так и так. Бабки у меня есть. Займись подругой моей девушки. Пожалуйста, говорит. Приходим в ресторан. Я заказываю всё что можно. Бочо наворачивает и хохмит так, что девушки падают. Даже моя стала к нему клеиться. Клянусь! Но обидеться нельзя - Бочо! Только поужинали, как он встает и говорит:
"До свиданья, девушки. Спасибо за компанию, но меня ждет красавица жена!"
- А у него в самом деле красавица жена, - вздохнул тот, что спрашивал.
- Не в этом дело, - поправил его краснорубашечник, - он, учти, гуляет в глубоком подполье.
Я, видимо, так увлекся жизнью молодых людей, что не заметил, как появился тот, кого я ожидал.
- Не согласен принципиально и окончательно, - раздался над моей головой веселый и твердый голос.
Я вздрогнул. Это был он. Всё в той же тельняшке с короткими рукавами, в черных вельветовых брюках и в парусиновых туфлях швейцарской белизны. Ясно было, что они недавно начищены зубным порошком. Он стоял передо мной плотный, коренастый. Мускулистые, борцовские руки скрещены на груди. Загорелое, готовое к бою плотное лицо, маленькие, живые светлые глазки. Металлический колпачок ручки, прищепленный изнутри на груди тельняшки, вспыхивал и отражал солнечный свет.
- Присаживайтесь, - сказал я, - сейчас закажем кофе, коньяк.
- Какая же это свобода, - сказал он, стремительно присаживаясь за столик, стремительно наклоняясь ко мне и стреляя в меня светлыми пульками глаз, - вы лишаете великого человека права на эксперимент, которого ждали тысячелетия! Какая же это свобода, батенька?
- Да, лишаю, - сказал я, - человек может экспериментировать над собой. В конце концов люди его образа мыслей могли собраться, купить в России или в Европе большой кусок земли, заселить его и проводить в своей среде социальные опыты.
- Социализм в лаборатории - это, батенька, чепухенция! - воскликнул он, взмахнув рукой над столом. - В том-то и драма великого Ленина, что он заранее знал о невероятной тяжести исторического сдвига и все-таки пошел на это. И когда надо будет, еще раз пойдет!
- Только, знаете, - сказал я ему, - если можно, без этих словечек: батенька, ни-ни, гм-гм. Особенно ненавижу гм-гм.
- Гм-гм, - незамедлительно произнес он, как бы для того, чтобы тут же, не сходя с места, утвердить свои права.
Я вспомнил, что точно так же в детстве мой сумасшедший дядюшка, бывало, если кто, выходя их комнаты, плотно прикроет дверь, тут же вскакивал и пробовал открыть в знак того, что никто не смеет его запирать, хотя его никто никогда не запирал.
- Запретить, конечно, я не могу, - сказал я мирно, - но постарайтесь, если можете.
- Я сказал "гм-гм" не нарочно, - пояснил он, - этим выразил сомнение в вашей демократичности.
- Так и скажите: сомневаюсь в вашей демократичности.
- Зачем мне говорить столько слов, когда я коротко говорю то же самое: гм-гм.
- В этом "гм-гм", - сказал я, стараясь быть доходчивым, - слышится какое-то подлое высокомерие. Как будто вы настолько выше собеседника, что он не стоит слов.
- Гм-гм, - сказал он опять, но, спохватившись, добавил: - Это я не по отношению к нашей беседе, а по отношению к тому, что вы считаете высокомерием.
Я понял, что эта мелкая перепалка может длиться бесконечно.
- Ну, как хотите, - сказал я и, стараясь поймать его в самый миг отклонения в безумие, спросил: - Что значит: "Ленин еще раз пойдет"? Появится новый Ленин?
Взгляд его отяжелел. Но мне показалось, что он взял себя в руки.
- Не новый, но обновленный новыми историческими условиями, - сказал он уклончиво и одновременно твердо.
Я подозвал официантку, которая, стоя в сторонке, почему-то обидчиво поглядывала на нас. Она подошла.
- Вы пьете? - спросил я у него.
- Слегка балуюсь, - живо отозвался он.
Официантка нахмурилась.
- Два кофе и триста грамм коньяка, - сказал я и, обращаясь к нему, добавил: - Может, что-нибудь еще?
- Мороженое, - попросил он коротко, - умственная работа требует сладости.
Я вспомнил, что мой сумасшедший дядюшка тоже любил сладости. Тогда, в детстве, я изредка мог позволить себе угостить его лимонадом.
- Может, три порции? - спросил я.
- Три! Три! - вспыхнул он. - Вы угадали мою норму! Люблю иметь дело с проницатель-ными людьми, хотя от принципов не отступаюсь.
