— Не говорите, чего не понимаете! — обиделся старик и забрал свою таблицу обратно. — Смотрите!
Он принялся объяснять, и Гаспара прошиб холодный пот. Бруно обманул всех. Сказав, что раскидывает буллы на 12 секторов, на самом деле он разделил календарь куда как более тщательно — на 24 части. Именно поэтому получивший готовую склейку отец Клод и не увидел встроенной внутрь схемы странной механической цикличности.
— Porca Madonna…
Судя по таблице, времена смут, когда за три года сменялось по трое Пап и Антипап, повторялись, как деления на циферблате, — каждые 72 года! И эта улика была не слабее парагвайской!
— 973-й, 1045-й, 1117-й… — перечислял ревизор даты «смут». — Нельзя же так топорно работать, юноша! Где вас учили?
— В Сан-Дени, — глотнул Гаспар.
— Оно и видно, что не в Сорбонне, — ядовито хмыкнул старик. — Только и умеете, что шпагой махать…
Гаспар пристыженно опустил голову — пожалуй, впервые в жизни. Но ревизор еще не закончил.
— И потом, зачем вы сделали число Пап равным 288?
— А в чем дело? — не понял Гаспар.
Старик сокрушенно покачал головой:
— А в том, что 1728 год от Рождества Христова делится на 288 без остатка, давая в итоге полудюжину!
Гаспар замер, а ревизор продолжал его добивать:
— И, что еще хуже, последнего Папу от последнего Антипапы у вас отделяет то же самое число лет — 288!
Гаспар охнул. Случись кому копнуть, и это совпадение отнюдь не покажется случайным.
— И уж совсем плохо, — подытожил ревизор, — что само это число 288 — магическое, ибо при делении на число Иисуса оно дает число апостолов. Извините, юноша, но от этого воняет подделкой за три мили.
Гаспар молча сунул сводную таблицу за пазуху и положил на стол два кошеля по пятьсот старых мараведи в каждом. Дело было совсем плохо, но не для него. Теперь Гаспар снова был нужен отцу Клоду — просто потому, что именно в его руках были ключи от недостатков схемы.
— Подождите! — крикнул ему вслед ревизор, едва Гаспар на руках своих носильщиков тронулся к выходу.
— Да? — обернулся Гаспар.
— Вы верите в Бога, юноша?
Гаспар опешил.
— Н-ну, да. Конечно, верю.
Старик недобро прищурился.
— Тогда вы должны понимать, КОМУ этой вашей фальшивкой вы открываете дверь. Будьте осторожны со своей душой, юноша. Это не игрушки.
Когда братьев — одного за другим — начали выводить на аутодафе, Томазо встревожился. Со дня на день должны были вывести и его, а Томазо так и не мог решить, кто он.
Он совершенно точно знал, что он — не шестеренка. И когда он с братьями столь неудачно изымал архивы индийских христиан-кнанайя, и когда он отвозил на экспертизу Ордена не без труда вывезенные за пределы Эфиопии еретические Писания коптов, и даже когда он помогал падре Вербисту выносить на задний двор и бросать в костер кипы подлинных китайских календарей, он ясно осознавал, что делает.
Только так можно было принести свет христианства отсталым народам планеты. Только так, постепенно одомашнивая и приручая к строгой, но справедливой руке Вселенского Пастыря, можно было истребить их ложные представления о добре и зле. И значит, спасти.
Но главное, Томазо совершенно точно знал, что делает это не из страха перед Орденом. Он делал это из любви к Ордену, к каждому из братьев.
Отец Клод следил, как принимают в Европе новую Библию, а значит, и его Календарь, с напряженным вниманием и видел, что в расчетах не ошибся. Пропущенный через жернова Инквизиции католический мир помалкивал. Раввины, досыта хлебнувшие погромов и смертей, кинулись уверять, что никаких расхождений между еврейским и христианским вариантами Библии нет и никогда не было. Ну, а евангелисты, никогда не считавшие Ветхий Завет священным, от дискуссий просто уклонились. Единый общеевропейский Календарь нужен был всем, а набившие оскомину споры — никому.
Даже московиты торговались недолго — отец Клод видел, как это происходило.
— Мы правильно поняли, что, если мы примем ваш календарь, нам придется принять и вашу версию Библии? — осторожно выспрашивал у секретаря Папы посланец патриарха Московского.
— А как же иначе? — улыбнулся секретарь. — К ней же все даты привязаны.
— Но если мы примем латинскую Библию, нам придется принять и часть латинских канонов… — напряженно то ли спросил, то ли возразил московит.
Секретарь широко развел руками.
— Само собой. Поскольку вы хотите стать частью цивилизованного мира, вам придется и венчать, и крестить, и освящать храмы, идя против солнца.
