Да он его и сам не любил. Он его видел и слышал в киножурналах, и ему было ясно, что Сталин никак не похож на революционные песни. Пришлось его разжаловать из вождей. Но он знал, что в городе вслух об этом еще нельзя говорить.
Кто там еще оставался? Ворошилов. Он его тоже видел в киножурналах. Пожалуй, он напо-минал революционные песни, особенно когда на коне скакал по Красной площади и принимал парад. Остальные были такой мелочью, о которой и думать не стоит. Как можно было сравнивать козлобородого Калинина с революционной песней? Смешно.
Мальчик обожал революционные песни. Но он хотел, чтобы всё было честно. Сталиным пришлось пожертвовать. Колхозами, во всяком случае горными, пришлось пожертвовать.
Шпионы и вредители, конечно, были и есть. Из-за них арестовывают таких невинных людей, как его дядья. Но куда смотрит Сталин?
Нет, он не может быть вождем. Он даже по-русски плохо говорит. Даже у нас здесь, в Мухусе, лучше говорят по-русски, чем он. А ведь он живет в Кремле. В какой-нибудь бедной сакле в горах еще можно так говорить по-русски. Но не в Кремле... Мальчик тогда не знал, что в Кремле все плохо говорят по-русски, потому что слышал одного Сталина.
Но что же удалось революции кроме прекрасных песен и могучих электростанций? Бесплат-ная школа, в которую он ходит, как и все ребята. Даже завтраки бесплатные. Правда, всего лишь кусочек хлеба с джемом. Глотнул - и нет. Но ведь идет такая война. Из-за этих завтраков мало кто уроки пропускал.
А что в странах капитала? Полным-полно безработных. А рабочий человек, не говоря о неграх, не может своего ребенка отдать в школу. Денег нет. А насчет завтраков в школе они даже и не слыхали. Шамать захотел? Закуси промокашкой.
Тетушка прекрасно пела. Он любил ее за это и многое прощал. Она пела по-русски, по-абхазски и даже по-турецки. Больше всего она пела по-русски. Чаще всего романсы.
Но и революционные песни иногда прихватывала. И вот что удивительно. Революцию всегда ругала, правда дома, при своих. А революционные песни пела так задушевно, как будто жизнь готова была отдать за революцию.
Но мальчик точно знал, что тетушка не готова отдать жизнь за революцию. Да не то что жизнь, она даже кирпича с кирпичного завода дедушки не отдала бы революции добровольно. Пожалуй, она могла бы звездануть кирпичом по голове какому-нибудь зазевавшемуся револю-ционеру, если, конечно, в те времена бывали зазевавшиеся революционеры. Она не была жадной, но она не признавала революции и ничего не хотела ей отдавать.
Так что революции пришлось отобрать кирпичный завод дедушки со всеми его кирпичами. Мама говорила, что у отца веки повреждены, что ли (хотя мальчик этого не замечал) , оттого, что он день и ночь стоял там над какими-то раскаленными печами. Когда вернется отец, хотя неясно, когда это будет, надо узнать, что случилось с его веками.
Нет, мальчику нисколько не было жалко кирпичного завода дедушки, который отобрала революция. Он даже конфетную фабрику отдал бы ей, если бы она у него была. Дедушкин кирпичный завод находился недалеко от города. Мальчик даже ни разу не полюбопытствовал взглянуть на него, до того ему было не жалко отдать его революции. Но от людей он слыхал, что завод этот давно заброшен и никто там не работает. Тогда зачем его надо было отбирать? Опять неясность.
Мальчик давно, еще до войны, заметил, что Сталин хитрит и этим унижает революционные песни. Он с мучительной ревностью ловил правительство на этих хитростях.
Когда кончилась война с Финляндией, он ни на секунду не поверил, что финны напали на Советский Союз. Финляндия была такая маленькая, а Советский Союз был такой огромный, и он точно знал, что Финляндия не могла напасть на нашу страну. Из революционных песен ясно следовало, что все народы равны, что революция защищает слабых от сильных.
Ему было жалко Финляндию, и он однажды ночью вдруг вспомнил школьную карту с изображением огромного Советского Союза и маленькой Финляндии, и он заплакал. Никто никогда не мог узнать об этих его слезах, но сам он о них никогда не забывал. Может быть, эти слезы были не только по Финляндии, но и по отцу и по дяде, которых к этому времени он уже потерял, но он тогда этого не знал. Перед его глазами была маленькая Финляндия, и он плакал от бессилия перед подлостью.
