Тогда уже Пита взбунтовался и заявил, что нет уж, работать он Ильгет не запрещает, но платить за это не намерен.
Ильгет подумала о том, что можно было бы поступить куда-нибудь учиться. Правда, и со специальностью у нее будет не больше шансов найти хоть какую-нибудь работу, чем сейчас. Но все-таки три года она чем-то будет занята, а там — неизвестно еще, как все изменится.
Но и эта возможность совершенно неожиданно оказалась для нее закрытой. В одной школе (медсестер) ей ответили, что конкурс у них — восемь человек на место, а в первую очередь они берут выпускниц школ, Ильгет все-таки старовата (она все равно подала заявление и, конечно, проиграла). В другой (секретарш) — дали снова заполнить пресловутую анкету, которая для Ильгет стала загадочным и непреодолимым препятствием. В третьей школе просто закрыли набор для лиц старше 23 лет...
Руки опускались. Ильгет совершенно перестала что-либо писать. Да и читать хотелось разве что пустяковые детективы. Ежедневно она делала над собой героическое усилие, чтобы просто убрать квартиру. Хотя свекровь все равно всегда оставалась недовольной. А Пите это было все равно. Ильгет и сама понимала, что порядок не идеальный, что хозяйка она плохая... но сделать с этим ничего не могла.
Радостью были разве что письма и редкие телефонные звонки от Нелы. Иногда Ильгет звонила маме, но радости это не приносило — перед мамой нужно было оправдываться, в том, что нет детей, в том, что не нашла работу, в том, что вышла замуж за такого эгоиста... Честно говоря, звонки маме стали просто долгом, который Ильгет неукоснительно выполняла.
Иногда она вспоминала странное происшествие с Арнисом. Свалился, можно сказать, на голову... Очень необычный человек. Нездешний. Словно из сказки. Теперь Ильгет казалось, что все это она придумала... и все реже вспоминались, уходили в прошлое тихие беседы в больничной палате.
Ей не хотелось уже ходить и в церковь. Там тоже все изменилось. Ильгет начали раздражать проповеди. В одно из воскресений священник призывал всех идти на священную войну против врагов Лонгина. Но кто нам угрожает, и почему мы должны угрожать другим? Ильгет не понимала этого. Следующая проповедь оказалась посвящена государственной власти, причем священник осуждал каких-то членов правительства и превозносил других... Еще одна проповедь напоминала скорее какую-то рекламную кампанию — священник объяснял, что продавать и покупать не вредно, а наоборот, с библейской точки зрения даже полезно (и усиленно приводил и толковал место из Екклезиаста о мудрой жене, которая всегда напоминала Ильгет свекровь).
Мало того, почему-то Ильгет перестала ощущать в церкви хоть какие-то возвышенные состояния, и само Причастие стало казаться ей сухим куском хлеба — и не более того.
Ильгет думала, что все это — следствие ее собственных грехов. Но на исповеди все время повторялось одно и то же — лень, чревоугодие, дурные мысли в отношении свекрови, зависть к более успешным подругам — а облегчения не было видно. Все оставалось как есть. Ильгет все реже посещала исповедь, не видя в этом уже особого смысла. Да и службы стала пропускать. Мало того, и дома Ильгет постоянно пропускала молитвы. В прежние времена все это обрадовало бы, наверное, Питу. Но сейчас ему и это было безразлично.
К осени Ильгет наконец-то повезло.
Открылась в городе новая фабрика, тоже биотехнологического профиля, что на ней производили — непонятно, но вроде бы, новое оружие. На фабрику набирали большое количество неквалифицированных рабочих. В их число попала Ильгет, постоянно следившая за новостями биржи труда.
Ее вызвали на беседу, но в этот раз беседа была очень короткой, видимо, рабочих набрать не так-то просто. Несмотря на довольно неплохую — для неквалифицированного труда, конечно — оплату. Ильгет приняли на работу, и придя домой, она радостно сообщила об этом Пите.
— Что это хоть за фабрика? — недовольно спросил муж.
— Не знаю, если честно. Да какая разница... хоть буду работать, как нормальный человек.
— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Пита. Ильгет пожала плечами. В общем-то, у нее были сомнения... Конечно, были. Когда-то она решала и выбирала, в какой вуз поступить, размышляла о своих склонностях и желаниях. Теперь жизнь привела ее к тому, что она рада любой работе, даже самой грязной и тяжелой...
