Все стали смотреть, как "чапает" Эйнштейн. Видно было, что завхоз в свое время смотрел фильмы о Чаплине.
Показав походку Эйнштейна и окончательно этим добив то и дело хватавшегося за голову Мерцающего Партработника, рассказчик бодро сел на место.
- И вот он поравнялся со мной, - продолжал рассказчик, - а в руке у него трубка. И вдруг он останавливается возле меня. Я думал, он меня узнал. Врать не буду - не узнал. Оказывается, у него трубка потухла. Руками показывает: спички. "Нет, - говорю, - свои надо иметь". Ничего не сказал. Прочапал.
- Почему не дал прикурить? - вскрикнул Глухарь.
- Боялся! ЦРУ могли следить. Как за мной, так и за ним. Скажут: под видом спичек что-то передал. Потом иди докажи!
- Слушайте, - опять взмолился Мерцающий Партработник, - я от этого человека умру! Какая Америка! Какой Эйнштейн! Тебе только в Кенгурск доверяли поехать и купить пиломате-риалы! Пило! Пило! Пило! В Зугдиди уже поехать не доверяли!
- Город Принстон! Америка! - победно крикнул старый завхоз. - А почему Сталин после войны жахнул по евреям? Помните - борьба с космополитами? Иосиф такие вещи не хавал. Так он отомстил Эйнштейну.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - стали смеяться старики, и даже Глухарь присоединился к ним, махнув рукой.
- Разлейте вино, - похохатывая, сказал Асланыч, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - выпьем за нашего великого путешественника. Тебе, Шалико, надо было повезти в Америку бочонок гудаутской "изабеллы" и подарить Эйнштейну. Он попробовал бы стаканчик и тут же раскололся бы.
- Была такая мысль, - важно пояснил бывший завхоз, - не думай, что ты умнее всех. Но нам сказали, что ввоз вин в Америку запрещен. Тем более бочковое вино.
Старики бодро выпили и вяло закусили. И тут, пожалуй, сказывалась уступка возрасту.
- Теперь расскажи свою историю, - обратился Глухарь к Михаилу Аркадьевичу, помогая ушной раковине ладонью, - ты остановился перед микадо.
- Да, да, господа, было, - неохотно начал Михаил Аркадьевич, однако постепенно вооду-шевляясь, - потом Париж, такси, война, Гитлер. А когда Красная Армия разбила Гитлера, я сказал друзьям: "Наш спор окончен. На родину, господа, на родину! Раз, кроме большевиков, никто не мог сладить с Гитлером, значит, они правы". Я искренне тогда так думал. Нехорошо злобиться на отчизну.
И кое-кто из нас приехал на родину. Красная площадь! Даже Пантеон Ленина как-то, представьте, вписался в нее. Такое опьянение было, мне так виделось тогда!
- Надо говорить не Пантеон, а Мавзолей, - чуть раздражаясь, перебил его Мерцающий Партработник.
- Да, Мавзолей... Сначала всё было великолепно. Всё нам нравилось, а потом стали сажать. И меня взяли. Позвольте, с какой стати? А следователь пристает ко мне и пристает: "Ты с каким заданием приехал, белобандит?"
"Какое задание, - говорю, - я всю жизнь просидел за рулем. Наш спор окончен всемирной победой России. Мы вам рукоплещем. Мы ведь тоже патриоты".
"Ты лучше скажи, патриот, - кричит он мне, - зачем ты пел перед микадо? Даже Шаляпин не пел перед микадо!" Согласитесь, господа, странная постановка вопроса! Я бедный эмигрант в чужой стране, я пою тем, кто мне платит. Тем более перед микадо я пел только один раз, и он мне показался вполне благородным человеком. Да! Человеком вашего круга.
А этот каждый день долдонит одно и то же: "Почему ты пел перед микадо и что ты этим хотел ему сказать?" И я наконец взорвался: "Перестаньте тыкать мне, господин-товарищ! В мое время люди нашего круга жандармерии не подавали руки! Кивнуть могли, но руки не подава-ли!" И показал ему свою руку, ни разу в жизни не оскверненную жандармским прикосновеньем. А он, представьте, тюкает рукояткой пистолета по моей руке. Вот эти два пальца до сих пор плохо работают.