Официантка еще больше нахмурилась и, записав заказ, обратилась ко мне:
- Вы тут новый человек, умоляю: если дядя Степа начнет говорить, что он Ленин, остановите его или позовите меня. Я его попрошу отсюда. Я знаю, что сейчас свобода, но стыдно перед людьми... И Ленина жалко...
- Лениньяна продолжается, - загадочно заметил мой собеседник.
- Вы опять за свое? - с горьким сожалением сказала официантка.
- Дорогая, не забывайте, что я бывший доцент московского вуза, - не без надменности произнес мой собеседник.
- Вот именно - бывший, - мстительно подчеркнула официантка.
- "И за борт ее бросает в набежавшую волну", - неожиданно пропел мой собеседник хорошим баритоном. Он пел, глядя на официантку, и пение его как бы означало шутливую угрозу по отношению к ней и одновременно обещание, оставаясь в рамках Степана Разина, выполнить ее просьбу.
- Оставьте, ради Бога, - сказала официантка и отошла.
Мне не хотелось с ним спорить. Но мне хотелось у него что-то спросить, раз уж он так много знает о жизни Ленина. Дело в том, что, будучи за границей, я прочел одну книжку, где доказыва-лось, что знаменитое покушение на Ленина Фанни Каплан было организовано Сталиным и Дзержинским. Никакого убедительного доказательства автор не приводит, и всё это как-то не похоже на правду. Но там были вещи, которые показались мне бесспорными.
Ссылаясь на газету "Известия", где была помещена информация о покушении на Ленина, автор пишет, что выстрелы раздались с разных сторон. Не мог же он это выдумать, зная, что эту информацию легко проверить? Но может быть, эту информацию "Известия" дали сгоряча, по слухам? Было ли позже в "Известиях" опровержение этой информации, уточнения?
Автор пишет, что Фанни Каплан, выстрелив в Ленина несколько раз на глазах у толпы рабочих, пробралась сквозь эту толпу, дошла до достаточно далекой от завода трамвайной остановки и только там, и то случайно, была схвачена. Если это действительно так, что можно подумать об истинном отношении рабочих к Ленину?
И потом слишком быстрая казнь Фанни Каплан. Странно. И это, пожалуй, работает на версию автора. Как бы ни были в те горячие времена быстры на расправу, но казнить через день или два эсерку, стрелявшую в главу государства, это не укладывается ни в какую здравую версию. Может быть, была угроза захвата Москвы белыми? Нет, этого не было. Тогда в чем же дело? Ведь толковое следствие было в интересах самой власти. Кто спешил и почему спешил, наспех казнив Фанни Каплан?
Обо всех этих сомнениях я ему рассказал. Он внимательно выслушал и вдруг воскликнул:
- Так вы и об этом знаете!
И, как бы боясь, что потом забудет, но важно, чтобы правда была полной, лихорадочно добавил:
- Только Дзержинский тут ни при чем! Запомните! Запомните! Запомните!
- Ну а как это было, если вы знаете?
Он тихо и подозрительно посмотрел по сторонам. Глаза его горели. Он наклонился ко мне и прошептал:
- Я вам всё расскажу. Вы наш, хотя и сами не подозреваете об этом.
- В каком смысле?
- В прямом. В трудную минуту вы оказали нам неоценимую помощь.
Казалось, он успокоился. Во всяком случае выпрямился.
- Какую?
- Вы помогли мне напечатать стихи, которые отвергли все редакции. Тем самым вы помогли поддержать дух народа, теряющего всякую надежду. Народ ждет Ленина. Вы наш. Вы же любили в детстве революционные песни?
Он пронзил меня буравчиками глаз. Я похолодел от чудовищной догадки. Откуда он это может знать? Это первая глава моей новой вещи! Ее еще ни один человек не видел! Я ее оставил в Москве у себя на столе! Украли! Украли! Никакого сумасшедшего не было и нет! Он оттуда! И стихи о Ленине были проверкой на лояльность! Но я случайно вывернулся тогда! Чего они хотят? Проверяют степень стойкости к безумию? Глупость! Держать себя в руках!
- Да, - сказал я, стараясь скрыть волнение, - я в самом деле в детстве любил революци-онные песни. Но откуда вы знаете это?
- Я всё знаю, - сказал он, насмешливо глядя на меня, - но почему вы смутились? Стыдитесь? Запомните, тот подлец, кто в детстве не любил революционных песен. Я тоже любил! Так, как я, никто их не мог любить!
Вместе с этими словами буравчики его глаз погасли, и в них появилась вопрошающая, умоляющая тоска по разуму. О, как я знал это выражение по глазам дядюшки! Бывало, я дразнил его, переодевшись в чужие одежды. Он смотрит на меня и узнавая и не узнавая меня, и глаза его карабкаются к разуму, чтобы понять происходящее. Господи, прости!