Московит побледнел.
— Бог мой! Вы хоть представляете, КОМУ вы открываете дверь?
Наблюдающий за разговором со стороны отец Клод улыбнулся. Дикий азиат понятия не имел, от какой силы отказывается! По сведениям братьев Ордена, одна из тибетских общин, всего лишь развернув солярную свастику против солнца, получила просто немыслимые преимущества над соседними племенами.
— А мы никого не принуждаем… — пожал плечами секретарь. — Но это же вы хотите стать европейцами, а не мы… вами. Ведь так?
Московит молча поднялся и вышел, а спустя месяц его патриарх принял все условия до единого и даже запретил пастве читать Библию , пока в Европе не будет отпечатан новый канонический текст.
Понятно, что всегда освящавшие храмы, идя по ходу Солнца-Иисуса, московиты сочли патриарха подручным Антихриста и воспротивились. Но в мятежные села тут же направляли солдат, и вскоре патриарх получал известия, что еретики заперли себя в сараях и сами себя сожгли. Это устраивало всех.
Вскоре в оппозиции остались только ученые мужи, по двадцать-тридцать лет заседавшие на совещаниях Тридентского собора. Но вот они словно сорвались с цепи.
— Этот вариант Библии вообще ни с чем не совпадает! — рассылал страстные письма во все концы Европы Антонио де Лебриха, звезда первой величины. — Ни с еврейскими оригиналами, ни с переводами!
Ему вторил епископ Канарских островов дон Альфонсо де Вируэс. И даже папские представители в университете Алькалы — Бенито Ариас Монтано, Педро де Лерма и Луис де ла Кадена — сочли своим долгом заявить о масштабном подлоге.
И тогда их начали брать — одного за другим.
Отец Клод некоторое время наблюдал за происходящим со стороны, а затем собрался с духом, сел за стол, кропотливо составил список всех, кто знал суть дела — «практиков», архивариусов, библиотекарей, — и отнес в Инквизицию. Положа руку на сердце, теперь, когда Новый Календарь состоялся, ему не нужны были ни «соратники», ни даже просто свидетели.
Час двенадцатый
Гаспар погонял севшего на козлы рядом с кучером носильщика нещадно, но уже чуял: что-то в небесах повернулось не так. Карету несколько раз тормозили австрийские патрули, затем лопнула ось, и Гаспар, не желая терять времени, пересел на своих «ретивых».
Теперь, когда ревизор дал ему главную идею, он видел 72-летние циклы во всем. Первый Антипапа пришел в первый год 4-го цикла, а последний — в последний год 20-го. Более того, Папы, носившие титул Великий, все до единого, тоже оказались на границах циклов. И, что хуже всего, Вселенские Соборы были так же привязаны к скрытно сделанной часовщиком разбивке на 24 сектора по 72 года. Не видеть этого Гаспар уже не мог.
«Ну вот зачем ему именно 24 сектора? Неужели 12 не хватило?»
Вряд ли Бруно хотел подурачиться. Гаспар уже пригляделся к часовщику, а потому понимал: у этого мерзавца всегда и во всем есть какой-то механический смысл. Вот только Гаспар никакого смысла в дополнительном дроблении циферблата истории Римской Католической Церкви не видел.
— Шевелись! — подгонял он носильщиков. — Что вы как мертвые?!
Но когда Гаспар заехал на своих «ретивых» во двор библиотеки, стало ясно, что он опоздал. Бруно — уже в цепях — стоял возле тюремной кареты, а отец Клод что-то напряженно обсуждал с альгуасилами.
— Отец Клод! — торопливо крикнул Гаспар и ткнул рукой в сторону часовщика. — Вы уже поняли, что он вас обманул?! Я знаю, где в этой схеме подвох!
— Да, это он, — кивнул альгуасилам историк. Уже закованный в цепи, Бруно смотрел, как происходит арест, с молчаливым любопытством.
— Брат Гаспар? — подошли к восседающему на руках носильщиков монаху альгуасилы.
Тот насторожился и бросил на отца Клода вопросительный взгляд. Но историк тут же отвел глаза в сторону.
— И что с того? — с вызовом поинтересовался монах.
— Вы арестованы по обвинению в ереси. Извольте следовать за нами.
Гаспар оторопел.
— Отец Клод! Что это значит?!
Но историк избегал смотреть ему в глаза. И тогда монах на мгновение ушел в себя, а затем зло рассмеялся и хлопнул своих «ретивых» по тонзурам.
— А ну-ка, опустите меня на землю, братья. И шпаги… шпаги свои оставьте.