Но лучше уж так, чем прозябать дома, в заново отремонтированной, обставленной, и от этого еще более чужой и неуютной квартире, в полном одиночестве и бессилии.
Фабрика располагалась за городом — первое неудобство. Рабочие смены были по двенадцать часов, да еще два часа на дорогу... Зато и работали по два дня, а потом два дня выходных. Это Ильгет вполне устраивало. Многие ее товарки по цеху даже и домой не уезжали, ночь между сменами проводя полностью на территории фабрики — там было что-то вроде маленькой бесплатной гостиницы.
Вообще фабрика показалась Ильгет огромной. Длинные серые корпуса цехов... И еще столовая, и гостиница, и управление, и еще какие-то непонятные здания, и целый корпус охраны. Охрана эта принадлежала к еще только зарождающейся, непонятной Народной Системе , отборные крепкие ребята, одетые в необычную черную униформу, со странными знаками молний-зигзагов на куртках, в черных широких пилотках. Собак у них не было, но были довольно внушительного вида пистолеты (в оружии Ильгет разбиралась слабо) и резиновые дубинки. Причем охранники дежурили в каждом цеху. Объяснялось это двумя причинами — во-первых, фабрика военная (хотя совершенно непонятно, что можно было вынести из цеха — абсолютно ничего ценного для повседневной жизни там не находилось). Во-вторых, большую часть работающих на фабрике составляли заключенные из ближайшей колонии, которых ежеутренне привозили автобусом.
И в цеху, где оказалась Ильгет, работали женщины-зэки. Здесь вообще работали одни женщины. И сам труд, и продукция цеха показались Ильгет более, чем странными.
Она не знала, что производит вся фабрика, вроде бы, механизмы на основе живой материи... Цех, где работала Ильгет, назывался «первым внутренним». Все помещение было залито примерно до колена неприятной на вид и непрозрачной жидкостью. В жидкости обильно плавали мягкие темные кусочки живой ткани, которые кто-то метко окрестил «мерзавчиками». Работницы бродили по цеху в болотных сапогах, с банками в руках, и щипцами подхватывали из воды уже созревших «мерзавчиков» — достигших определенного размера, с белой каймой по периметру — и бросали их в банку. Видимо, в жидкости эти твари росли и дозревали. Заполнив банку, ее полагалось поставить на конвейер, уходящий в соседний цех, за стену. Количество банок в день учитывалось, от этого зависела оплата и премия.
«Мерзавчики» эти были и в самом деле мерзопакостными. С нижней стороны у них располагались многочисленные присоски, выделяющие дурно пахнущую слизь. При попадании на кожу эта слизь вызывала мгновенное раздражение, вплоть до ожога. Впрочем, такого практически не происходило, работниц защищала резиновая одежда и перчатки, но сама эта мысль была крайне неприятна. Да и выглядели комочки отвратно... Запах в цеху стоял болотный, гнилостный, царила полутьма. К концу смены Ильгет переставала верить в то, что где-то снаружи светит солнце, и свежий ветерок колышет золотые осенние листья. И особенно тягостной казалась вспыхивающая часто перебранка женщин-заключенных, одетых в одинаковые серые робы. Нецензурная ругань, визги, сплетни, грубые, резкие голоса, даже потасовки — вот тут охранники спешили к дерущимся и разнимали их, уводя особо вредных крикуний из цеха. Ильгет раньше почти не приходилось общаться с людьми такого сорта, но все же у нее было более светлое представление о них... ну пусть это проститутки, воровки, убийцы — все равно ведь что-то человеческое в них должно было остаться. Ильгет они напоминали стаю обезьян, диких обезьян, она старалась держаться от них подальше. Совершенно неизвестно, что придет любой из этих женщин в голову в следующий момент — может быть, обругать Ильгет по матушке или вцепиться ей в волосы. Точно так же и другие девушки-вольнонаемные не подходили близко к заключенным и в столовой садились отдельно.
Впрочем со временем Ильгет начала понимать, что все не так просто. Дело не в особых качествах этих женщин, хотя преступная жизнь и тюрьма, конечно же, не добавляют салонного лоска.
