Засунул куда-то. Или обменял. Не помню. Ну, в общем, став ответственным богом, потерял к своему заспиртованному миру всяческий интерес. И то — что толку созерцать тишь и благодать в застекольной Вселенной, когда отказал себе в удовольствии тряхануть ее от души? Оно же тяжело, когда руки чешутся, а нельзя. Трудно быть богом. Имею в виду — порядочным богом.
Во-о-от…
Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…
Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.
Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.
Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.
И катилась до самой будки Железного Дорожника.
Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.
Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.
Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.
Странноватый человек.
Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…
Нет, пожалуй, всё же не так.
Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.
Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.
Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».
Я заметил, что начальственный тон Железного Дорожника Серегу напряг. Мне даже пришлось другана за рукав подергать, мол, расслабься, чего ты. Нам с этим дядькой детей не крестить.
Серегу вообще-то трудно завести. Но хамства он не переносит. Терпит-терпит, а потом взрывается. Как граната. Вот недавно… Хотя…
Ладно, времени еще, похоже, есть немного — расскажу.
По-быстрому.
В конце июня — числа двадцать пятого, что ли, — случился у нас какой-то такой небывало суетный день. Накопилось чего-то так всё к концу недели и навалилось разом. Нужно было всё здесь и сейчас и всё равно срочно: по четырем точкам мясо кур зарядить, оформить вагон с пиловочником, пробить цены на гречку, подшаманить какие-то левые сертификаты, с кем-то встретиться, кому-то позвонить — короче, запарка. И тут еще одной фирмочке дилерской желательно было за сухое молоко проплатить (просили срочно, потому что типа цена поплыла). Приехали платить, часть суммы привезли векселями Сбербанка, а они уперлись — хотим наличкой. Хотим — и всё тут. Как дети малые. Мы в свой банк метнулись — перевести на карточку. Верунчик пообещала за два часа справиться. И справилась. Но это дело застало нас уже на левом берегу — нужно было в одно место договор с синей печатью завезти. Время поджимало, и мы сунулись в ближайшее отделение Сбербанка. Но там, как услышали, что нам двести штук надо снять, сразу опупели. У них и на десять-то, оказывается, надо за два дня записываться. Короче — со-вет-ский цирк. Ну нет и нет. До свидания. В смысле — прощайте. Пошли на выход. Но тут Серега обратил внимание на то, что возле одного окошка трутся старушки. Десятка три. Древние такие бабульки. Галдят чего-то, валокордин глотают. Нам бы мимо пройти, так нет — Серега возьми да спроси, за какой такой надобностью они в такую жарищу в такой духотище в очередь выстроились. Оказалось, за утраченные в девяносто втором вклады компенсацию получают. По штуке на брата. В смысле — на сестру. Поскольку братьев, родившихся до двадцать восьмого включительно, уже давным-давно всех выкосило. Тут Серега на лицо строгости напустил, к окошку протиснулся и спрашивает, дескать, почему только один операционист на эти выплаты задействован. Девчонка сразу старшую позвала, а та Серегу вежливо-вежливо так послала подальше. Серега сразу к служебному ходу, я, естественно, за ним. Охранник-парниша попытался дернуться, но мы его смяли — чего там вдвоем-то? — и в кабинет к управляющему, четвертая табличка по коридору слева, без стука. Я на двери встал, плечом припер, а Серега прошел и поинтересовался у пупсика зализанного в спецовке от Армани-кармани про все эти дела. Типа какого хрена ты, уважаемый, тут под кондиционером кайфуешь и марьяж по монитору распихиваешь, когда у тебя в цеху бардак натуральный творится. А уважаемый Серьге спокойно так, не отрываясь: пошел вон.
Ну и Серега взорвался.
Взял его за галстук от Гучи-фигучи и носом его несколько раз об итальянскую полировку. До тех пор, пока юшкой кровавой все входящие-исходящие не уделал.
Ну, Серега его, конечно, не просто туда-сюда возил, а еще при этом инструктировал, чтобы в зубах эти копейки несчастные кинутым старушкам по домам разнес.
