Не то чтобы хуже, а просто совсем не то.
– Помню я эти наши охоты, – сказала я.
– Ну что ж, и тут нечто подобное, – ответила она. – Только не такая уж это случайность.
Я в недоумении покачала головой:
– Что ты хочешь сказать мне, Ширли?
– Только то, что ты сама знаешь.
Сзади что-то звякнуло, не знаю что, может быть, с кучи мусора упала бутылка, а может, ее сбросила кошка. Или собака. А то и крыса. Сама того не желая, я оглянулась. А когда снова повернулась к Ширли – вы, наверно, уже догадались, – она исчезла.
2
Где-то я прочитала, что гордыня предшествует падению, и, по-моему, тот, кто придумал эту маленькую поговорку, держал палец на пульсе происходящего.
В какой-то момент падать мне было уже некуда. По представлениям большинства, к семнадцати годам я успела достичь нижнего пролета лестницы, а все пролеты, ведущие наверх, были сломаны, и о том, чтобы подняться, не могло быть и речи.
В те дни о гордости я не задумывалась, хотя догадывалась, что и мне перепала кое-какая ее капля. Может быть, тем, кто встречался со мной на улице, я и казалась всего лишь белокожей бродяжкой, но я содержала себя в куда большей чистоте, чем все эти аккуратные налогоплательщики, и сумела выбраться из той адской ямы, в которой выросла.
Я оказалась на улице, когда мне было двенадцать, и ни разу не оглянулась на родной дом, ведь в то время слово «семья» было для меня равнозначным слову «боль». Физическая боль и, что еще хуже, боль, из-за которой сердце превращается в нечто неживое, заключенное в грудную клетку. Знаете, что делается с дохлыми голубями, валяющимися на проезжей части? От них ничего не остается, кроме расплющенных высохших перьев, над ними даже мухи больше не жужжат.
Нечто похожее было и у меня в груди перед тем, как я убежала.
Но мне повезло. Я выжила. Меня не убили наркотики, я не торговала своим телом. Ширли успела взять меня под крыло, так что скользким парням в кричащей одежде, усыпанной драгоценностями, не удалось наложить на меня лапы. Не знаю, почему она помогала мне, может быть, встретившись со мной, она вспомнила тот день, когда сама ребенком сошла с автобуса в каком-то незнакомом большом городе. А может быть, едва взглянув на меня, решила, что я буду хорошей ученицей.
Уже потом, через пять лет, мне еще больше повезло – мне помогли Анжела с улицы Грассо и моя собственная решимость.
И еще та самая гордость.
Как я гордилась собой за то, что поступила правильно: я обзавелась семьей, подобрав ее на улице. Я исправила свою жизнь. Вернулась к обществу – не то чтобы общество очень интересовалось мной, но я и сделала это не ради него. Я поступила так ради Томми и ради собак, ради себя, ради того, чтобы в один прекрасный день я была в состоянии помочь кому-то так же, как помогала людям Анжела в своей маленькой конторе на улице Грассо, как помогла мне Ширли.
Однако знала бы я!
Мы обзавелись настоящим жильем – это был уже не самовольно занятый дом, а съемная квартира на Флуд-стрит, в том месте, где эта улица подходит к району Катакомб. Я поступила на работу, в курьерскую контору под названием «Ртуть». Ею владела компания старых хиппи, которые занимались этим делом, но продолжали жить в своем пестром прошлом. Вечерами четыре раза в неделю я ходила на занятия, чтобы получить свидетельство об окончании средней школы.
Но я не видела, чтобы нам жилось лучше, чем раньше. Расходы на квартиру и продукты, на тех, кто приходил присматривать за Томми, поглощали все, что я зарабатывала, до последнего цента. Может быть, я и справилась бы со всем этим, но времени у меня тоже не оставалось. Я практически не видела Томми, если не считать суббот и воскресений, но и тогда я почти целыми днями сидела за уроками. Учиться мне было легче, чем другим в моем классе. Я ведь всегда очень много читала, чтение помогало мне уходить от действительности еще до того, как я сбежала из дома и стала жить на улице.
Я постоянно посещала тогда местную библиотеку, там я брала книги и там же пряталась от того, что творилось дома. Когда я попала в Катакомбы, Ширли рассказала мне, как в книжных магазинах с книг в бумажных переплетах срывают обложки, а сами книги выбрасывают. Поэтому в дни, когда мы собирали утиль, я всякий раз обязательно задерживалась на задворках этих магазинов.
Теперь же я не брала в руки книг месяцами. Собаки изнывали, хуже всех переносил одиночество Рэкси – маленькая, размером с кошку, жесткошерстная дворняжка, страдающая комплексом неполноценности. Наверно, когда-то его избивали, поэтому я чувствовала, что он мне сродни, ведь я знала, как это бывает. Рэкси привык ходить за мной как тень, без меня он волновался, но, когда я была рядом, с ним все было в порядке. А теперь он превратился в настоящего невротика. Когда я работала, я не могла ездить с ним вместе на велосипеде, и мне не разрешали приводить его в школу.
При таком положении дел не только собаки, но и Томми впал в депрессию, Рэкси был близок к самоубийству, и я сама находилась не в лучшей форме. Вечно усталая, раздражительная, недовольная.