Дело в том, что и сама Ильгет, находясь в цеху, начинала чувствовать себя внутренне все хуже и хуже. Старые обиды всплывали все больше. Бродя по колено в воде и вылавливая мерзавчиков, Ильгет пережевывала в мыслях какие-то обидные слова свекрови или мужа, мамины придирки. Все, что в обычном состоянии она даже не помнила. И жизнь казалась мрачной и безысходной, никакого просвета не было впереди, никакого счастья... Только вот такая примитивная и нудная работа, или сидение дома, в качестве домохозяйки, и ничего, ничего нельзя сделать... никакой любви в мире нет, и ничего хорошего. Депрессия все больше захватывала душу. Ильгет боролась отчаянно, но безнадежно.
Она пробовала молиться. Но если вера Ильгет ослабла уже с началом больших перемен в Лонгине, то почему-то с момента поступления на фабрику желание молиться пропало совсем. И даже когда Ильгет пыталась себя заставить, ничего кроме внутренней тошноты и зевотных спазмов у нее не возникло. Вера куда-то стремительно исчезала... Ильгет все больше казалось, что она погружается в ту же самую вонючую темную жижу, сама превращаясь в жгучего, отвратительного «мерзавчика».
Душа огрубела. Зато Ильгет ощущала себя рабочим человеком, и без зазрения совести заваливалась дома спать — даже днем, и ей было плевать на все высказывания свекрови. «Я работаю, мне некогда», — и все тут. И какая-то лихость появилась в общении с миром, как внешним, так и собственным внутренним: я рабочий человек, я пашу, как лошадь, мне не до высоких материй и не до интеллигентских тонкостей.
Возможно, на женщин-зэков странная угнетающая обстановка фабрики давила не меньше... и они тоже ощущали этот смрад, и эту безысходность, и от этого их без того не слишком утонченные манеры приобретали звериный характер.
В столовой Ильгет облюбовала себе местечко в углу, за столиком, где собирались женщины-вольнонаемные. Большинство из них — дамы в возрасте или вовсе пожилые, с ними Ильгет общалась лишь поверхностно. Но вскоре рядом с ней стала садиться девушка ее лет или чуть моложе. Ильгет познакомилась с товаркой.
Звали ее Сайра, она жила здесь неподалеку, в поселке Горняцкий — старую шахту за ненадобностью закрыли, и безработица в поселке подскочила. Сайре было всего девятнадцать лет, школу она закончила, но почему-то ее не брали на дальнейшее обучение, хотя заявление она подавала во многие училища и на предприятия.
— Анкета? — спросила Ильгет. Глаза Сайры удивленно расширились, она кивнула.
— Никто не верит... говорят, что сейчас наоборот, экономика на подъеме, все устраиваются...
— Так у меня та же самая история!
Сайру не брали и на места горничной, няни, уборщицы — никаких шансов у нее не осталось. Жить на шее своей одинокой матери она не могла. На биофабрику Сайра решилась пойти от большого отчаяния. Слушая ее, Ильгет поняла, что в жизни бывают ситуации и хуже, чем у нее самой...
Ильгет могла бы уйти с фабрики. Работа здесь была ее собственным выбором. Жить замужней домохозяйкой — неприятно, но общественное мнение это вполне допускает. Сайра была обязана работать, а кроме фабрики, никакая работа ей не светила.
Фабрику Сайра не любила, но об этом они никогда не говорили, относясь к работе, как к неизбежному жизненному злу.
Собственно, знакомство так и осталось шапочным. Они вместе сидели в столовой и болтали, а потом расходились по цехам — Сайра работала во «втором внутреннем», где на конвейере выращивалось в бутылках что-то очень похожее на глаза. Сидение в столовой, вечером краткое «пока» у автобусной остановки — вот и вся дружба.
Тяжело брести на работу утром, особенно не выспавшись. Ильгет вчера вернулась со смены в восемь вечера, легла только в десять — надо было кое-что сделать по дому, да и Пита вдруг опять начал приставать. Встала в четыре, потому что смена-то начинается в шесть утра, надо успеть на первый автобус...
Может быть, все-таки в ночь между спаренными сменами следует оставаться на фабрике в общаге? Ильгет уже говорила об этом с мужем, но Пита был категорически против и очень просил ее этого не делать. Казалось бы странно — ведь в последнее время он далеко не каждый день требует секса, да и вообще мало внимания проявляет к Ильгет.
— Мне не по себе, когда тебя дома нет, — объяснил Пита. Что ж, раз так, конечно, Ильгет может и возвращаться. Хотя это очень неудобно...