Проинструктировал его Серега, и пошли мы себе. Дальше российскую экономику из руин поднимать. ВэВэПэ удваивать. Но не вышло: на выходе богатыри из подъехавшего наряда энергично руки нам скрутили и с мигалкой в райотдел доставили. Ну, там мы в глухую несознанку, конечно, намылились — свидетелей-то не было. Думали легко отделаться. Но, как оказалось, в кабинете у мажора камера слежения установлена была, и дело закрутилось. Ограбление банка нам, естественно, не стали лепить. Глупость. Но на полном серьезе инкриминировали нанесение легких телесных повреждений. Сотрясение мозга. Все дела. Статью не помню.
Решил этот сучонок в носках от Хубоссссса упаковать нас основательно.
Ага! Так и легли мы под него.
Ведь это не он, а мы себе давали слово. Не сходить с пути прямого. И мы кое в чем сильны. Потому что сила, она в правде.
Дальше так.
Через полчаса дядя Лева Купер подъехал, залог оплатил, и мы сразу к Стасу Хасанову, к начальнику штаба минюстовского «Беркута» (шесть командировок в Чечню, зона ответственности — Аргун) порулили.
Стас — наш человек, вопрос порешать не отказался. Чего ему тот мажор? Не мажор же пацанов из его отряда в командировку к чехам жратвой, шилом и приборами ночного видения обеспечивал. Не-а, не мажор. А Блинов Сергей Иванович. Индивидуальный предприниматель. С которым он, Стас Хасанов, позывной «Хан», восемь лет учился в одном классе.
Ну и он сразу свой административный ресурс через авторитетов с пятнадцатой включил (как Жванецкий говорил, кто кого охраняет, тот того и имеет) — в ту же ночь у банкира его новехонький «лексус» из гаража пропал. Как и не было его там. Все сто пять замков на месте, а тачки нет. Сеанс практической черной магии. Телепортация в натуре. Корова языком слизала.
Он там помыкался недельку, кнопки по записной книжке понажимал и даже в РУБОПе в отделе у Сан Саныча лично сопли попускал со ссылками на дядьку своего — пом-упол-пол-преда. Но фиг ему. Потому что, говорю же, в правде сила. И циркулирует эта правда не по властной вертикали, а по горизонтали человеческих отношений.
Потом уже правильные люди намекнули ему, как в таких случаях грамотный человек поступать должен. Поступил — заявление свое забрал. Ровно через десять минут прозвонил ему на мобилу незнакомый доброжелатель и сообщил, на каком пустыре «лексус» евойный стоит.
Вот так вот.
Вот так…
Считаете, что мы неправы были? Согласен. Мы были неправы. Считаете, что не по закону всё это и дурно пахнет? И тут согласен. Не по закону. И дурно пахнет. Согласен. Эта наша гордость всегда будет напоминать нам о нашем позоре.
Но, блин…
А над бабульками измываться и за штуку девяностого года штуку ноль четвертого — это по закону? И унижать их при этом — по закону?
В задницу такие законы!
Я знаю, что социальная справедливость — химера. Не было ее никогда, нет и никогда не будет. И знаю, что всякие там революции — чушь несусветная. Знаю и никогда на это дело не подпишусь. Тем более сейчас, когда…
Но.
Но тем, кто мамок наших мамок на такое кидалово подсадил, стоило бы, пожалуй, горло перегрызть.
Зубами перегрызть. И бросить подыхать…
А потом, конечно, спасти.
Великим Деланием…
В домике у Железного Дорожника было тепло — в углу чадила буржуйка, сработанная из небольшой бочки. Из-под неприкрытой ее вьюшки сифонил и расползался по полу сизый угар.
Изнутри стало видно, что домик собран из старых шпал. Шпалы были настолько щербаты, что казалось, это именно у них по законам сталинского шариата расстреляли всех смертников ГУЛага.
Гошка сразу плюхнулся на топчан — был там такой, и даже с матрасом, — и стал расшнуровывать правый бот. Он уже несколько часов ныл, что, видимо, натер от этого новья мозоль. Решил проверить.
Я спросил у хозяина, куда стекло примостить. Дорожник махнул на металлический шкафчик, в котором висела грязная спецовка, и сказал:
— За него просунь. — И добавил: — Хорошо, что нынче со своим пришли.