Михаил Аркадьевич вытянул над столом огромную, хорошо разработанную кисть автомеха-ника. Старики с любопытством рассматривали ее, двигали пострадавшими пальцами, как бы пытаясь этой маленькой гимнастикой оздоровить их. А хозяин пальцев кивками показывал, что можно действовать смелее, что ему совсем не больно.
Пострадавшие пальцы Михаила Аркадьевича, вероятно, напомнили бывшему футболисту о пострадавших когда-то пальцах ног, а пальцы ног напомнили о футболе. И он немедленно решил поделиться своими воспоминаниями.
- Разве сегодня футбол? - начал он. - Один гол забьют и всей командой целуются. Тьфу! В мое время не принято было на поле целоваться. И вообще чтобы мужчины целовались. Раньше только пьяные целовались. А сейчас и трезвые - чмок! чмок! - все целуются.
- Это ты правильно заметил, - клокотнул Михаил Аркадьевич, по-видимому не обижаясь на то, что футболист его перебил. Говоря это, он одновременно косился на Глухаря, который, видимо, от глухоты особенно туго загибал ему пальцы, - это признак упадка общества. Мужчины, целуясь, прощают друг другу взаимное дезертирство.
- Да, - согласился бывший футболист, кажется, не вполне понимая его, раньше это считалось неприличным. А теперь все прилично. В мои футбольные годы были гениальные футболисты - братья Старостины. Потом их Берия арестовал. Славу не прощал никому.
А потом был только один великий футболист - Борис Пайчадзе. Борис Пайчадзе - это эпоха!
Берия его тоже хотел арестовать. Его тоже ревновал к славе. Но упустил момент. Решил: все-таки грузин, пусть еще побегает. А тут Сталин увидел игру Пайчадзе, и он ему понравился. И теперь брать его стало опасно. А вдруг Сталин спросит: "Куда делся Борис Пайчадзе?" И тогда Берия решил: лучше я это черное дело сделаю руками самого Сталина. И он пришел к Сталину и сказал: "Хочу взять Бориса Пайчадзе! Лишнее болтает".
Сталин так поднял голову, затянулся трубкой и говорит: "Хорошо, Лаврентий, забирай Пайчадзе. Но при одном условии". - "Какое условие, товарищ Сталин?" - "Ты, Лаврентий, будешь играть вместо него. Согласен?"
А как он будет играть, когда у него пузо такое.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - развеселились старики доброму остроумию вождя.
Не смеялись только Михаил Аркадьевич и Тимур Асланович. Первый сумрачно нахохлился, а второй сверкал ироническими глазками в сторону рассказчика.
- Борис Пайчадзе - это эпоха. Однажды он здесь играл. Самый красивый гол, что я видел, он забил. Финт - обводит бека! Финт - хавбека! Финт - еще одного хавбека! И со штрафной режет в правый угол! Удар! И сам как ракета вылетает вперед! Зачем? Мы вскочили на трибунах!
Оказывается, во время удара он пальцем ноги почувствовал двухсантиметровую ошибку и понял, что мяч попадет в перекладину! Вот почему он вырвался! Отскок! И он его головой в девятку! Трибуны взорвались! Это какие гениальные мозги надо иметь, какой гениальный палец ноги надо иметь, чтоб в долю секунды всё сообразить!
- Хо! Хо! Хо! Хо! - потрясенные как мозговой, так и телесной гениальностью Бориса Пайчадзе, восторженно захохокали старики.
- Теперь другой случай, - продолжал рассказчик, довольный успехом первого, - 1950 год. Август. Вот такая же погода была, как сейчас. Он здесь играл. В перерыве футболисты на углу стадиона пьют лимонад. Там лавка стояла. Одним окном выходила на стадион. Неужели не помните?
- Как не помним? Там Мисроп торговал! Кто не помнит Мисропа? радостно загалдели старики, вспоминая толстого Мисропа.
- И вот все футболисты пьют лимонад. И Пайчадзе пьет лимонад. Но как пьет.