И сейчас казалось, двойник Ленина в невероятной тоске по разуму намекает на причину своего безумия и отсылает к подлинному Ленину, пытаясь уверить, что и его ошибки имеют тот же благородный источник.
Нет, брат, подумал я, этот номер не пройдет. А что касается песен - он прав. В самом деле так и есть: тот подлец, кто в детстве не любил революционных песен! И тот дурак, кто, будучи взрослым, не понял, что хорошая революционная песня отражает религиозную тоску по братству и обновлению жизни. Она не виновата в кровавом фарсе революции.
И нельзя винить ее, даже если она способствует революционным страстям. Где граница? Нет границы! Это всё равно что винить разум в том, что иные люди слишком пристально вглядыва-ются в будущее и видят там свою могилу. Виноват ли разум, хотя, не будь разума, человек не знал бы, что он смертен? Значит, он сам в конечном итоге должен найти равновесие между бездной жизни и бездной небытия. Так и в искусстве, так и в песне.
Мой собеседник опять затравленно огляделся и низко наклонился над столом, приглашая меня сделать встречный наклон.
- Посмотрите сюда. Только вам, - сказал он доверительно.
Двумя пальцами сильной, загорелой руки он оттянул край тельняшки у горла, приглашая меня заглянуть туда. Я увидел на бледном плече его два розовых шрама. Куда он клонит - не оставалось сомнения.
- Тише! К нам идут! Ни слова! - прошипел он и, бросив тельняшку, выпрямился над столом.
К нам быстро подошла наша разгневанная официантка.
- Вы опять за свое? - закричала она. - Я видела, что вы показывали! Я вас выведу отсюда!
- А что я показывал? - удивленно развел руками мой собеседник. - Я показывал след от фурункулов. Маркс тоже, когда работал над "Капиталом", страдал от фурункулов. "Дорого обойдутся мои фурункулы буржуазии", говаривал он в те времена.
- Значит, теперь Марксом заделались, - сказала официантка, явно сбавляя тон, - Господи, что за человек!
Она отошла, как бы примиряясь с меньшим злом.
- Конспирация, конспирация и еще раз конспирация, - сказал мой собеседник, явно довольный собой.
- Так, значит, стреляли в вас?
- А в кого же еще?
- Но ведь с тех пор прошло столько времени, - сказал я вразумительно, - разве вы похожи на человека, которому больше ста лет?
Он улыбнулся улыбкой взрослого, который слышит детские речи.
- Мой настоящий биологический возраст, - сказал он, стараясь быть четким, - это годы, которые я прожил до заморозки и после того, как меня разморозили.
- Разморозили?
- Конечно. Это длинная история. Но вы наш, вы еще послужите пролетарскому делу. Восстание близится, хотя день и час даже вам не могу открыть. Но оно неминуемо... Тяжелый кризис...
- Что, есть такая партия? - спросил я неожиданно, чтобы застать его врасплох.
- Есть! Есть! - ответил он, не только не смущаясь, а, наоборот, радостно распахиваясь. - Только она сейчас в глубоком подполье.
Он стал быстро-быстро черпать ложкой мороженое, отправляя его в свой губастый рот. И теперь казалось, что в сладости мороженого он чувствует сладость восстания.
- Кто вас заморозил и кто вас разморозил? - спросил я, стараясь быть как можно более четким.
Глаза его горели решительно и мрачно. Он резким движением отодвинул опустевшую вазочку.
- Это долгая история, - глухо начал он, - в чем трагедия Ленина? Недоучел силу властолюбия большевиков. По ленинскому плану революция должна была иметь два этапа: разрушительный и созидательный. Сначала на первый план выходят боевики. Они захватывают власть. А на втором этапе созидатели. Но как только Ленин попытался начать замену, случилось покушение... За это я и получил пули...
Он замер и, посмотрев на меня остекленевшими глазами, вдруг спросил:
- Кстати, Плеханов жив?
Я не успел ответить, как он сам себя поправил:
- Умер! Умер! После заморозки память пошаливает. Иногда события, которые я пережил, кажутся мне рассказанными другими людьми. А события, которые происходили во время моей заморозки, кажутся мне происходившими на моих глазах... Так вот за это в меня и стреляли... Но были и верные люди. Особенно среди немецких товарищей. После ранения я лежал у себя в кремлевской квартире. Когда я стал выздоравливать, они подменили меня сормовским рабочим, очень похожим на меня. А меня вывезли в Германию, чтобы сохранить мне жизнь и помочь местной революции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51