К сожалению, она была густо залита масляной краской, и мне не удалось ни на миллиметр сдвинуть ее с места. Я надавила на защелку изо всех сил, до острой боли в руках. Мое дыхание было настолько частым, что я с трудом сохраняла равновесие на поставленной на попа кровати.
Кровать начала скользить, и я, быстро спустившись, подперла ее о ближайший угол, скинула обувь, связала между собой шнурки и, зажав их зубами, снова начала карабкатьсявверх. Тонкие металлические прутья кололи мне ступни, я едва не кричала от боли, но, совладав с собой, продолжала свой путь.
Снова добравшись до окна, я было уже собралась разбить стекло туфлями, как вдруг более удачная мысль пришла мне в голову. Я просунула туфлю под защелку и, используя ее как рычаг, дернула, вложив в рывок всю свою силу. Защелка начала поддаваться, с удвоенной силой я продолжала свою работу, пока она не отлетела. Я распахнула окно и выглянула на улицу. С глухим стуком моя туфля упала на пол, но у меня не было времени поднимать ее. Я знала, что Чиггер-клаб находился на втором этаже, и я, естественно, была готова прыгать, но сейчас, сидя на краю окна, увидела, что нахожусь слишком высоко над землей.
Неподалеку от окна росло дерево, за ветви которого можно было ухватиться. Из меня никудышный акробат, но я должна попробовать осуществить этот трюк. В сравнении с тем, что ожидало меня в этом доме, сломанная нога казалась пустяком.
Я встала на узкую оконную раму и, прыгнув, ухватилась за один из самых толстых суков. Я порядком ободралась, спускаясь вниз, но в тот момент не почувствовала боли. Оказавшись на земле, бросила туфлю в сторону Центральной улицы, а сама побежала в противоположном направлении, надеясь сбить преследователей со следа. Если бы мне удалось добраться до своего жилья, которое было всего в двух кварталах отсюда до того, как меня обнаружат, я бы надела другие туфли, скрыласвои волосы в шляпке колоколом – той, что подарила мне Корнелия, – и постаралась бы незаметно убраться из города.
Всю дорогу я шла очень быстро и, когда открывала дверь, руки мои тряслись от усталости. Мне не нравилось, что я вернулась сюда. Это место первое, где Шиа будет искать меня, но я должна была рискнуть. Обращаться в полицию мне тоже не хотелось я уже никому не доверяла.
Всего несколько секунд мне понадобилось, чтобы достать все необходимые вещи и даже надеть их, но тут раздался грозный стук в дверь. Я бросилась на пол под окно на случай, если стучавшему вздумается заглянуть в комнату. Я почти не дышала, моля Бога, чтобы неизвестные визитеры отказались от намерения повидать меня, но стук раздался снова, долгий, громкий, настойчивый.
Сначала я подумала, что это Шиа, но потом решила, что он и другие приятели Вилли не стали бы деликатничать и не стояли бы так долго под дверью.
Я осторожно поднялась и, прячась за портьеру, посмотрела в окно. Внутри меня все похолодело. У моей двери стоял не знакомый мне человек. Он был высок, его шляпа была надвинута на глаза; создавалось впечатление, что ему не хочется, чтобы его узнали.
Но что-то в его облике вдруг показалось мне знакомым. В первую очередь – руки. Давнее-давнее воспоминание мелькнуло во мне, будто кто-то вновь запустил остановившуюся было киноленту. Подвижные, ловкие руки – они словно ожили на старинном дагерротипе.
Мелодия Гершвина вместо колыбельной, хор «Обнимаю тебя» вместо детских стишков. Моя коллекция пластинок на 78 оборотов в минуту, вероятно, собирает пыль где-то в бесконечно далеком будущем; но я знаю каждое слово этих песен, помню их все, потому что проигрывала каждую сторону бесчисленное число раз, наблюдая, как вращается круглая этикетка и буквы на ней сливаются в темное кольцо. У меня закружилась голова, картины детства замелькали перед моим мысленным взором, подобно ускоренно прокручиваемому кинофильму.
Вдруг недостающий кусочек мозаики встал на свое место, и кровь запульсировала в моих ушах. «Обнимаю тебя». Ясно, словно это было вчера, я увидела на старой пластинке знак копирайта и дату 1930, указывающую на время создания этого произведения. Значит, до появления этой песни – не менее четырех лет.
А Шиа сказал, что слышал эту песню за карточным столом. Но есть только одна возможность услышать песню, которая еще не написана от человека, пришедшего из будущего.