Она брела, едва переставляя ноги. Всего полтора месяца в этом дурдоме... страшно подумать, что так можно работать годами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Ильгет подумала о том, что можно было бы поступить куда-нибудь учиться. Правда, и со специальностью у нее будет не больше шансов найти хоть какую-нибудь работу, чем сейчас. Но все-таки три года она чем-то будет занята, а там — неизвестно еще, как все изменится.
Но и эта возможность совершенно неожиданно оказалась для нее закрытой. В одной школе (медсестер) ей ответили, что конкурс у них — восемь человек на место, а в первую очередь они берут выпускниц школ, Ильгет все-таки старовата (она все равно подала заявление и, конечно, проиграла). В другой (секретарш) — дали снова заполнить пресловутую анкету, которая для Ильгет стала загадочным и непреодолимым препятствием. В третьей школе просто закрыли набор для лиц старше 23 лет...
Руки опускались. Ильгет совершенно перестала что-либо писать. Да и читать хотелось разве что пустяковые детективы. Ежедневно она делала над собой героическое усилие, чтобы просто убрать квартиру. Хотя свекровь все равно всегда оставалась недовольной. А Пите это было все равно. Ильгет и сама понимала, что порядок не идеальный, что хозяйка она плохая... но сделать с этим ничего не могла.
Радостью были разве что письма и редкие телефонные звонки от Нелы. Иногда Ильгет звонила маме, но радости это не приносило — перед мамой нужно было оправдываться, в том, что нет детей, в том, что не нашла работу, в том, что вышла замуж за такого эгоиста... Честно говоря, звонки маме стали просто долгом, который Ильгет неукоснительно выполняла.
Иногда она вспоминала странное происшествие с Арнисом. Свалился, можно сказать, на голову... Очень необычный человек. Нездешний. Словно из сказки. Теперь Ильгет казалось, что все это она придумала... и все реже вспоминались, уходили в прошлое тихие беседы в больничной палате.
Ей не хотелось уже ходить и в церковь. Там тоже все изменилось. Ильгет начали раздражать проповеди. В одно из воскресений священник призывал всех идти на священную войну против врагов Лонгина. Но кто нам угрожает, и почему мы должны угрожать другим? Ильгет не понимала этого. Следующая проповедь оказалась посвящена государственной власти, причем священник осуждал каких-то членов правительства и превозносил других... Еще одна проповедь напоминала скорее какую-то рекламную кампанию — священник объяснял, что продавать и покупать не вредно, а наоборот, с библейской точки зрения даже полезно (и усиленно приводил и толковал место из Екклезиаста о мудрой жене, которая всегда напоминала Ильгет свекровь).
Мало того, почему-то Ильгет перестала ощущать в церкви хоть какие-то возвышенные состояния, и само Причастие стало казаться ей сухим куском хлеба — и не более того.
Ильгет думала, что все это — следствие ее собственных грехов. Но на исповеди все время повторялось одно и то же — лень, чревоугодие, дурные мысли в отношении свекрови, зависть к более успешным подругам — а облегчения не было видно. Все оставалось как есть. Ильгет все реже посещала исповедь, не видя в этом уже особого смысла. Да и службы стала пропускать. Мало того, и дома Ильгет постоянно пропускала молитвы. В прежние времена все это обрадовало бы, наверное, Питу. Но сейчас ему и это было безразлично.
К осени Ильгет наконец-то повезло.
Открылась в городе новая фабрика, тоже биотехнологического профиля, что на ней производили — непонятно, но вроде бы, новое оружие. На фабрику набирали большое количество неквалифицированных рабочих. В их число попала Ильгет, постоянно следившая за новостями биржи труда.
Ее вызвали на беседу, но в этот раз беседа была очень короткой, видимо, рабочих набрать не так-то просто. Несмотря на довольно неплохую — для неквалифицированного труда, конечно — оплату. Ильгет приняли на работу, и придя домой, она радостно сообщила об этом Пите.
— Что это хоть за фабрика? — недовольно спросил муж.
— Не знаю, если честно. Да какая разница... хоть буду работать, как нормальный человек.
— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Пита. Ильгет пожала плечами. В общем-то, у нее были сомнения... Конечно, были. Когда-то она решала и выбирала, в какой вуз поступить, размышляла о своих склонностях и желаниях. Теперь жизнь привела ее к тому, что она рада любой работе, даже самой грязной и тяжелой...
