- Откуда все..."
"На здоровье", - сказал он.
Мы выпили.
"Стивенс держит бар. Он делает превосходные напитки. Он
любит говорить, что это не бог весть какое, но очень
полезное умение".
Виски притупило мое чувство растерянности и неловкости
(но только притупило, а не развеяло полностью - я провел
полчаса, рассматривая мой гардероб и раздумывая, что же
надеть. В итоге я выбрал темно-коричневые широкие брюки и
грубый твидовый пиджак, надеясь, что мне не придется быть в
окружении людей в смокингах или в джинсах и спортивных
рубашках. И, похоже, я не очень-то ошибся в выборе). В новой
обстановке всегда очень остро ощущаешь все, что происходит
вокруг, пусть даже самые незначительные события. И в тот
момент, держа виски и сэндвич в руках, я очень хотел быть
уверенным, что ничего не ускользнуло от моего внимания.
"Здесь имеется книга для гостей, где я должен
расписаться? - спросил я. - Что-то вроде этого?"
Он выглядел удивленным. "У нас нет ничего подобного, -
сказал он. - По крайней мере, я так полагаю". Он обвел
взглядом затемненную тихую комнату. Иохансен зашуршал своим
Уол Стрит Джорнал. Я увидел как Стивенс проскользнул в дверь
на другом конце комнаты, словно привидение в своем белом
пиджаке. Джордж поставил свой виски на край стола и
подбросил полено в огонь. Искры взвились вверх по черной
каминной трубе.
"Что это означает? - спросил я, указывая на надпись на
камине. - У вас есть какие-нибудь соображения?" Уотерхауз
внимательно прочел ее, будто видел впервые. СЕКРЕТ В
РАССКАЗЕ, А НЕ В РАССКАЗЧИКЕ.
"Думаю, у меня есть одна идея, - сказал он. - У вас тоже
может быть появится, если вы приедете снова. Да, я бы
сказал, что у вас может появится идея или две. В свое
время. Желаю приятно провести время, Дэвид".
Он удалился. Хотя это может показаться странным, но,
предоставленный самому себе в совершенно незнакомой
обстановке, я действительно приятно проводил время. Для
начала, я всегда любил книги, а здесь было много интересных
книг. Я медленно проходил вдоль полок, рассматривая корешки
книг, насколько это было возможно при таком слабом
освещении, вытаскивал то одну, то другую, а потом
остановился у узкого окна, над перекрестком на Второй Авеню.
Я стоял и смотрел через покрытое инеем стекло на огни
светофора у перекрестка, переливающиеся от красного к
зеленому, янтарному и снова к красному, и постепенно
почувствовал, как необычное чувство покоя постепенно
наполняет меня. О, да, я знаю, что вы скажете: какой
глубокий смысл - глазеть на огни светофора и ощущать чувство
покоя.
Вы правы, в этом нет никакого смысла. Но это чувство
действительно было. Оно заставило меня подумать впервые за
многие годы о зимних вечерах в Висконсине, на ферме, где я
вырос. Я вспомнил, как я лежал наверху, в недостроенной
комнате, дивясь контрасту между свистящим январским ветром
снаружи, гнавшим сухой, как песок, снег вдоль ограды, и
теплотой моего тела, укрытого двумя стеганными одеялами.
На полках стояли книги по юридическому праву с довольно
странными названиями. Я запомнил одно из них: "Двадцать
случаев расчленения и их последствия в свете английского
закона". Другой книгой, привлекшей мое внимание, была
"Случаи с домашними животными". Я открыл ее - это было
учебное пособие по юридической практике (на этот раз речь
шла об американском законе) в отношении специфических
случаев с животными - от кошек, унаследовавших большую сумму
денег, до оцелота, который порвал цепь и сильно ранил
почтальона.
Я увидел также собрания Диккенса, Дефо и Троллопа и
одиннадцать романов автора по имени Эдвард Грей Севиль. Их
обложка была обтянута красивой зеленой кожей, а издательская
фирма называлась "Стэдхем и Сын" - надпись была вытеснена
золотыми буквами. Я никогда не слышал о Севиле и его
издателях. Первый роман "Это были наши братья" был издан в
1911 году. Последний, "Нарушитель", в 1935.