А когда началась отечественная война и немцы как бешеные поперли по нашей земле, мальчик слушал Сталина по радио. И мальчик с удивлением заметил, что Сталин теперь говорит по-русски гораздо лучше, чем раньше в киножурналах. Многие это заметили. Некоторые взрослые злорадно перешептывались: "Это он со страху".
А когда газеты заговорили о зверствах немцев на захваченных землях, мальчик поверил, что это правда. Но он тут же приметил и хитрость. Газеты должны были сначала написать, что немцы захватили наши земли, а потом уже говорить о зверствах. Но они сразу заговорили о зверствах, чтобы оглушить людей этими зверствами и чтобы люди меньше думали о захвачен-ных землях. А ведь до войны обещали воевать на чужой территории. Нет, тут его перехитрить не удалось. А потом он вдруг на стадионе услышал разговор двух взрослых людей о войне. Один из них сказал другому:
- Какие там могут быть зверства? Вранье. Пропаганда. Немцы культурная нация.
Мальчик был сильно смущен. Неужели он напрасно поверил? Ему нравились антифашист-ские песни. Они были похожи на революционные песни. И опять противная неясность в голове. Но тут, к его счастью, появился на их улице первый бравый фронтовик с лихо перебинтованной рукой. Он сидел на цементном парапете моста через речушку и всё покуривал и всё пошучивал с проходящими девушками, а они ему хорошо улыбались.
Мальчик с ним заговорил об этом. Фронтовик уверенно сказал, что про зверства немцев пишут правильно, он своими глазами это всё видел. И вдруг ни к селу ни к городу добавил:
- Немцы храбрые. Одного эсэсовца при мне расстреливали. Его расстреливают, а он себе курит.
Мальчику это неприятно было слышать, но он каким-то безошибочным чутьем угадал, что фронтовик говорит правду. Но разве фашисты могут быть храбрыми? Не должны, но, оказыва-ется, могут. Неприятно, но правда.
Мальчик очнулся от своих мыслей. Дедушку Вартана всё не было видно. Несколько соседских мужчин вышли со двора и, устроившись на крыльце своего дома, стали играть в нарды. Двое играли, а остальные, стоя возле них, курили и переговаривались. До мальчика доносилось цоканье костей по игральной доске и шлепанье передвигаемых фишек. Иногда мерное шлепанье сменялось резкими, щелкающими ударами. Это означало, что кости удачно легли и тот, кто их выбросил, передвигая фишки, азартно бьет ими по доске: вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Впрочем, такие удары могли быть и хитрым притворством, чтобы сбить с толку противника: мол, тебе не кажется, что мои кости хорошо легли, но это как раз то, что нужно моему тайному замыслу. Мальчик умел играть в нарды, но ему это сейчас было не интересно. Просто слух его машинально улавливал удары фишек и переход везенья или то, что игрок хотел выдать за везенье, от одного играющего к другому.
Солнце опустилось еще ниже, и неимоверный тополь, весь прозолоченный теплыми лучами, замер от удовольствия. Но в конце улицы никого не было.
Мальчик вдруг вспомнил то, что было давным-давно. Он думал, что забыл об этом, но вдруг всё, что было, ясно припомнилось.
У тетушки за праздничным столом сидели гости. Было шумно, весело. Вдруг пришел дядя Самад, как всегда выпивший. Оттого, что он всегда был выпившим, все знакомые относились к нему как-то несерьезно. Вроде они гораздо умнее его. Хотя мальчик и тогда чувствовал, что это совсем не так. Но ему, как и всем домашним, было неприятно, что дядя всегда под хмельком и гости сейчас его видят таким.
Дядю пригласили к столу. Тетушка подала ему тарелку с закуской. Даже поставила стопку рядом с его тарелкой и ушла на кухню. Дядя встал и пошел мыть руки. И тут вдруг один из гостей, веселый дядя Митя, кивнул мальчику на графин с водой, чтобы он налил дяде воды вместо водки. Мальчику понравилась эта шутка. Она показалась ему даже полезной. Сам дядя ничего не заметит и от этого будет трезвей, а гости повеселятся оттого, что он выпьет воду, думая, что это водка.
Мальчик даже почувствовал гордость, что именно ему поручил это дядя Митя. Выходило, что даже он, еще совсем-совсем пацаненок, оказался среди взрослых, которые чувствуют себя умнее дяди.