Рассказчик цапнул со стола бутылку с остатками боржома, выплеск в сторону, строго запрокинул голову и совершенно вертикально поставил над запрокинутым лицом бутылку, приблизив горлышко ко рту. Однако из высшего целомудрия перед воспоминаниями о Пайчадзе, не прикасаясь и показывая всем, что не прикасается губами к горлышку бутылки, замер. Как бы с абсолютной физической точностью повторив сцену утоления жажды великого футболиста, он каким-то образом одновременно внушал, что всё это только игра, тень, подобие той подлинной картины.
- Как будто небо пил через бутылку, так Пайчадзе пил лимонад! воскликнул он и с легким презрением поставил бутылку на стол, давая ей знать, что она случайно и только на миг сыграла великую роль, но теперь возвращена к своей жалкой будничности.
- Хо! Хо! Хо! Хо! - как бы все поняв, очнулись старики.
- Я тогда уже не играл, - продолжал рассказчик, всматриваясь в далекую сцену, - но еще молодой был. Дерзкий! И я пошел прямо на Пайчадзе, положил ему руку на плечо и сказал: "Дорогой Борис, играй еще сто лет на радость Советскому Союзу!"
- А он что? - не удержался Глухарь.
- Вот так оторвал бутылку от губ, - сказал бывший футболист и плавным движением руки, отводящим бутылку, подчеркнул спокойствие и пристойность движения, - улыбнулся мне и сказал: "Здравствуй, Жора Гургенидзе".
Я с ума сошел! Неужели розыгрыш, и ему подсказали мое имя? Но как это могло быть? Я же самовольно подошел, никого не предупреждал!
"Откуда вы знаете мое имя?!"
Он ничего не ответил. Снова поднял голову и пьет лимонад. Я с ума схожу, а он пьет лимонад. Наконец допил, посмотрел на меня и тихо говорит: "1938 год. Я тогда совсем пацаном был. Приехали с дядей в Мухус и пошли на стадион. Играют "Мухус" - "Армавир". Счет один - один. До конца матча две минуты. Корнер у ворот "Армавира". Какой-то игрок подает. Удар! И он с корнера завинчивает мяч в сетку! Трибуны вскочили: "Браво, браво, Жора Гургенидзе! Вот тогда я впервые услышал твое имя".
"Дорогой Борис, - говорю, - это был мой звездный час. Спасибо, я о встрече с тобой буду рассказывать детям, внукам и правнукам!"
"Это тебе, - говорит, - спасибо. Именно в тот час я решил стать футболистом". Вот такая встреча была у меня с Борисом Пайчадзе.
- Хо! Хо! Хо! Хо! - захохокали старики, потрясенные тем, что их друг когда-то зажег сердце великого футболиста.
- Говорят, Борис Пайчадзе умер, - еле сдерживая слезы, добавил старый футболист, - кончилась великая эпоха советского футбола... Скоро и Советский Союз кончится...
- Хватит нюни распускать, - зычно загудел Асланыч, - вы вообще любите сентимен-тальничать... Великая Грузия, великий Пайчадзе... А сентименты всегда кончаются кровью...
- Дальше, что было дальше! - нетерпеливо вскрикнул Глухарь, обращаясь к Михаилу Аркадьевичу, как если б тот прервался по своей воле.
- А дальше? Карцер. Магадан, - опять вяло начал Михаил Аркадьевич, постепенно взбадриваясь с разгона, - потом ссылка в верховья Енисея. Мы там подружились с одним фронтовиком, который бежал из плена и не мог доказать, что он не шпион.
И вдруг радио приносит весть: Сталин заболел. Кто бы мог подумать! Дыхание чайн-стока! Но что это такое, мы не знаем. Врываемся к местному врачу. Что такое дыхание чайн-стока? Это, говорит, амбец. Агония.
Мы выходим на улицу. Ночь, звезды. Простор. Космическая радость! "Надо выпить, - говорит мой друг, - иначе я умру!"
Вспомнили, что в поселке живет ссыльный латыш. Приторговывает самогоном. Ночью стучимся к нему. Бедняга, наверное, решил, что его пришли брать повторно. Долго не открывал. Умоляем, а он возится за дверью, ворчит. Наконец открыл. Мы ему не сказали, почему хотим выпить, но он сам по нашим лицам обо всем догадался. "Что, - говорит, - безнадежно?" "Да! Да!" говорим. Латыш затеплел. Дает нам бутылку. А потом радио приносит долгожданную весть: диктатор уконтрапупился!