Двумя полками ниже находился большой фолиант с
инструкциями для любителей всякого рода конструкторов.
Рядом стояла не меньших размеров книга со сценами из
знаменитых фильмов. Каждая картинка занимала целую
страницу, на противоположной стороне которой можно было
прочитать написанное белым стихом стихотворения, посвященные
этим сценам. Не очень-то удачная идея, но авторы этих стихов
были неординарны: Роберт Фрост, Мариан Мур, Уильям Карлос
Уильямс, Уоллас Стивенс, Луис Зуковски, Эрика Йонг. В
середине книги я нашел стихотворение Алджернона Уильямса
рядом со знаменитой фотографией Мерилин Монро, где она стоит
на решетке метрополитена, стараясь опустить вздувшуюся вверх
юбку. Стихотворение называлось "Колокольный звон" и
начиналось так:
Форма ее юбки,
как мы сказали,
напоминает колокол.
Ее же ноги - его язык...
И в том же духе. Не совсем ужасное стихотворение, но
далеко не лучшее из тех, что написано Уильямсом.
Я имел право на подобное мнение, поскольку я многое
читал у Уильямса. Но несмотря на это, я не мог вспомнить
этих строк о Мерилин Монро (даже без фотографии понятно, что
речь идет о ней, так как в конце Уильямс пишет: "Мои ноги
выстукивают мое имя: "Мерилин, ma belle"). Я искал это
стихотворение позже и не мог найти, что ни о чем не говорит,
конечно. Стихотворения не похожи на романы или узаконенные
мнения, они больше напоминают сорванные ветром листья, и
любой объемистый сборник, названный Полным собранием того-то
или того-то, не является таковым. У стихотворений есть
свойство теряться в каком-нибудь укромном месте, и в этом -
часть их очарования и одна из причин того, что они
сохраняются. Но...
Откуда-то появился Стивенс с новой порцией виски (к
этому моменту я устроился в кресле с томиком Эзры Паунда в
руках). На вкус оно было ничуть не хуже первого. Пока я
потягивал его, я увидел, что двое из присутствующих - Джордж
Грегсон и Гарри Стайн (Гарри уже шесть лет как умер в ту
ночь, когда Эмлин Маккэррон рассказал нам историю о методе
дыхания) - покинули комнату через маленькую дверь, не более
сорока двух дюймов высотой. Это была дверца, через которую
Алиса попала в нору кролика, если там вообще была какая-то
дверца. Они оставили ее открытой, и вскоре после их
необычного отбытия из библиотеки я услышал стук бильярдных
шаров.
Подошел Стивенс и спросил, не хочу ли я еще виски. С
чувством сожаления я отказался. Он кивнул: "Очень хорошо,
сэр". Его лицо сохраняло неизменное выражение, но все же у
меня появилось смутное ощущение, что я ему понравился. Смех
оторвал меня от книги спустя некоторое время. Кто-то бросил
пакетик с химическим порошком в огонь, и пламя стало
разноцветным. Я снова подумал о своем детстве, но без тени
ностальгического романтизма. Я почувствовал, что необходимо
подчеркнуть это, бог знает почему. Я подумал о том времени,
когда я ребенком делал то же самое. Но в этом воспоминании
не было места для грусти.
Я заметил, что все остальные сдвинули кресла в полукруг
рядом с камином. Стивенс приготовил дымящееся блюдо
превосходных сосисок. Гарри Стайн вернулся через "кроличью"
дверь. Грегсон остался в бильярдной комнате, тренируя удар,
судя по звукам.
После некоторого колебания, я присоединился к ним.
История, которую я услышал, была не слишком занимательная.
Ее рассказал Норман Стет. Я не хочу пересказывать эту
историю, но для того, чтобы сделать вывод о достоинствах или
недостатках, достаточно будет сказать, что речь в ней шла о
человека, который утонул в телефонной будке.
Когда Стет, которого уже тоже нет в живых в настоящий
момент, завершил свое повествование, кто-то сказал: "Вы
должны были бы приберечь эту историю для рождества, Норман".
Раздался смех, смысл которого я конечно же не понял. По
крайней мере в тот вечер.
