка. Ветошка. Похожее на Буратино чернильное пятнышко.
Но допускал вероятность, и даже очень допускал, что есть на белом свете и тот, кто уверен. И думал: флаг ему в руки и в спину ветер. Норд-ост-вест-зюйд.
Но вообще-то я хотел бы спросить у того, уверенного, — пока его ветром не унесло, — где, на каких скрижалях, высечено, что заходящее солнце всенепременно должно взойти? На каких? Ну, вот допустим, я умер бы ночью во сне, и что — оно взошло бы? Но для чего ему вставать, если меня уже нет? Какой реальный смысл? Думаю, без меня не было бы ему никакого резона дергаться. Обломилось бы.
И никто не сможет убедить меня в обратном. Умозаключениями не доказать. А эксперимент не проведешь.
Вернее, проведешь, конечно, но тогда уже мне его результат будет глубоко безразличен.
Тот, который уверен, может сказать: ну и пусть бы ты умер, но я-то не умер. Для меня и встанет Солнце.
Но это он про свое Солнце.
А я имел в виду свое.
Вообще-то на эту тему можно спорить до прободения язвы и воспаления аппендикса. Поубивать можно друг друга в споре на эту тему. И вовсе тогда ни одно Солнце не взойдет.
Правда, всё равно потом на нашу братскую могилу придет маленький мальчик и скажет, что зря мы так. И объяснит этот умненький мальчик, что Солнце не встает и не садится — это Земля вращается вокруг Солнца, а никак не наоборот.
Он умненький.
Мальчик этот.
Это он заставляет всё во Вселенной вращаться по предписанным константам. Сидит с ключиком в голове у Адепта и, когда надо, заводит часовой механизм.
Вот.
Ну не знаю. Теперь, после того как мы на Полигон попали, я вообще не уверен, что когда-нибудь раньше рассветы видел. Может, не видел, может, я их просто помню. Как тот парень, который проникновенно пел когда-то: «То, что было не со мной, помню». Не забыли еще? Скорее всего, так.
Но, впрочем, как бы то ни было, а рассвет случился. И пусть я в него не верил, зато верил в нашу миссию.
Уже верил.
Вышел за дверь и проорал про это картонному небу, насмерть испугав Серегу с Гошкой. Жизнеутверждающе эдак: к черту всё, так надо! Опыт в тридцать девять — потери как награды. Были вчера молоды, а сегодня трезвы. Мы еще в пути. Тем и интересны.
Поздоровался таким вот образом я с новым днем-оборотнем, и мы взяли прежний курс — на сто три градуса от синей латинской буквы Эн.
Теперь идти стало намного легче — не нужно было ветры ловить в стеклянный парус. Освободились мы от необходимости шагать распятыми. Гошка на радостях подобрал где-то пластиковую канистру из-под автомобильного масла, и мы пинали ее часа два. Никто нас не видел, и нам не было стыдно за подобное пацанство. Потом Серега запулил канистру куда-то подальше, сказал, мол, хватит, нужно экономить силы. Гошка не преминул поинтересоваться на тот предмет, что, может быть, теперь ему и дышать нужно через раз. Серега объяснил подробно, как и каким местом ему дышать. И пошла у них перепалка. Мне в ней места не было. И я стал думать. И слава богу. Я люблю думать, мне нравится, когда у меня в голове роятся пусть не очень умные, путаные, но всё же мысли. Это отличает меня от енота, дятла, лягушки и поклонника Филиппа Киркорова.
Кстати, я давно заметил — а может, это Достоевский мне рассказал, — что человек наиболее активно думает, когда выпадает из социальной игры. Когда он в нее вовлечен, ему думать некогда — ставки делает, за волчком рулетки следит. А вот когда вышвыривают его пинком под зад на обочину, тут-то он и начинает размышлять о всяком таком. Начинает с дум о судьбе родины, кончает размышлениями о смысле своей жизни. Этим, собственно, и кончает. Поумничает, выстроит несусветные логические конструкции в оправдание своей маргинальности, а потом увидит всю их нелепость и режет себе вены, забравшись в теплую ванну. Или снова дает себя вовлечь в игру, оплатив вход предательским разрушением тех самых, выстраданных, конструкций. Или — или. Что лучше, не знаю.
Лично я последний раз пытался покончить с собой в апреле. Порядочному человеку и так показано время от времени кончать с собой, а тут: авитаминоз, слякоть, восемь серых дней подряд, очередной захват заложников, книга об отряде семьсот тридцать один — знаете, как оно всё обычно идет волной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38