Ледник треснул и пополз. Какие надежды, какие дни! Залпом Двадцатый съезд! Уцелевшие стали выходить из лагерей. Вот когда надо было начинать перестройку! Эх, Никита, Никита!
А сейчас что? К девяностому году своей жизни я стал привыкать к большевикам. Тем более что вместо убийц пришли воры. А в России всегда воровали. А сейчас кое-где демократы повыскакивали. И я уже замечаю, что в них есть энергия нахальства, как у большевиков в восемнадцатом году. Говорят: приватизация, приватизация... Пусть вернут мне мое имение, тогда я в них поверю...
- Зачем ты сказал, что Сталин уконтрапупился, - обидчиво заметил Мерцающий Партработник, - грубо. Некультурно. Все-таки генералиссимус. Можно было сказать: умер... скончался... усоп... почил... Учти, что русский язык - богатейший язык в мире. Ты все-таки как был бе лобандитом, так и остался... "Уконтрапупился"...
- Именно уконтрапупился! - радостно возгласил Михаил Аркадьевич. - Они это слово принесли в революцию, и я им его возвращаю.
- А сейчас, друзья, наполните бокалы, - загудел старый актер, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - мой друг во многом прав. Я как раз сравнивал новых со старыми и думал об этом.
Лет тридцать назад здесь был второй секретарь обкома. Бандит из бандитов. Вы все его помните. По квартирному вопросу обстоятельства вынудили меня пойти к нему. Распахиваю дверь. Вхожу. Он вскочил - и навстречу. Пожимает руку, сажает, а потом и сам садится. Выслушал, обещал помочь и, когда я уходил, проводил до дверей. И сделал всё, что обещал. Кто я такой? Актер. Да, незаурядный - без ложной скромности. Но ему что? Он и в театре ни разу не был.
А недавно к одному из новых демократов пришел по одному дельцу. У племянника сложности с работой. Ничего не слышит, ничего не видит. Сквозь меня смотрит. Болтун! Обещал, но ничего не сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Показав походку Эйнштейна и окончательно этим добив то и дело хватавшегося за голову Мерцающего Партработника, рассказчик бодро сел на место.
- И вот он поравнялся со мной, - продолжал рассказчик, - а в руке у него трубка. И вдруг он останавливается возле меня. Я думал, он меня узнал. Врать не буду - не узнал. Оказывается, у него трубка потухла. Руками показывает: спички. "Нет, - говорю, - свои надо иметь". Ничего не сказал. Прочапал.
- Почему не дал прикурить? - вскрикнул Глухарь.
- Боялся! ЦРУ могли следить. Как за мной, так и за ним. Скажут: под видом спичек что-то передал. Потом иди докажи!
- Слушайте, - опять взмолился Мерцающий Партработник, - я от этого человека умру! Какая Америка! Какой Эйнштейн! Тебе только в Кенгурск доверяли поехать и купить пиломате-риалы! Пило! Пило! Пило! В Зугдиди уже поехать не доверяли!
- Город Принстон! Америка! - победно крикнул старый завхоз. - А почему Сталин после войны жахнул по евреям? Помните - борьба с космополитами? Иосиф такие вещи не хавал. Так он отомстил Эйнштейну.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - стали смеяться старики, и даже Глухарь присоединился к ним, махнув рукой.
- Разлейте вино, - похохатывая, сказал Асланыч, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - выпьем за нашего великого путешественника. Тебе, Шалико, надо было повезти в Америку бочонок гудаутской "изабеллы" и подарить Эйнштейну. Он попробовал бы стаканчик и тут же раскололся бы.
- Была такая мысль, - важно пояснил бывший завхоз, - не думай, что ты умнее всех. Но нам сказали, что ввоз вин в Америку запрещен. Тем более бочковое вино.
Старики бодро выпили и вяло закусили. И тут, пожалуй, сказывалась уступка возрасту.
- Теперь расскажи свою историю, - обратился Глухарь к Михаилу Аркадьевичу, помогая ушной раковине ладонью, - ты остановился перед микадо.