— А зачем оно вам? — спросил я, увидев, что стекло в единственном окне было цело и даже нигде не треснуто.
— Не напасешьси на вас, — хмуро ответил Дорожник.
— Мы передохнем у вас пару часов, — спросил-предупредил Серега.
— Валяйте, — кивнул Дорожник. — Передохнуть, оно не борщ хозяйский лопать.
Он подошел к заваленному всякой всячиной столу и зачем-то сдвинул разом весь этот хлам на одну половину. Впрочем, сразу стало понятно зачем.
— Кому? — спросил он у Сереги.
— Ему, — показал Серега на изучающего свою пятку Гошку.
— А ну-ка подь сюда, — поманил американца Дорожник.
Гошка чертыхнулся, но поскакал на левой к столу. Дорожник вынул из кармана засаленную колоду, встал так, чтобы заслонить от нас с Серегой обзор, и метнул на свободное пространство стола три карты.
— Запомнил? — спросил он.
— Запомнил, — кивнул американец.
— Посмотри-ка еще раз, в каком порядке, — сказал Дорожник, потасовал колоду, дал Гошке сдвинуть и еще раз метнул на стол три верхние карты.
— Да запомнил я, запомнил, — пробурчал Гошка и поскакал назад к топчану. Досматривать мозоль. Спасение мира спасением мира, а мозоль мозолью.
— Осталось к Оракулу, — прикинул Серега вслух. Я спросил у Дорожника:
— Не знаете, он на самом деле оракул?
— А хрен его знает, — ответил он.
Потом помолчал. Еще помолчал. И вдруг, глядя в окно, в углу которого показался кусок луны, стал рассказывать:
— Не знаю, какой он там оракул, а одного оракула я знавал. Два-Слова-Блядь звали. Это еще до Полигона. Ага… На той станции, где я до того служил. Был там у нас главным инженером Кузьма Егорыч. Кузьма Егорыч Бубенец. Вот, доложу, воистину голова мужик был! Всё на станции только через одного его и крутилось. Начальники-то наши всяко-разно и года не задерживались, пришли-ушли. Одно слово — номенхалтурщики. А Егорыч, почитай, с пацанов на станции. Без малого сорок пять годков оттрубил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Во-о-от…
Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…
Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.
Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.
Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.
И катилась до самой будки Железного Дорожника.
Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.
Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.
Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.
Странноватый человек.
Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…
Нет, пожалуй, всё же не так.
Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.
Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.
Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».
Я заметил, что начальственный тон Железного Дорожника Серегу напряг. Мне даже пришлось другана за рукав подергать, мол, расслабься, чего ты. Нам с этим дядькой детей не крестить.
Серегу вообще-то трудно завести. Но хамства он не переносит. Терпит-терпит, а потом взрывается. Как граната. Вот недавно… Хотя…
Ладно, времени еще, похоже, есть немного — расскажу.
По-быстрому.
