"Сестра, ради всего святого!"
Ребенок заплакал опять - такой тонкий, потерянный звук!
- и замолчал. Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного
реже.
Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий
аромат плаценты. Дунув в его рот, я услышал слабый ответный
вздох. Наконец, медсестра подошла, и я протянул руку за
простыней.
Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простынь.
"Доктор, а что... что если это монстр?"
"Дайте мне простыню, - сказал я. - Дайте мне ее, иначе
я надену вам вашу задницу на голову".
"Хорошо, доктор", - ответила она очень спокойно (мы
должны благословлять женщин, джентльмены, которые часто
понимают нас только потому, что не пытаются понять). Я
завернул ребенка и отдал его медсестре.
"Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту
простыню".
"Да, доктор".
Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и
как толпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и
попятился от тела. Это дыхание, как у ребенка - толчок,
пауза... толчок... пауза.
Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то
наткнулась. Я обернулся. Это была ее голова. Подчинившись
какому-то приказу внутри меня, я встал на колено и
перевернул голову. Глаза были раскрыты - ее карие глаза,
которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще
были полны решимости. Джентльмена, она видела меня,
Ее зубы были плотно сжаты, а губы чуть приоткрыты. Я
слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в
ритме "паровоза". Ее глаза двигались: они скосились чуть
влево, словно чтобы лучше меня видеть. Ее губы раскрылись.
Они выговорили четыре слова: "Спасибо, доктор Маккэррон". И
я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых
связок, в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы
и зубы - то, что мы используем для артикуляции слов,
находились здесь, ее слова были лишь набором звуков. Однако,
количество этих звуков соответствовало количеству гласных во
фразе "Спасибо, доктор Маккэррон".
"Поздравляю, мисс Стенсфилд, - сказал я. - У вас
мальчик".
Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались
тонкий едва различимый звук... аииии...
Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь они
смотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное,
заснеженное небо. Потом они закрылись. Она задышала снова и
остановилась. Все было кончено.
От тех событий, что произошли у меня на глазах и
свидетелями которых стали служанка, водитель и, может быть,
кто-то вдаль, поверх парка, как будто ничего достойного
внимания и не произошло, и такая удивительная решимость
ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире.
Или, что еще хуже, только она одна и имела какое-то
значение, только в ней одной был какой-то смысл.
Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал.
Я все еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры
помогли мне встать и увели в больницу.

У Маккэррона погасла трубка.
Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной
тишине. Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел
по сторонам, словно удивляясь, что мы еще оставались в
комнате.
"Вот и все, - сказал он. - Конец истории!"
"Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?" - фыркнул он,
а потом задумался.
"Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше
никого не было, вы знаете. - Он улыбнулся. - Да, моя
медсестра, Элла Дэвидсон, настояла на том, чтобы внести
двадцать пять долларов, что для нее было огромной суммой. Но
когда Дэвидсон настаивает на чем-то..." Он пожал плечами и
затем рассмеялся.
"Вы уверены, что это не было простым рефлексом? -
услышал я собственный голос. - Вы действительно уверены..."
"Абсолютно уверен", - невозмутимо сказал Маккэррон. -
Завершение родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я
думаю, что она могла бы держаться и дольше, если бы было
необходимо. Слава богу, что этого не понадобилось".
"А что с ребенком?" - спросил Иохансен.
Маккэррон затянулся. "Его усыновили, - сказал он. - И
вы понимаете, что даже в те времена все документы об
усыновлении держались в секрете".
"Понятно, но что с ребенком?" - снова спросил Иохансен,
и Маккэррон засмеялся с некоторым раздражением.
"Вы всегда идете до конца, не так ли?" - спросил он
Иохансена.
Иохансен покачал головой. "Некоторые люди не могут
иначе, на их беду. Ну, и что с ребенком?"
"Хорошо, раз вы настаиваете, вы конечно понимаете, что
мне было интересно узнать о нем как можно больше. Я
действительно следил за его судьбой и продолжаю это делать.
Некий молодой человек и его жена, жившие в Мэне и не имевшие
детей, усыновили ребенка и назвали его... ну, скажем, Джоном
- хорошее имя, не правда ли".
Он затянулся, но его трубка снова погасла. Я чувствовал
присутствие Стивенса за моей спиной. Вскоре мы разойдемся и
вернемся к нашим будням. А истории, как сказал Маккэррон,
начнутся лишь в следующем году.
"Ребенок, который родился той ночью, возглавляет в
настоящий момент английское отделение одного из самых
престижных частных колледжей в стране, - сказал Маккэррон. -
Ему еще нет и сорока пяти. Он слишком молод для такой
должности. Но в один прекрасный день он может стать
президентом этого заведения. Я не сомневаюсь в этом. Он
красив, умен и обаятелен.
Однажды, по какому-то случаю, я обедал с ним в клубе
преподавателей колледжа. Нас было четверо. Я мало говорил и,
в основном, наблюдал за ним. У него решимость его матери,
джентльмены... и такие же карие глаза".