- Да, да, господа, было, - неохотно начал Михаил Аркадьевич, однако постепенно вооду-шевляясь, - потом Париж, такси, война, Гитлер. А когда Красная Армия разбила Гитлера, я сказал друзьям: "Наш спор окончен. На родину, господа, на родину! Раз, кроме большевиков, никто не мог сладить с Гитлером, значит, они правы". Я искренне тогда так думал. Нехорошо злобиться на отчизну.
И кое-кто из нас приехал на родину. Красная площадь! Даже Пантеон Ленина как-то, представьте, вписался в нее. Такое опьянение было, мне так виделось тогда!
- Надо говорить не Пантеон, а Мавзолей, - чуть раздражаясь, перебил его Мерцающий Партработник.
- Да, Мавзолей... Сначала всё было великолепно. Всё нам нравилось, а потом стали сажать. И меня взяли. Позвольте, с какой стати? А следователь пристает ко мне и пристает: "Ты с каким заданием приехал, белобандит?"
"Какое задание, - говорю, - я всю жизнь просидел за рулем. Наш спор окончен всемирной победой России. Мы вам рукоплещем. Мы ведь тоже патриоты".
"Ты лучше скажи, патриот, - кричит он мне, - зачем ты пел перед микадо? Даже Шаляпин не пел перед микадо!" Согласитесь, господа, странная постановка вопроса! Я бедный эмигрант в чужой стране, я пою тем, кто мне платит. Тем более перед микадо я пел только один раз, и он мне показался вполне благородным человеком. Да! Человеком вашего круга.
А этот каждый день долдонит одно и то же: "Почему ты пел перед микадо и что ты этим хотел ему сказать?" И я наконец взорвался: "Перестаньте тыкать мне, господин-товарищ! В мое время люди нашего круга жандармерии не подавали руки! Кивнуть могли, но руки не подава-ли!" И показал ему свою руку, ни разу в жизни не оскверненную жандармским прикосновеньем. А он, представьте, тюкает рукояткой пистолета по моей руке. Вот эти два пальца до сих пор плохо работают.
Михаил Аркадьевич вытянул над столом огромную, хорошо разработанную кисть автомеха-ника. Старики с любопытством рассматривали ее, двигали пострадавшими пальцами, как бы пытаясь этой маленькой гимнастикой оздоровить их. А хозяин пальцев кивками показывал, что можно действовать смелее, что ему совсем не больно.
Пострадавшие пальцы Михаила Аркадьевича, вероятно, напомнили бывшему футболисту о пострадавших когда-то пальцах ног, а пальцы ног напомнили о футболе. И он немедленно решил поделиться своими воспоминаниями.
- Разве сегодня футбол? - начал он. - Один гол забьют и всей командой целуются. Тьфу! В мое время не принято было на поле целоваться. И вообще чтобы мужчины целовались. Раньше только пьяные целовались. А сейчас и трезвые - чмок! чмок! - все целуются.
- Это ты правильно заметил, - клокотнул Михаил Аркадьевич, по-видимому не обижаясь на то, что футболист его перебил. Говоря это, он одновременно косился на Глухаря, который, видимо, от глухоты особенно туго загибал ему пальцы, - это признак упадка общества. Мужчины, целуясь, прощают друг другу взаимное дезертирство.
- Да, - согласился бывший футболист, кажется, не вполне понимая его, раньше это считалось неприличным. А теперь все прилично. В мои футбольные годы были гениальные футболисты - братья Старостины. Потом их Берия арестовал. Славу не прощал никому.
А потом был только один великий футболист - Борис Пайчадзе. Борис Пайчадзе - это эпоха!
Берия его тоже хотел арестовать. Его тоже ревновал к славе. Но упустил момент. Решил: все-таки грузин, пусть еще побегает. А тут Сталин увидел игру Пайчадзе, и он ему понравился. И теперь брать его стало опасно. А вдруг Сталин спросит: "Куда делся Борис Пайчадзе?" И тогда Берия решил: лучше я это черное дело сделаю руками самого Сталина. И он пришел к Сталину и сказал: "Хочу взять Бориса Пайчадзе! Лишнее болтает".