Графин с водой как раз стоял возле него. Мальчик осторожно и быстро наклонил его, подставил дядину стопку и наполнил ее водой. Пока он это проделывал, он всё время с гордостью думал, что взрослые поручили ему исполнить взрослую шутку и надо быть достойным этого поручения. И он очень старался, боясь расплескать воду, наклоняя тяжелый графин, или неловким движением опрокинуть и разбить стопку. И всё получилось удачно. Он даже сам переставил стопку к дядиной тарелке. Он был до того горд, что ему поручили эту взрослую шутку, что всеми своими движениями и видом своим намекал взрослым, что и раньше он сам проделывал с дядей такие шутки, хотя такое ему и в голову никогда не приходило.
Вымыв руки, дядя пришел и сел на место. Все как-то с повышенным вниманием смотрели на дядю, ожидая действия шутки. Обычно к нему относились небрежно-снисходительно. Да и тетушка его далеко не всегда сажала за стол, когда бывали гости.
Сегодня она его посадила за стол, потому что сразу заметила, что он был под легким хмельком. Нет, он никогда не скандалил, правда иногда начинал спорить, когда к нему слишком уж приставали с упреками, что он слишком много пьет и этим позорит семью. Сейчас мальчик заметил, что дядя почувствовал к себе всеобщее внимание и это ему приятно.
Он поднял стопку и произнес тост. Он говорил что-то важное о судьбе народа и темных временах. Мальчик тогда ничего не понял из того, что говорил дядя. Но он уже понимал, что есть опасные разговоры, которые не должны слышать чужие люди.
Дело происходило на веранде второго этажа. Здесь были все свои. Но когда дядя начал говорить, один из гостей захлопнул окно веранды, как будто снизу дядю мог услышать какой-нибудь сексот. Но снизу его никто не мог услышать, тем более что дядя вообще всегда говорил не очень громко.
Некоторые гости посмеивались глазами, когда дядя говорил: мели, Емеля, твоя неделя. Некоторые полушутливо хватались за головы, как бы боясь, что он своими речами всех посадит в тюрьму.
Наконец дядя выпил, запрокинув голову и поставив стопку на стол. В первое мгновенье мальчику показалось, что дядя ничего не понял. Дядя даже взял вилку, чтобы начать закусывать. И вдруг его худое, удлиненное лицо посерело и он затравленными глазами оглядел застольцев. Вилка, звякнув о стол, сама выпала из его рук. Мальчик похолодел от ужаса. За столом все замолкли и почувствовали, что шутка не получилась.
- Вы хотели этой водой меня унизить, - тихо сказал дядя, оглядывая гостей, - но меня унизить нельзя. Меня эта жизнь уже так унизила, что ниже некуда... Топтать растоптанного... Что я вам сделал? За что?
К счастью, тетушка в это время была на кухне. Она вообще ничего не заметила. Хотя она сама поедом ела дядю за то, что он пьет и тем самым позорит семью, но гостям могла и не простить такое. И тогда черт знает что могло случиться! Она могла сдернуть скатерть со стола, всё перевернуть и всех прогнать.
Но она была на кухне. Сказав несколько слов, которые потрясли душу мальчика, дядя молча оглядел всех, молча встал, отодвинул стул и ушел в свою комнату.
Мальчик сидел ни жив ни мертв. Нет, он не боялся, что дядя узнает о том, что именно он налил воду в его стопку. Ему бы это никто не сказал. Он ужаснулся тому, что сделал. И он никак не мог понять, почему то, что казалось невинной шуткой, обернулось такой омерзительной подлостью.
И сейчас, вспоминая об этом, он с яростной ненавистью подумал о дяде Мите, который до этого случая казался ему самым веселым и самым приятным из гостей, приходивших к ним домой. Гадина! Гадина! Гадина! Ему бы только повеселиться! И он один из первых, хотя и не самый первый, перестал приходить к ним в дом.
И то, что раньше так нравилось мальчику в этом человеке - он всегда был заводилой всякого веселья, - сейчас казалось какой-то слюнявой, противной обжираловкой. И как он этого раньше не замечал? Дядя Митя всегда обжирался весельем и сейчас, наверное, где-нибудь в безопасном доме обжирается весельем.
Дядю никто не любил, с болью подумал мальчик. Никто, кроме бабушки. И я не любил, безжалостно подумал он о себе. Только иногда, когда он по ночам кашлял, жалел его. Как долго, как невыносимо долго он кашлял по ночам! А утром вставал как ни в чем не бывало и уходил в кофейню.
Когда арестовали дядю Ризу, тетушка сдала жильцам комнату дяди Самада, а кровать его переволокли в залу, где раньше жил арестованный дядя. Это была самая большая комната в доме. Там спала бабушка, спал дядя Коля и там спал мальчик на кровати любимого дяди, когда оставался ночевать у тетушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51