Я внимательно изучала фигуру незнакомца: прямая спина, широкие плечи, из-под соломенной шляпы виднеются жесткие непокорные волосы. Внезапно я почувствовала дурноту, колени мои предательски ослабли. Волосы были огненно-рыжего цвета – точно такие же, как и мои. Он уже повернулся, чтобы уйти, но я, забыв о всякой предосторожности, подлетела к двери и распахнула ее настежь.
– Отец! – закричала я.
Он повернулся ко мне, и я увидела его лицо лицо, которое я так долго пыталась вспомнить: светло-карие глаза, щеки, покрытые бронзовым загаром. Вся моя жизнь отражалась в этом лице. Я каждый день вижу это лицо в зеркале и успела возненавидеть его. Неописуемые глаза, море веснушек, невообразимые оранжевые волосы. Но теперь мне показалось, что никогда еще в жизни я не видела более совершенного лица.
– Вам нельзя здесь оставаться, – были первые его слова. – Вам вообще не нужно было приходить сюда, – сказал он, осторожно оглядываясь по сторонам.
Мне много раз приходилось встречаться с отцом после долгой разлуки,, но я не припомню ни одного случая, чтобы он так холодно обошелся со мной. Этот тон снова заставил меня почувствовать себя отвергнутой.
Я гордо вскинула голову:
– Это все, что вы можете сказать дочери, которую не видели двадцать семь лет? Значит, вы доживаете свой век здесь, в прошлом?
– Я помогу вам вернуться домой, – сказал он, проигнорировав мой вопрос.
Затененные шляпой, черты его лица казались резче, чем те, что сохранились в моей памяти. Обычно я огорчалась тем, что его нет. Но теперь, стоило мне вспомнить, как часто я засыпала из-за этого в слезах, во мне закипел гнев. Внезапно все потеряло значение и то, чем он занимался раньше, и то, что он ни разу не попытался найти меня, – осталась лишь наболевшая рана в сердце одинокой шестилетней девочки, обманутой в день своего рождения.
– Вы не были образцовым отцом. Не понимаю, почему все это время я идеализировала вас.
Он нахмурился:
– Вы ничего не понимаете.
– Тогда, может быть, вы объясните мне...
– Сейчас не время.
– Я ничего не желаю слышать, – сказала я упрямо. – Я проделала долгий трудный путь и имею право услышать ваши объяснения.
Он встретил мой упрямый взгляд, разглядывая меня точно такими же, как у меня глазами, было даже ощущение, что в них светится общая со мной боль. Именно в этот момент, глядя друг другу в глаза, мы почувствовали обоюдную близость. Я еще колебалась, но в конце концов обрела уверенность.
И, повернувшись, вошла в свою тесную комнатку. Отец последовал за мной.
– Вы должны уходить. И немедленно !
Этот ледяной тон словно ножом полоснул меня.
– Если мое пребывание здесь неудобно или нежелательно для вас, ничем не могу вам помочь, – сказала я, стараясь не смотреть на него, – но я хочу, чтобы вы объяснили, почему тогда покинули нас. В конце концов я заслужила это! – Он молчал, в порыве отчаяния я рванулась к нему. – Часть меня умерла, когда вы оставили нас, – кричала я, – вы не можете не понимать этого!
Что-то промелькнуло в его лице; и мне показалось, что оно несколько смягчилось.
И прошел гнев, который я испытывала за минуту до этого. Остался страх. Я прошла огромный путь в поисках правды, но все еще боялась ее.
Я сжала влажные от пота ладони и глубоко вздохнула. Нужно расставить все точки над i. Я преодолела непреодолимое, чтобы встретить отца, и имею право узнать все. Пристально посмотрев ему в глаза я, запинаясь, задала вопрос, который так долго носила в душе:
– Отец... а ты когда-нибудь любил меня?
Кровь отхлынула от его лица, в знакомых карих глазах обозначилось страдание. Он шагнул ко мне возможно, чтобы сжать меня в объятиях или, грубо схватив за руку, вышвырнуть за дверь.
Не зная его намерений, я распахнула руки для объятия. Я рисковала всем, выдав свои самые тайные чувства. Мне больше нечего скрывать.
Но прежде чем он сделал следующий шаг, входная дверь открылась со зловещим скрипом, и Кэпс с пистолетом в руке ворвался в комнату.
– Не двигайся, – пролаял он, тыча в меня стволом, потом поглядел на моего отца, и его рот ощерился золотыми зубами.
– Что ты здесь делаешь, Таггарт? Выволакивать отсюда дамочку – это работа Янгера. Я явился сюда, чтобы удостовериться, что он не передумал и не наложил в штаны.
– Вы тоже работаете на Делателя Вдов? – Потрясенная, я уставилась на своего отца.
Он пожал плечами и кивнул.