В конце июня — числа двадцать пятого, что ли, — случился у нас какой-то такой небывало суетный день. Накопилось чего-то так всё к концу недели и навалилось разом. Нужно было всё здесь и сейчас и всё равно срочно: по четырем точкам мясо кур зарядить, оформить вагон с пиловочником, пробить цены на гречку, подшаманить какие-то левые сертификаты, с кем-то встретиться, кому-то позвонить — короче, запарка. И тут еще одной фирмочке дилерской желательно было за сухое молоко проплатить (просили срочно, потому что типа цена поплыла). Приехали платить, часть суммы привезли векселями Сбербанка, а они уперлись — хотим наличкой. Хотим — и всё тут. Как дети малые. Мы в свой банк метнулись — перевести на карточку. Верунчик пообещала за два часа справиться. И справилась. Но это дело застало нас уже на левом берегу — нужно было в одно место договор с синей печатью завезти. Время поджимало, и мы сунулись в ближайшее отделение Сбербанка. Но там, как услышали, что нам двести штук надо снять, сразу опупели. У них и на десять-то, оказывается, надо за два дня записываться. Короче — со-вет-ский цирк. Ну нет и нет. До свидания. В смысле — прощайте. Пошли на выход. Но тут Серега обратил внимание на то, что возле одного окошка трутся старушки. Десятка три. Древние такие бабульки. Галдят чего-то, валокордин глотают. Нам бы мимо пройти, так нет — Серега возьми да спроси, за какой такой надобностью они в такую жарищу в такой духотище в очередь выстроились. Оказалось, за утраченные в девяносто втором вклады компенсацию получают. По штуке на брата. В смысле — на сестру. Поскольку братьев, родившихся до двадцать восьмого включительно, уже давным-давно всех выкосило. Тут Серега на лицо строгости напустил, к окошку протиснулся и спрашивает, дескать, почему только один операционист на эти выплаты задействован. Девчонка сразу старшую позвала, а та Серегу вежливо-вежливо так послала подальше. Серега сразу к служебному ходу, я, естественно, за ним. Охранник-парниша попытался дернуться, но мы его смяли — чего там вдвоем-то? — и в кабинет к управляющему, четвертая табличка по коридору слева, без стука. Я на двери встал, плечом припер, а Серега прошел и поинтересовался у пупсика зализанного в спецовке от Армани-кармани про все эти дела. Типа какого хрена ты, уважаемый, тут под кондиционером кайфуешь и марьяж по монитору распихиваешь, когда у тебя в цеху бардак натуральный творится. А уважаемый Серьге спокойно так, не отрываясь: пошел вон.
Ну и Серега взорвался.
Взял его за галстук от Гучи-фигучи и носом его несколько раз об итальянскую полировку. До тех пор, пока юшкой кровавой все входящие-исходящие не уделал.
Ну, Серега его, конечно, не просто туда-сюда возил, а еще при этом инструктировал, чтобы в зубах эти копейки несчастные кинутым старушкам по домам разнес.
Проинструктировал его Серега, и пошли мы себе. Дальше российскую экономику из руин поднимать. ВэВэПэ удваивать. Но не вышло: на выходе богатыри из подъехавшего наряда энергично руки нам скрутили и с мигалкой в райотдел доставили. Ну, там мы в глухую несознанку, конечно, намылились — свидетелей-то не было. Думали легко отделаться. Но, как оказалось, в кабинете у мажора камера слежения установлена была, и дело закрутилось. Ограбление банка нам, естественно, не стали лепить. Глупость. Но на полном серьезе инкриминировали нанесение легких телесных повреждений. Сотрясение мозга. Все дела. Статью не помню.
Решил этот сучонок в носках от Хубоссссса упаковать нас основательно.
Ага! Так и легли мы под него.
Ведь это не он, а мы себе давали слово. Не сходить с пути прямого. И мы кое в чем сильны. Потому что сила, она в правде.
Дальше так.
Через полчаса дядя Лева Купер подъехал, залог оплатил, и мы сразу к Стасу Хасанову, к начальнику штаба минюстовского «Беркута» (шесть командировок в Чечню, зона ответственности — Аргун) порулили.
Стас — наш человек, вопрос порешать не отказался. Чего ему тот мажор? Не мажор же пацанов из его отряда в командировку к чехам жратвой, шилом и приборами ночного видения обеспечивал. Не-а, не мажор. А Блинов Сергей Иванович. Индивидуальный предприниматель. С которым он, Стас Хасанов, позывной «Хан», восемь лет учился в одном классе.
Ну и он сразу свой административный ресурс через авторитетов с пятнадцатой включил (как Жванецкий говорил, кто кого охраняет, тот того и имеет) — в ту же ночь у банкира его новехонький «лексус» из гаража пропал. Как и не было его там. Все сто пять замков на месте, а тачки нет. Сеанс практической черной магии. Телепортация в натуре. Корова языком слизала.
Он там помыкался недельку, кнопки по записной книжке понажимал и даже в РУБОПе в отделе у Сан Саныча лично сопли попускал со ссылками на дядьку своего — пом-упол-пол-преда. Но фиг ему. Потому что, говорю же, в правде сила. И циркулирует эта правда не по властной вертикали, а по горизонтали человеческих отношений.
