И, конечно, на протяжении всех этих лет, было рассказано
немало историй.
Смешных, о потерянной или приобретенной любви,
тревожных и даже несколько рассказов о войне, хотя и не
таких, о которых думала Эллен, задавая мне вопросы.
Лучше всего я помню историёю Джерарда Тоузмена - его
рассказ об американском оперативном центре, обстрелянном
артиллерией за четыре месяца до окончания Первой мировой
войны, весь личный состав которого погиб, за исключением
Тоузмена.
Лесроп Каррутэрс, американский генерал, которого каждый
тогда считал безумным (он был ответственным за, по крайней
мере, восемнадцать тысяч смертей ), стоял у карты линий
фронта, когда взорвался снаряд. Он объяснял очередную
безумную операцию на флангах, которая могла бы стать
успешной только с точки зрения производства новых вдов.
Когда пыль рассеялась, Джерард Тоузмен, растерянный и
оглушенный, весь в крови, сочившейся из его носа, ушей и
уголков глаз, подошел к телу генерала. Оглядев то, что
осталось от центра, он посмотрел вниз... и закричал, а потом
рассмеялся.
Собственного голоса он не слышал, но его крики и смех
привлекли внимание врачей, убедившихся, что кто-то остался
жив под этими развалинами.
Каррутэрс не был изувечен взрывом, по крайней мере, как
сказал Тоузмен, "не в том виде, в какой солдаты этой
затяжной войны привыкли представлять себе увечье - люди с
оторванными руками, без ног, без глаз, с легкими,
сморщенными от газа. Нет, - сказал он - ничего этого не
было. Мать этого человека сразу бы опознала его. Но карта...
та карта перед которой он стоял, когда разорвался снаряд...
Она каким-то образом впечаталась в его лицо. Тоузмен
смотрел на ужасную татуированную маску смерти. На
надбровной дуге Лесропа Каррутэрса находился каменистый
берег Бретани, Рейн, как голубой рубец, струился вниз по его
левой щеке. Несколько винодельческих провинций
расположились на его подбородке. Сахара обхватила его горло,
как петля палача, а на вздутом глазном яблоке отпечаталось
слово "Версаль".
Это была наша рождественская история 197... года.
Я вспоминал много других, но для них здесь нет места.
Честно говоря, и для истории Тоузмена также... но это была
первая "Рождественская история", услышанная мною в 249Б, и я
не мог удержаться от того, чтобы ее не рассказать.
Наконец, во вторник перед нынешним рождеством, после того,
как Стивенс хлопнул в ладоши, призывая нас к вниманию, и
спросил, кто осчастливит нас рождественской историей, Эмлин
Маккэррон проговорил: "Думаю, что у меня есть кое-что
заслуживающее внимания. Лучше рассказать сейчас, чем
никогда. Господь закроет мои уста довольно скоро".
За все годы проведенные мной в 249Б, я никогда не
слышал, чтобы Маккэррон рассказывал истории. Может быть,
именно поэтому я вызвал такси столь рано и, когда Стивенс
разнес пунш шестерым собравшимся, кто отважился выбраться из
дома в этот холодный и ветреный вечер, почувствовал
сильное волнение. Я не был в одиночестве - те же чувства
отражались на лицах остальных присутствующих.
Старый и сухой, Маккэррон сидел в центральном кресле у
камина, держа пакетик с порошком в своих узловатых руках. Он
высыпал его, и мы смотрели на меняющее цвет пламя, пока оно
вновь не стало желтым. Стивенс обошел нас, предлагая бренди,
и мы отдали ему его рождественский гонорар. В какой-то
момент во время этой церемонии я услышал звон монет,
переходящий из рук дающего в руки получателя; в другой раз
при свете огня я увидел тысячную купюру. В обоих случаях
Стивенс был одинаково почтителен и корректен. Вот уже десять
лет, немногим больше или меньше, прошло с тех пор, когда я
впервые переступил порог 249Б вместе с Джоржем Уотерхаузом,
и в то время как многое изменилось в мире снаружи, ничего не
менялось здесь внутри. Казалось, что Стивенс не постарел не
то, что бы на один месяц а даже ни на один день.