Кэпс рассмеялся:
– Вы, два неудачника, вы что, знаете друг друга? Как тесен мир, а?
Голова моя буквально раскалывалась от напряжения, я силилась и не могла разобраться в происходящем. Неужели, попав в прошлое, отец и здесь потерпел жестокую неудачу и вынужден теперь работать на гангстера и убийцу? Или его моральные устои вовсе не так тверды, и его привлекает «легкая» преступная жизнь – как пламя свечи мотылька.
Кэпс явно глумился надо мной; опустив пистолет дулом вниз, он с интересом разглядывал комнату, словно пришел сюда на экскурсию.
– А теперь убирайся отсюда, Таггарт.
Отец, не бросай меня, мысленно взмолилась я, второго раза я не перенесу. Но он покорно пошел к двери и даже ни разу не оглянулся. Проходя мимо Кэпса, отец неловко задел того за плечо, чем вызвал поток нецензурной брани. Адмирал отступил в сторону, затем внезапно бросился на Кэпса и повалил его на пол.
Вцепившись друг в друга, они катались по полу, с силой врезались в табурет и разнесли его в щепы; целью каждого был пистолет. Моему отцу удалось нанести мощный удар, основательно потрясший головореза. Когда отец слегка отстранился, чтобы ударить его еще раз, Кэпс резко дернулся, и оружие, валявшееся возле них, отлетело в сторону.
Курок, очевидно, зацепился за что-то; выстрел из жалкой пукалки-пистолета прогремел в моих ушах подобно артиллерийскому залпу.
Противники боролись с остервенением, как безумные, и я с облегчением подумала, что пуля, должно быть, ни в кого не попала: ни один из них не выказывал признаков слабости. Но вдруг я увидела красное пятнышко – одно, другое... Кто-то из них был ранен.
Выстрел прозвучал вновь. И я в ужасе увидела, как мой отец медленно оседает на пол, под ним, быстро увеличиваясь в размерах, появилась кровяная лужа.
Кэпс поднял пистолет; его рука была сильно напряжена, с запястья капала кровь – кровь моего отца. Он посмотрел на меня безжизненными, как пуговицы, глазами, такой взгляд не оставлял мне никаких надежд; я подумала, способен ли вообще этот человек испытывать какие-нибудь человеческие чувства. Что-то напоминающее удовольствие на миг отразилось на его лице, и я поняла: садизм, наслаждение от страданий других, – вот и все, на что был способен этот тип.
Вдруг он медленно опустился на колени, свежая алая струя хлынула на его уже запачканную кровью рубашку. Только когда оружие выпало из уже не могущих никому причинить зла рук Кэпса, по его остекленевшим глазам мне стало ясно, что он отошел в мир иной. Его веки так и не успели закрыться; он неуклюже упал лицом вперед.
Сердце, казалось, стучало у меня прямо в горле; я кинулась к отцу. Все померкло у меня перед глазами, когда я опустилась на колени и склонилась над неподвижным телом. Кончились годы ожидания, бесплодных поисков в толпах незнакомых лиц, судорожных попыток вспомнить, как выглядит его лицо; но где тот душевный покой, о котором я мечтала когда-то? Я теперь никогда не узнаю, для чего он шагнул ко мне: чтобы грубо вытолкать за дверь или чтобы сжать в объятиях.
Секреты свои он навсегда унес с собой, и я жадно впитывала то, что мне осталось, каждую черточку его лица: веснушки на носу, прямую линию рта... Казалось, что я рассматриваю самое себя. Я дотронулась пальцем до его губ и затем осторожно прикоснулась к своим. О, как я не хотела, чтобы он умирал, как желала ощутить прикосновение его губ – живых! Отчаяние овладело мной. Но я не могла позволить себе разрыдаться над ним. Пусть навсегда остается живым, по крайней мере, для меня, в моем сердце.
Я вцепилась в лацканы его пиджака побелевшими от напряжения руками и крепко прижалась к нему, будто это объятие могло вернуть его мне. Я качала его на руках, как ребенка, его кровь пропитала мне блузку, а тепло, уходящее из его тела, передавалось мне; я воображала, что это он обнимает меня в последний раз.
Мой отец пах морем, а моя мать фиалками.
Я жадно принюхивалась, надеясь почувствовать именно его запах тот, который хранила в памяти все эти годы. Но лишь аромат дорогого табака щекотал мне ноздри; теперь к нему примешивался запах свежей крови. Запах моря – это была ложь, напомнила я себе. Мои детские воспоминания лгали. Отец никогда не был моряком, он был всего лишьигрок, промышлявший в игорном зале за стеной пивного бара, и какая разница, где этот бар находился на морском причале или где-то еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42