Сталин так поднял голову, затянулся трубкой и говорит: "Хорошо, Лаврентий, забирай Пайчадзе. Но при одном условии". - "Какое условие, товарищ Сталин?" - "Ты, Лаврентий, будешь играть вместо него. Согласен?"
А как он будет играть, когда у него пузо такое.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - развеселились старики доброму остроумию вождя.
Не смеялись только Михаил Аркадьевич и Тимур Асланович. Первый сумрачно нахохлился, а второй сверкал ироническими глазками в сторону рассказчика.
- Борис Пайчадзе - это эпоха. Однажды он здесь играл. Самый красивый гол, что я видел, он забил. Финт - обводит бека! Финт - хавбека! Финт - еще одного хавбека! И со штрафной режет в правый угол! Удар! И сам как ракета вылетает вперед! Зачем? Мы вскочили на трибунах!
Оказывается, во время удара он пальцем ноги почувствовал двухсантиметровую ошибку и понял, что мяч попадет в перекладину! Вот почему он вырвался! Отскок! И он его головой в девятку! Трибуны взорвались! Это какие гениальные мозги надо иметь, какой гениальный палец ноги надо иметь, чтоб в долю секунды всё сообразить!
- Хо! Хо! Хо! Хо! - потрясенные как мозговой, так и телесной гениальностью Бориса Пайчадзе, восторженно захохокали старики.
- Теперь другой случай, - продолжал рассказчик, довольный успехом первого, - 1950 год. Август. Вот такая же погода была, как сейчас. Он здесь играл. В перерыве футболисты на углу стадиона пьют лимонад. Там лавка стояла. Одним окном выходила на стадион. Неужели не помните?
- Как не помним? Там Мисроп торговал! Кто не помнит Мисропа? радостно загалдели старики, вспоминая толстого Мисропа.
- И вот все футболисты пьют лимонад. И Пайчадзе пьет лимонад. Но как пьет.
Рассказчик цапнул со стола бутылку с остатками боржома, выплеск в сторону, строго запрокинул голову и совершенно вертикально поставил над запрокинутым лицом бутылку, приблизив горлышко ко рту. Однако из высшего целомудрия перед воспоминаниями о Пайчадзе, не прикасаясь и показывая всем, что не прикасается губами к горлышку бутылки, замер. Как бы с абсолютной физической точностью повторив сцену утоления жажды великого футболиста, он каким-то образом одновременно внушал, что всё это только игра, тень, подобие той подлинной картины.
- Как будто небо пил через бутылку, так Пайчадзе пил лимонад! воскликнул он и с легким презрением поставил бутылку на стол, давая ей знать, что она случайно и только на миг сыграла великую роль, но теперь возвращена к своей жалкой будничности.
- Хо! Хо! Хо! Хо! - как бы все поняв, очнулись старики.
- Я тогда уже не играл, - продолжал рассказчик, всматриваясь в далекую сцену, - но еще молодой был. Дерзкий! И я пошел прямо на Пайчадзе, положил ему руку на плечо и сказал: "Дорогой Борис, играй еще сто лет на радость Советскому Союзу!"
- А он что? - не удержался Глухарь.
- Вот так оторвал бутылку от губ, - сказал бывший футболист и плавным движением руки, отводящим бутылку, подчеркнул спокойствие и пристойность движения, - улыбнулся мне и сказал: "Здравствуй, Жора Гургенидзе".
Я с ума сошел! Неужели розыгрыш, и ему подсказали мое имя? Но как это могло быть? Я же самовольно подошел, никого не предупреждал!
"Откуда вы знаете мое имя?!"
Он ничего не ответил. Снова поднял голову и пьет лимонад. Я с ума схожу, а он пьет лимонад. Наконец допил, посмотрел на меня и тихо говорит: "1938 год. Я тогда совсем пацаном был. Приехали с дядей в Мухус и пошли на стадион. Играют "Мухус" - "Армавир". Счет один - один. До конца матча две минуты. Корнер у ворот "Армавира". Какой-то игрок подает. Удар! И он с корнера завинчивает мяч в сетку! Трибуны вскочили: "Браво, браво, Жора Гургенидзе! Вот тогда я впервые услышал твое имя".