Он удалился в тень, и на мгновение воцарилась абсолютная
тишина. Мы слышали даже, как шипел кипящий сок на дровах в
камине. Эмлин Маккэррон смотрел в огонь, и мы проследили за
его взглядом. Языки пламени казались особенно неистовыми в
этот вечер.
Я почувствовал себя загипнотизированным огнем. То же
самое, как я предполагаю, должен был ощущать и пещерный
человек, породивший нас, сидя у костра в то время, как ветер
гулял и завывал вокруг его холодной пещеры.
Наконец, не отводя глаз от огня, немного наклонившись
вперед и соединив руки между коленями, Маккэррон заговорил.

II. Метод дыхания

Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я
родился вместе с веком. Вся моя жизнь была связана со
зданием, которое стоит прямо поперек Мэдисон Сквер Гарден.
Это здание, выглядящее как большая серая тюрьма, является в
настоящее время больницей, как должно быть известно многим
из вас. Это - больница Гарриет Уайт Мемориал.
Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женой
моего отца, получившей первый опыт работы сиделкой, когда
еще действительно паслись овцы на Овечьем лугу в Центральном
парке. Ее статуя стоит на постаменте во дворе перед зданием,
и если кто-то из вас видел ее, то, наверное, испытал
удивление, как женщина с таким суровым лицом могла посвятить
себя столь мягкой профессии. Девиз, высеченный в основании
статуи, еще менее располагает к себе: "Нет покоя без боли,
поэтому мы определяем спасение через страдание".
Я был рожден внутри этого серого здания 20 марта 1900. И
вернулся туда как стажер в 1926. Двадцать шесть - это
слишком поздно, чтобы делать первые шаги в мире медицины, но
у меня уже была практика во Франции в конце Первой мировой,
где я пытался заштопать разорванные животы и доставал морфин
на черном рынке, который часто был плохого качества.
Как и все поколение хирургов перед Второй мировой
войной, мы были хорошими практиками: и между 1919 и 1928 в
высших медицинских школах были зарегистрировано удивительно
мало случаев отчислений за непригодностью. Мы были старше,
более опытнее и уравновешеннее. Были ли мы также и мудрее?
Не знаю, но, несомненно, мы были более циничными. Никогда не
случалось ничего подобного той чепухе, о которой пишут в
популярных романах о врачах, падающих в обморок или блюющих
во время первого вскрытия.
Гарриет Уайт Мемориал также сыграл центральную роль в
событиях, которые случились со мной девять лет спустя после
моего поступления в больницу. И эту историю я хочу
рассказать вам сегодня, джентльмены.
Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история
для Рождества (хотя разведка произошла как раз в
сочельник), но я вижу в ней, какой бы ужасной она ни была,
проявление той поразительной силы, которая заложена в
обреченных и богом проклятых человеческих существах. В ней я
вижу также невероятные возможности нашей воли и ее ужасную и
темную силу.
Рождение само по себе, джентльмены, - лишь одна из
множества ужасных вещей. Сейчас модно, чтобы отцы
присутствовали при рождении собственных детей, и эта мода
способствовала тому, что у многих мужчин появилось чувство
вины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали
(некоторые женщины потом с умением и жестокостью им
воспользовались). Это считается нормальным и даже полезным.
Однако, я видел мужчин, выходящих из операционной нетвердой
походкой, с белыми бескровными лицами. Я видел, как они
теряли сознание от криков и обилия крови. Я вспоминаю одного
отца, который неплохо держался... только начал истерически
кричать, когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир.
Глаза ребенка были открыты, казалось, что он осматривается
вокруг, а затем его глаза остановились на отце...