Потом уже правильные люди намекнули ему, как в таких случаях грамотный человек поступать должен. Поступил — заявление свое забрал. Ровно через десять минут прозвонил ему на мобилу незнакомый доброжелатель и сообщил, на каком пустыре «лексус» евойный стоит.
Вот так вот.
Вот так…
Считаете, что мы неправы были? Согласен. Мы были неправы. Считаете, что не по закону всё это и дурно пахнет? И тут согласен. Не по закону. И дурно пахнет. Согласен. Эта наша гордость всегда будет напоминать нам о нашем позоре.
Но, блин…
А над бабульками измываться и за штуку девяностого года штуку ноль четвертого — это по закону? И унижать их при этом — по закону?
В задницу такие законы!
Я знаю, что социальная справедливость — химера. Не было ее никогда, нет и никогда не будет. И знаю, что всякие там революции — чушь несусветная. Знаю и никогда на это дело не подпишусь. Тем более сейчас, когда…
Но.
Но тем, кто мамок наших мамок на такое кидалово подсадил, стоило бы, пожалуй, горло перегрызть.
Зубами перегрызть. И бросить подыхать…
А потом, конечно, спасти.
Великим Деланием…
В домике у Железного Дорожника было тепло — в углу чадила буржуйка, сработанная из небольшой бочки. Из-под неприкрытой ее вьюшки сифонил и расползался по полу сизый угар.
Изнутри стало видно, что домик собран из старых шпал. Шпалы были настолько щербаты, что казалось, это именно у них по законам сталинского шариата расстреляли всех смертников ГУЛага.
Гошка сразу плюхнулся на топчан — был там такой, и даже с матрасом, — и стал расшнуровывать правый бот. Он уже несколько часов ныл, что, видимо, натер от этого новья мозоль. Решил проверить.
Я спросил у хозяина, куда стекло примостить. Дорожник махнул на металлический шкафчик, в котором висела грязная спецовка, и сказал:
— За него просунь. — И добавил: — Хорошо, что нынче со своим пришли.
— А зачем оно вам? — спросил я, увидев, что стекло в единственном окне было цело и даже нигде не треснуто.
— Не напасешьси на вас, — хмуро ответил Дорожник.
— Мы передохнем у вас пару часов, — спросил-предупредил Серега.
— Валяйте, — кивнул Дорожник. — Передохнуть, оно не борщ хозяйский лопать.
Он подошел к заваленному всякой всячиной столу и зачем-то сдвинул разом весь этот хлам на одну половину. Впрочем, сразу стало понятно зачем.
— Кому? — спросил он у Сереги.
— Ему, — показал Серега на изучающего свою пятку Гошку.
— А ну-ка подь сюда, — поманил американца Дорожник.
Гошка чертыхнулся, но поскакал на левой к столу. Дорожник вынул из кармана засаленную колоду, встал так, чтобы заслонить от нас с Серегой обзор, и метнул на свободное пространство стола три карты.
— Запомнил? — спросил он.
— Запомнил, — кивнул американец.
— Посмотри-ка еще раз, в каком порядке, — сказал Дорожник, потасовал колоду, дал Гошке сдвинуть и еще раз метнул на стол три верхние карты.
— Да запомнил я, запомнил, — пробурчал Гошка и поскакал назад к топчану. Досматривать мозоль. Спасение мира спасением мира, а мозоль мозолью.
— Осталось к Оракулу, — прикинул Серега вслух. Я спросил у Дорожника:
— Не знаете, он на самом деле оракул?
— А хрен его знает, — ответил он.
Потом помолчал. Еще помолчал. И вдруг, глядя в окно, в углу которого показался кусок луны, стал рассказывать:
— Не знаю, какой он там оракул, а одного оракула я знавал. Два-Слова-Блядь звали. Это еще до Полигона. Ага… На той станции, где я до того служил. Был там у нас главным инженером Кузьма Егорыч. Кузьма Егорыч Бубенец. Вот, доложу, воистину голова мужик был! Всё на станции только через одного его и крутилось. Начальники-то наши всяко-разно и года не задерживались, пришли-ушли. Одно слово — номенхалтурщики. А Егорыч, почитай, с пацанов на станции. Без малого сорок пять годков оттрубил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38