Но лучше уж так, чем прозябать дома, в заново отремонтированной, обставленной, и от этого еще более чужой и неуютной квартире, в полном одиночестве и бессилии.
Фабрика располагалась за городом — первое неудобство. Рабочие смены были по двенадцать часов, да еще два часа на дорогу... Зато и работали по два дня, а потом два дня выходных. Это Ильгет вполне устраивало. Многие ее товарки по цеху даже и домой не уезжали, ночь между сменами проводя полностью на территории фабрики — там было что-то вроде маленькой бесплатной гостиницы.
Вообще фабрика показалась Ильгет огромной. Длинные серые корпуса цехов... И еще столовая, и гостиница, и управление, и еще какие-то непонятные здания, и целый корпус охраны. Охрана эта принадлежала к еще только зарождающейся, непонятной Народной Системе , отборные крепкие ребята, одетые в необычную черную униформу, со странными знаками молний-зигзагов на куртках, в черных широких пилотках. Собак у них не было, но были довольно внушительного вида пистолеты (в оружии Ильгет разбиралась слабо) и резиновые дубинки. Причем охранники дежурили в каждом цеху. Объяснялось это двумя причинами — во-первых, фабрика военная (хотя совершенно непонятно, что можно было вынести из цеха — абсолютно ничего ценного для повседневной жизни там не находилось). Во-вторых, большую часть работающих на фабрике составляли заключенные из ближайшей колонии, которых ежеутренне привозили автобусом.
И в цеху, где оказалась Ильгет, работали женщины-зэки. Здесь вообще работали одни женщины. И сам труд, и продукция цеха показались Ильгет более, чем странными.
Она не знала, что производит вся фабрика, вроде бы, механизмы на основе живой материи... Цех, где работала Ильгет, назывался «первым внутренним». Все помещение было залито примерно до колена неприятной на вид и непрозрачной жидкостью. В жидкости обильно плавали мягкие темные кусочки живой ткани, которые кто-то метко окрестил «мерзавчиками». Работницы бродили по цеху в болотных сапогах, с банками в руках, и щипцами подхватывали из воды уже созревших «мерзавчиков» — достигших определенного размера, с белой каймой по периметру — и бросали их в банку. Видимо, в жидкости эти твари росли и дозревали. Заполнив банку, ее полагалось поставить на конвейер, уходящий в соседний цех, за стену. Количество банок в день учитывалось, от этого зависела оплата и премия.
«Мерзавчики» эти были и в самом деле мерзопакостными. С нижней стороны у них располагались многочисленные присоски, выделяющие дурно пахнущую слизь. При попадании на кожу эта слизь вызывала мгновенное раздражение, вплоть до ожога. Впрочем, такого практически не происходило, работниц защищала резиновая одежда и перчатки, но сама эта мысль была крайне неприятна. Да и выглядели комочки отвратно... Запах в цеху стоял болотный, гнилостный, царила полутьма. К концу смены Ильгет переставала верить в то, что где-то снаружи светит солнце, и свежий ветерок колышет золотые осенние листья. И особенно тягостной казалась вспыхивающая часто перебранка женщин-заключенных, одетых в одинаковые серые робы. Нецензурная ругань, визги, сплетни, грубые, резкие голоса, даже потасовки — вот тут охранники спешили к дерущимся и разнимали их, уводя особо вредных крикуний из цеха. Ильгет раньше почти не приходилось общаться с людьми такого сорта, но все же у нее было более светлое представление о них... ну пусть это проститутки, воровки, убийцы — все равно ведь что-то человеческое в них должно было остаться. Ильгет они напоминали стаю обезьян, диких обезьян, она старалась держаться от них подальше. Совершенно неизвестно, что придет любой из этих женщин в голову в следующий момент — может быть, обругать Ильгет по матушке или вцепиться ей в волосы. Точно так же и другие девушки-вольнонаемные не подходили близко к заключенным и в столовой садились отдельно.
Впрочем со временем Ильгет начала понимать, что все не так просто. Дело не в особых качествах этих женщин, хотя преступная жизнь и тюрьма, конечно же, не добавляют салонного лоска.