"Дорогой Борис, - говорю, - это был мой звездный час. Спасибо, я о встрече с тобой буду рассказывать детям, внукам и правнукам!"
"Это тебе, - говорит, - спасибо. Именно в тот час я решил стать футболистом". Вот такая встреча была у меня с Борисом Пайчадзе.
- Хо! Хо! Хо! Хо! - захохокали старики, потрясенные тем, что их друг когда-то зажег сердце великого футболиста.
- Говорят, Борис Пайчадзе умер, - еле сдерживая слезы, добавил старый футболист, - кончилась великая эпоха советского футбола... Скоро и Советский Союз кончится...
- Хватит нюни распускать, - зычно загудел Асланыч, - вы вообще любите сентимен-тальничать... Великая Грузия, великий Пайчадзе... А сентименты всегда кончаются кровью...
- Дальше, что было дальше! - нетерпеливо вскрикнул Глухарь, обращаясь к Михаилу Аркадьевичу, как если б тот прервался по своей воле.
- А дальше? Карцер. Магадан, - опять вяло начал Михаил Аркадьевич, постепенно взбадриваясь с разгона, - потом ссылка в верховья Енисея. Мы там подружились с одним фронтовиком, который бежал из плена и не мог доказать, что он не шпион.
И вдруг радио приносит весть: Сталин заболел. Кто бы мог подумать! Дыхание чайн-стока! Но что это такое, мы не знаем. Врываемся к местному врачу. Что такое дыхание чайн-стока? Это, говорит, амбец. Агония.
Мы выходим на улицу. Ночь, звезды. Простор. Космическая радость! "Надо выпить, - говорит мой друг, - иначе я умру!"
Вспомнили, что в поселке живет ссыльный латыш. Приторговывает самогоном. Ночью стучимся к нему. Бедняга, наверное, решил, что его пришли брать повторно. Долго не открывал. Умоляем, а он возится за дверью, ворчит. Наконец открыл. Мы ему не сказали, почему хотим выпить, но он сам по нашим лицам обо всем догадался. "Что, - говорит, - безнадежно?" "Да! Да!" говорим. Латыш затеплел. Дает нам бутылку. А потом радио приносит долгожданную весть: диктатор уконтрапупился!
Ледник треснул и пополз. Какие надежды, какие дни! Залпом Двадцатый съезд! Уцелевшие стали выходить из лагерей. Вот когда надо было начинать перестройку! Эх, Никита, Никита!
А сейчас что? К девяностому году своей жизни я стал привыкать к большевикам. Тем более что вместо убийц пришли воры. А в России всегда воровали. А сейчас кое-где демократы повыскакивали. И я уже замечаю, что в них есть энергия нахальства, как у большевиков в восемнадцатом году. Говорят: приватизация, приватизация... Пусть вернут мне мое имение, тогда я в них поверю...
- Зачем ты сказал, что Сталин уконтрапупился, - обидчиво заметил Мерцающий Партработник, - грубо. Некультурно. Все-таки генералиссимус. Можно было сказать: умер... скончался... усоп... почил... Учти, что русский язык - богатейший язык в мире. Ты все-таки как был бе лобандитом, так и остался... "Уконтрапупился"...
- Именно уконтрапупился! - радостно возгласил Михаил Аркадьевич. - Они это слово принесли в революцию, и я им его возвращаю.
- А сейчас, друзья, наполните бокалы, - загудел старый актер, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - мой друг во многом прав. Я как раз сравнивал новых со старыми и думал об этом.
Лет тридцать назад здесь был второй секретарь обкома. Бандит из бандитов. Вы все его помните. По квартирному вопросу обстоятельства вынудили меня пойти к нему. Распахиваю дверь. Вхожу. Он вскочил - и навстречу. Пожимает руку, сажает, а потом и сам садится. Выслушал, обещал помочь и, когда я уходил, проводил до дверей. И сделал всё, что обещал. Кто я такой? Актер. Да, незаурядный - без ложной скромности. Но ему что? Он и в театре ни разу не был.
А недавно к одному из новых демократов пришел по одному дельцу. У племянника сложности с работой. Ничего не слышит, ничего не видит. Сквозь меня смотрит. Болтун! Обещал, но ничего не сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51