Рождение - это удивительная вещь, джентльмены, но я
никогда не находил его прекрасным. Я думаю, что оно слишком
грубо, чтобы быть прекрасным. Матка женщины похожа на
двигатель. С зачатием этот двигатель приводится в действие.
В начале он работает почти вхолостую... Но с приближением
рождения он все набирает и набирает обороты. Его холостой
звук становится размеренным гулом, а затем переходит в
пугающий рокот. Коль скоро этот двигатель был заведен,
каждая будущая мать должна понимать, что ее жизнь поставлена
на карту. Либо она родит, и двигатель остановится, либо этот
двигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не взорвется,
неся кровь, боль и смерть.
Эта история о рождении, джентльмены, в канун другого
рождения, которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.

Моя медицинская практика началась в 1929 - слишком
плохом году, чтобы что-то начинать. Мой дед оставил мне в
наследство небольшую сумму денег, и хотя я и был удачливее
многих моих коллег: мне пришлось вертеться, чтобы прожить в
последующие четыре года.
К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились
настоящие пациенты и некоторые больные, проходящие
амбулаторное лечение в Уайт Мемориал. В апреле месяце того
года я увидел нового пациента - женщину, которую я буду
называть Сандра Стенсфилд, что почти соответствует ее
настоящему имени. Это была молодая женщина, с бледной коей,
утверждавшая, что ей двадцать восемь лет. После осмотра я
понял, что на самом деле она была на три-четыре года моложе.
У нее были светлые волосы, изящная фигура и высокий рост -
около пяти футов и восьми дюймов. Ее можно было бы назвать
красивой, если бы не излишняя суровость ее черт. В ее глазах
светился ум, а линия рта была столь же резкой и решительной
как у каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы.
Имя, которое она указала в карточке, было не Санда
Стенсфилд, а Джейн Смит. Осмотр показал, что она примерно
на втором месяце беременности. Обручального кольца она не
носила.
После предварительного осмотра, но до того, как были
получены результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон,
сказала: "Та девушка, что приходила вчера, Джейн Смит? Я
больше чем уверена, что это вымышленное имя".
Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении
не было и тени нерешительности, стыдливости и робости. Меня
поражала ее прямота и деловитость. Казалось даже, что и
вымышленное имя она взяла по деловым соображениям, а не от
стыда. Она как бы говорила вам: "Вы требуете имя, чтобы
занести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам
имя. Чем полагаться на профессиональную этику человека,
которого я не знаю, я лучше положусь на саму себя".
Элла отпустила несколько замечаний на ее счет, типа
"современные девицы" и "наглая молодежь", но она была доброй
женщиной, и я думаю, что эти слова были произнесены так, для
проформы. Она прекрасно понимала, так же как и я, что кем
бы ни была моя новая пациентка, она не имела ничего общего с
проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках.
Напротив, "Джейн Смит" была крайне серьезной и
целеустремленной молодой женщиной. Она оказалась в
неприятном положении и была полна решимости пройти через это
со всем достоинством, на которое способна.
Через неделю она пришла во второй раз. Стоял обычный
день - один из первых настоящих весенних дней. Воздух был
мягким, небо - молочно-голубого цвета, и чувствовался запах
ветра - теплый, едва ощутимый запах возрождения природы. В
такие дни хочется уйти от всех забот и волнений, сидя рядом
с перкариной женщиной где-нибудь в Кони Айленде, с корзиной
доля пикника на разостланном покрывале, а на твоей спутнице
- большая белая шляпка и платье без рукавов, прекрасное, как
и сам день.
На "Джейн Смит" было платье с рукавами, но все равно не
менее прекрасное, чем тот день весны. Из белого льна с
коричневой окантовкой. Она надела также коричневые туфельки,
белые перчатки и шляпку "колокол", немного старомодную -
первый признак того, что она была далеко не богатой
женщиной.
"Вы беременны, - сказал я. - Думаю, что вы не очень-то
в этом сомневались, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11