III. Клуб

Стивенс, как всегда, стоял наготове с нашим пальто,
желая всем наисчастливейшего Рождества и выражая
благодарность за проявленную щедрость. Я постарался
оказаться последним, и Стивенс ничуть не удивился, когда я
сказал:
"Я хотел бы задать один вопрос, если вы не возражаете".
Он улыбнулся. "Конечно, нет", - ответил он.
"Рождество - подходящее время для вопросов".
Где-то внизу, слева от холла - там мне не доводилось
бывать - звонко тикали старинные часы. Я слышал запах
старой кожи, пропитанного маслом дерева и, чуть более
слабый, почти неуловимый запах одеколона Стивенса.
"Но я должен предупредит вас, - добавил Стивенс, - что
лучше не задавать слишком много вопросов. Если вы решили
продолжать приходить сюда".
"Кого-нибудь уже выгоняли за то, что они задавали много
вопросов?" Выгоняли было не совсем то слово, которое я хотел
произнести, но по смыслу оно подходило тому, что я имел в
виду.
"Нет, - ответил Стивенс своим как всегда низким и
вежливым голосом. - Просто они предпочли держаться
подальше".
Я выдержал его взгляд, чувствуя, как мурашки пробежали
по моей спине, словно невидимая холодная рука легла мне на
позвоночник. Я вспомнил странный звук, который шел сверху, и
еще раз попытался представить, сколько же комнат было там на
самом деле.
"Если вы все еще хотите задать вопрос, то я к вашим
услугам. Вечер уже закончился и..."
"И вам предстоит долгий путь поездом?" - спросил я, но
Стивенс лишь нетерпеливо посмотрел на меня.
"Хорошо, - решился я. - Здесь в библиотеке есть книги,
которые я нигде больше не смог найти, ни в нью-йоркской
библиотеке, ни в каталогах букинистов, ни в публикуемых
справочниках. Бильярдный стол в Маленькой комнате имеет
марку "Норд". Я никогда не слышал о такой и позвонил в
Международную комиссию по торговым маркам. У них
зарегистрировано два "Норда" - один производит лыжи, а
другой изготовляет кухонные принадлежности. В длинной
комнате находится музыкальный автомат "Seafront". Но в
списках комиссии имеется лишь "Seeburg", а не "Seafront".
"В чем суть вашего вопроса, мистер Эдли?"
Его голос был мягок, как обычно, но что-то жуткое
появилось неожиданно в его глазах... нет, честно говоря,
даже не в глазах. Ужас, который я почувствовал, пронизывал
всю атмосферу вокруг. Размеренный ход часов перестал быть
звуком, задаваемым маятником - это было топанье ног
палача. Запахи масла и кожи стали резче и несли в себе
какую-то угрозу. И когда снаружи вновь послышался резкий
порыв ветра, я был уверен, что распахнувшаяся дверь
представит моему взору не Тридцать пятую улицу, а безумный
пейзаж в стиле Кларка Эштона Смита, где острые силуэты
деревьев вычерчены на стерильном горизонте, над которым
сияют два красных солнца.
Он прекрасно знал, что я собираюсь спросить. Я понял
это по его серым глазам.
Откуда взялись здесь эти вещи? Я хотел спросить именно
это. О, я прекрасно знаю откуда вы родом, Стивенс; этот
акцент не из измерения икс, а из Бруклина. Но куда вы идете?
Откуда у вас эта печать безвременья во взгляде и на лице? И,
Стивенс, где мы находимся сейчас, в эту секунду?
Но он ждал моего вопроса.
Я открыл рот, и вопрос, вышедший из моих уст, был таков:
"Много ли комнат наверху?"
"О, да, сэр, - сказал он, не упуская моего взгляда. -
Очень много. Человек даже может потеряться. На самом деле,
люди теряются. Иногда мне кажется, что они уходят далеко.
Двери и коридоры".
"И входи и выходы?"
Его брови слегка поднялись: "Да. Входы и выходы".
Он продолжал ждать, но я уже спросил достаточно - я
подошел к краю чего-то, что, возможно, сведет меня с ума.
"Спасибо, Стивенс".
"Не за что, сэр". Он подал мне пальто.
"Еще будут истории?"
"Здесь, сэр, всегда много историй".

Этот вечер произошел много лет назад, а за эти годы моя
память явно не улучшилась. Но я прекрасно помню ощущение
страха, охватившее меня, когда Стивенс широко раскрыл
дубовую дверь - страха, что я увижу тот чуждый ландшафт в
кровавом свете двух солнц, которые могут зайти и принести
тьму на много часов или на века. Я не могу объяснить это, но
уверяю вас, что тот мир существует. Я убежден в этом также,
как Маккэррон был убежден, что оторванная голова Санды
Стенсфилд продолжала дышать. Я подумал в те нескончаемые
секунды, что дверь откроется, и Стивенс вышвырнет меня в
этот мир, и я услышу, как дверь навсегда захлопнется за
мной.
Но вместо всего этого я увидел Тридцать пятую улицу и
такси, ожидающее перед домом. Я почувствовал страшное
облегчение.
"Да, всегда много историй, - повторил Стивенс. -
Спокойной ночи, сэр".
Всегда много историй.
Действительно, их было много. И когда-нибудь, может
быть, я расскажу вам еще одну.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11