Дело в том, что и сама Ильгет, находясь в цеху, начинала чувствовать себя внутренне все хуже и хуже. Старые обиды всплывали все больше. Бродя по колено в воде и вылавливая мерзавчиков, Ильгет пережевывала в мыслях какие-то обидные слова свекрови или мужа, мамины придирки. Все, что в обычном состоянии она даже не помнила. И жизнь казалась мрачной и безысходной, никакого просвета не было впереди, никакого счастья... Только вот такая примитивная и нудная работа, или сидение дома, в качестве домохозяйки, и ничего, ничего нельзя сделать... никакой любви в мире нет, и ничего хорошего. Депрессия все больше захватывала душу. Ильгет боролась отчаянно, но безнадежно.
Она пробовала молиться. Но если вера Ильгет ослабла уже с началом больших перемен в Лонгине, то почему-то с момента поступления на фабрику желание молиться пропало совсем. И даже когда Ильгет пыталась себя заставить, ничего кроме внутренней тошноты и зевотных спазмов у нее не возникло. Вера куда-то стремительно исчезала... Ильгет все больше казалось, что она погружается в ту же самую вонючую темную жижу, сама превращаясь в жгучего, отвратительного «мерзавчика».
Душа огрубела. Зато Ильгет ощущала себя рабочим человеком, и без зазрения совести заваливалась дома спать — даже днем, и ей было плевать на все высказывания свекрови. «Я работаю, мне некогда», — и все тут. И какая-то лихость появилась в общении с миром, как внешним, так и собственным внутренним: я рабочий человек, я пашу, как лошадь, мне не до высоких материй и не до интеллигентских тонкостей.
Возможно, на женщин-зэков странная угнетающая обстановка фабрики давила не меньше... и они тоже ощущали этот смрад, и эту безысходность, и от этого их без того не слишком утонченные манеры приобретали звериный характер.
В столовой Ильгет облюбовала себе местечко в углу, за столиком, где собирались женщины-вольнонаемные. Большинство из них — дамы в возрасте или вовсе пожилые, с ними Ильгет общалась лишь поверхностно. Но вскоре рядом с ней стала садиться девушка ее лет или чуть моложе. Ильгет познакомилась с товаркой.
Звали ее Сайра, она жила здесь неподалеку, в поселке Горняцкий — старую шахту за ненадобностью закрыли, и безработица в поселке подскочила. Сайре было всего девятнадцать лет, школу она закончила, но почему-то ее не брали на дальнейшее обучение, хотя заявление она подавала во многие училища и на предприятия.
— Анкета? — спросила Ильгет. Глаза Сайры удивленно расширились, она кивнула.
— Никто не верит... говорят, что сейчас наоборот, экономика на подъеме, все устраиваются...
— Так у меня та же самая история!
Сайру не брали и на места горничной, няни, уборщицы — никаких шансов у нее не осталось. Жить на шее своей одинокой матери она не могла. На биофабрику Сайра решилась пойти от большого отчаяния. Слушая ее, Ильгет поняла, что в жизни бывают ситуации и хуже, чем у нее самой...
Ильгет могла бы уйти с фабрики. Работа здесь была ее собственным выбором. Жить замужней домохозяйкой — неприятно, но общественное мнение это вполне допускает. Сайра была обязана работать, а кроме фабрики, никакая работа ей не светила.
Фабрику Сайра не любила, но об этом они никогда не говорили, относясь к работе, как к неизбежному жизненному злу.
Собственно, знакомство так и осталось шапочным. Они вместе сидели в столовой и болтали, а потом расходились по цехам — Сайра работала во «втором внутреннем», где на конвейере выращивалось в бутылках что-то очень похожее на глаза. Сидение в столовой, вечером краткое «пока» у автобусной остановки — вот и вся дружба.
Тяжело брести на работу утром, особенно не выспавшись. Ильгет вчера вернулась со смены в восемь вечера, легла только в десять — надо было кое-что сделать по дому, да и Пита вдруг опять начал приставать. Встала в четыре, потому что смена-то начинается в шесть утра, надо успеть на первый автобус...
Может быть, все-таки в ночь между спаренными сменами следует оставаться на фабрике в общаге? Ильгет уже говорила об этом с мужем, но Пита был категорически против и очень просил ее этого не делать. Казалось бы странно — ведь в последнее время он далеко не каждый день требует секса, да и вообще мало внимания проявляет к Ильгет.
— Мне не по себе, когда тебя дома нет, — объяснил Пита. Что ж, раз так, конечно, Ильгет может и возвращаться. Хотя это очень неудобно...
Она брела, едва переставляя ноги. Всего полтора месяца в этом дурдоме... страшно подумать, что так можно работать годами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76