Бруно был просто потрясен тем, как быстро этот инвалид принял решение. А носильщики тем временем послушно посадили своего господина на мощенную гладким булыжником дорогу, отдали оружие, и Гаспар взял по шпаге в каждую руку и хищно огляделся по сторонам.
— Ну что… кто первый в очереди на тот свет?
Бруно смотрел с отстраненным интересом.
Уже в первые мгновения сидящий на мостовой Гаспар пропорол животы двум неосторожно подошедшим к нему альгуасилам, и стражи закона были вынуждены послать за подмогой.
— Ну что соколы? Кто следующий захочет меня арестовать?! — весело и зло кричал монах. — Ну же, не трусьте, мужчины!
И даже когда вокруг него сгрудилось человек восемь, взять Гаспара оказалось невозможно.
А когда он ранил еще двоих, альгуасилы послали к почетному караулу за алебардами и только так, на расстоянии, словно ядовитую змею, кое-как обездвижили монаха.
— Попадись вы мне, когда я был с ногами… — хрипел теряющий сознание, истекающий кровью Гаспар. — Щенки…
Когда Томазо повели на аутодафе, он держался на ногах лишь нечеловеческими усилиями. Раздробленные пальцы ног не позволяли на них опираться, и он кое-как доковылял до столба на пятках. Но когда его начали приковывать цепями, сознание поплыло, и он вдруг увидел Астарота.
— У тебя остался третий вопрос, — напомнил дух.
— Кто я? Что со мной не так? — прохрипел Томазо. — Ты можешь объяснить мне все как есть?
И тогда дух улыбнулся. Впервые.
— Хороший вопрос, Томазо.
В глазах полыхнуло, и Томазо вдруг увидел себя там, во внутреннем дворике монастыря Сан-Дени.
Его, Гаспара, и еще одиннадцать растерзанных, униженных, обессилевших новичков вывели только после того, как они трое суток пролежали в стылом подвале и уже готовились к смерти. Каждый знал, что его жизнь закончилась, и впереди, после того, что они сделали с распятием, ждет лишь одно — ад. И жуткая, выворачивающая все нутро тишина лишь обостряла остроту этой страшной истины.
Но дверь заскрипела, их подняли — каждого по двое монахов, волоком вытащили наружу, в залитый ослепительным осенним солнцем, усыпанный желтой листвой двор, и все изменилось.
Их мучители стояли вкруг. Рядом, бок о бок с ними, стояли преподаватели, тренеры, секретари, и здесь же, в кругу, как равный среди равных, стоял сам настоятель. И все они плакали.
Томазо пронзило странное, ни на что не похожее ощущение, но понять, что это, он просто не успел — все кинулись к ним.
— Господи! Простите нас! — рыдая, прижимали истерзанных юнцов огромные монахи. — Мы сами через это прошли!
— Томазо, брат! Прости меня! — обнимали его со всех сторон.
— И меня прости!
— И меня…
— Господи! Как ты держался, Томазо!
И Томазо глядел на эти трясущиеся подбородки, на эти прикушенные губы, текущие по щекам слезы и видел, чувствовал, что они страдали вместе с ним — каждый миг. И тогда в груди защемило, заныло, заболело, и он разрыдался, а вскоре, сам не понимая почему, отдался этим дрожащим от ужаса содеянного рукам, объятиям и поцелуям. И совершенно точно знал: он умрет за каждого из них.
Камера, в которую привели Бруно и принесли перевязанного военным врачом Гаспара, была битком набита делегатами Тридентского собора и служащими библиотеки. Здесь были ученые и архивариусы, переводчики с еврейского и греческого языка. А если проще, то все, кто видел или слышал, как делался Единый Христианский Календарь.
Бруно улыбнулся. Эти люди не ведали истины, а потому кровавая жертва богам истории, которую принес отец Клод, была напрасной. Наивный книгочей так и думал, что история Церкви разбита на 12 магических «часов» по 144 года и в 1728 году наступит Полдень Христианства, то есть его полный расцвет. И лишь Бруно знал, что принятый Папой и в силу этого канонический циферблат Церкви содержит все 24 часа, а потому 31 декабря 1728 года, когда невидимая стрелка сделает полный оборот, наступит не Полдень, а Полночь. И это меняло все.
Хлопнула дверь, и вошедшие в камеру альгуасилы подняли Бруно с каменного пола и быстро потащили по коридору. Затем Комиссар за четверть часа его опросил, и часовщика, не мешкая, отправили во двор. Здесь уже корчились в пламени около десятка человек, и еще полсотни свешивались со столбов скрюченными дымящимися огарками.
— Бруно Гугенот, — подошел к нему Комиссар Трибунала, — готов ли ты примириться с Церковью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53