Тогда свой рассказ начал Уотерхауз. Такого Уотерхауза я
не смог бы представить себе никогда, сколько бы не пытался.
Выпускник Йельского университета, член почетного общества
Фи-Бета-Капа, седовласый, одетый в тройку, глава столь
крупной юридической фирмы - и этот самый Уотерхауз
рассказывал историю про учительницу, которая застряла в
туалете. Туалет располагался сзади одной из классных комнат,
где она преподавала. Однажды она застряла в одной из дырок,
и так случилось, что в этот день туалет должны были увезти
на выставку "Жизнь, как она есть в Новой Англии" в Бостоне.
"Учительница не произнесла ни звука все время, пока туалет
загружали на платформу грузовика, она оцепенела от отчаяния
и ужаса", - сказал Уотерхауз, и когда дверь туалета
распахнулась на автостраде 128 в Сомервилле, в самый разгар
часа пик..."
Впрочем, оставим эту историю и все другие, которые могли
бы последовать за ней. Это не мои истории сегодня вечером.
Стивенс достал откуда-то бутылку бренди, настолько хорошего,
что в это трудно было поверить. Иохансен поднял тост,
который мог бы произнести любой из нас: "За сам рассказ, а
не за того, кто его рассказывает".
Мы выпили за это.
Чуть позднее собравшиеся стали расходиться. Было не
слишком поздно, по крайней мере, еще не полночь, но, когда
вам шестой десяток, поздно наступает все раньше и раньше. Я
увидел Уотерхауза, надевающего пальто с помощью Стивенса, и
решил, что мне тоже пора уходить. Мне показалось странным,
что Уотерхауз может удалиться, не сказав мне хотя бы одного
слова на прощанье (и было похоже, что именно так он и
поступит; ведь если бы я возвратился из библиотеки, где
ставил взятую мною книгу на место, сорока секундами позже,
он бы уже ушел), хотя это было бы не более странным, чем
многое другое что я увидел за этот вечер.
Я вышел из клуба сразу вслед за ним, и Уотерхауз
огляделся вокруг, как будто был удивлен, увидев меня, или
испуган, как человек, очнувшийся от дремоты. "Поедем в такси
вместе?" - спросил он, как будто бы мы только случайно
встретились на этой пустынной, продуваемой ветром улице.
"Спасибо", - ответил я. Но слова означали много больше,
чем простая благодарность за предложение поехать в одном
такси, и я надеялся, что по моему тону было легко догадаться
об этом. Но он кивнул так, словно я не имел в виду ничего
другого. Машина с зажженным огоньком медленно ехала вдоль
улицы - похоже, таким людям, как Уотерхауз, везло с такси
даже в такие ужасно холодные и снежные ночи в Нью-Йорке,
когда вы готовы поклясться, что на всем острове Манхетен не
найдется ни одной свободной машины.
В спасительном тепле машины, под размеренные щелчки
счетчика, отмеряющего наш путь, я сказал ему, как мне
понравился его рассказ. Я не помнил, чтобы я так сильно и
непосредственно смеялся с тех пор, как мне минуло
восемнадцать, и я не льстил ему, это было правдой.
"Да? Как мило с вашей стороны сказать мне об этом". Его
голос был холодно-вежлив. Я упал духом, чувствуя, как
зарделись мои щеки. Вовсе не всегда обязательно слышать
хлопок, чтобы знать, что дверь закрылась.
Когда такси подъехало к тротуару у моего дома, я вновь
поблагодарил его, и на этот раз он проявил чуть больше
теплоты. "Хорошо, что вы пришли по первому же приглашению,
- сказа он. - Приходите еще, если захотите. Не ждите
приглашения, мы не любим церемоний в 249Б. Четверги лучше
всего подходят для историй, но клуб открыт каждый вечер".
Я должен буду вступить в его члены?
Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать
его, мне казалось необходимо спросить об этом. Я обдумывал
его, мысленно произносил (по своей адвокатской привычке),
чтобы услышать, как он звучит, но в этот момент Уотерхауз
сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси тронулось, а я стоял
на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и думал:
"Он знал, что я собираюсь спросить его об этом, он знал это
и специально сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел
задать вопрос".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11