Поэтому было очень полезно, что я встретилась с привидением в Катакомбах именно в это время. Такая встреча чудодейственно повлияла на мое сознание – ведь я знала, что в ту ночь мне не сон приснился, и во всяком случае, что я не спала.
3
Все беспокоились обо мне, когда я наконец вернулась домой, – Рэкси, собаки, Томми, моя хозяйка тетушка Хилари, присматривавшая за Томми, и я была им за это благодарна, но не стала рассказывать, куда ходила и что видела. Зачем? Я даже смутилась бы, узнай кто-нибудь, что я испытываю ностальгию по своему старому, незаконно занятому дому, к тому же я была далеко не уверена, что на самом деле видела то, что, как мне кажется, я там видела. Так о чем же рассказывать?
Я полюбезничала с тетушкой Хилари, успокоила собак, уложила Томми, сделала уроки, заданные на завтра, приготовилась к утренней работе, так что к тому времени, как сама собралась ложиться спать, о Ширли – предполагаемом привидении – я уже перестала вспоминать. Я так устала, что не успела моя голова упасть на подушку, как я уже спала словно бревно.
Интересно, откуда взялись такие выражения, которые мы все употребляем? Почему голова падает на подушку, когда мы ложимся в постель? Она же не отваливается? Почему мы говорим «заснул словно бревно»? Бревнам не свойственно засыпать и просыпаться.
Иногда я думаю о том, как же все эти выражения звучат при их литературном переводе на какой-нибудь другой язык. Да, конечно, я понимаю, что мои рассуждения не из области серьезной философии, но они не оставляют места для мыслей о привидениях, которые я старалась гнать из головы, возвращаясь в тот вечер после занятий в школе, и справлялась я с этими мыслями довольно успешно, пока не подошла к крыльцу моей квартирной хозяйки.
Тетушка Хилари – типичная квартирная хозяйка, сдающая жилье. Она вдова, маленькая, но крепкая седая дама, энергии у нее больше, чем у половины курьеров из моей конторы, вместе взятых. На окнах у нее кружевные занавески, на ступеньках, ведущих от входной двери к тротуару, стоят герани в горшках и всегда восседает старая черно-белая кошка, которую тетушка Хилари почему-то назвала Фрэнк и прогуливала ее на поводке. Рэкси и Томми – единственные члены моей семьи, которых Фрэнк терпит.
Ну так вот, я шла по улице, буквально еле волоча ноги – так устала, и увидела Фрэнк, она сидела на ступеньке возле горшка с геранью и злобно смотрела на меня, что, впрочем, было вполне в порядке вещей. А ступенькой выше сидела Ширли. До вчерашней ночи это показалось бы мне немыслимым. А сегодня я даже не усомнилась в ее присутствии.
– Как дела, Ширли? – спросила я и бухнулась рядом с ней на ступеньку.
Фрэнк выгнула спину, когда я проходила мимо, но снизошла до того, что принюхалась к моему рюкзаку и поняла, что, кроме учебников, там ничего нет. Во взгляде, которым она одарила меня, снова устраиваясь на ступеньке, не было и тени уважения.
Ширли откинулась на верхнюю ступеньку. Она засунула руки в карманы, раздался знакомый перестук «диккери-диккери-дин», шапка сдвинулась со лба. Запаху шиповника и лакрицы пришлось побороться с надоедливым ароматом герани, но все-таки он был слышен.
– Когда-нибудь задумывалась, зачем нужна эта луна? – спросила Ширли, голос был сонный и звучал словно издалека.
Я проследила за ее взглядом и посмотрела туда, где в небе над домами на противоположной стороне улицы балансировал в небе жирный круглый шар. Здесь он выглядел иначе, чем в Катакомбах, может быть, казался безопаснее, как вообще выглядело здесь все. Сегодня второй день полнолуния, и мне пришло в голову, что, может быть, привидения сродни оборотням, которых притягивает лунный свет, но просто никто еще об этом не догадался. По крайней мере, ни Голливуд, ни авторы романов ужасов.
Я решила не делиться своими мыслями с Ширли. Я хорошо ее знала, но можно ли предугадать, что оскорбит привидение? Да она и не дала мне ответить.
– Луна для того, чтобы напоминать нам о Тайне, – сказала Ширли. – И поэтому она сразу и Дар, и Проклятие.
Ширли изъяснялась, как Винни-Пух в книгах Милна, подчеркивая интонацией большие буквы в начале некоторых слов. Я никогда не могла понять, как ей это удается. И никак не могла постичь, откуда она столько знает о книгах, ведь когда мы были вместе, я ни разу не видела, чтобы она читала хотя бы газету.
– Как это? – спросила я.
– Раскрой глаза, – ответила она. – Ты когда-нибудь видела что-нибудь столь же таинственно-прекрасное? Ведь при одном взгляде на нее, при внимательном ее рассматривании самая пресыщенная душа преисполняется благоговением и страхом.
Я подумала, что производить такое впечатление и призракам удается как нельзя лучше. Но сказала только:
– Ну а проклятие?
– Мы все знаем, что это просто огромный по своим размерам булыжник, висящий высоко в небе. Мы посылали туда людей, они обошли его, оставили мусор на его поверхности, сфотографировали этот булыжник и начертили его карту. Мы знаем, сколько он весит, знаем его размеры, его гравитацию. Мы высосали из него всю Тайну, но он все равно владеет нашим воображением. И как бы мы ни отрицали, там зарождаются и поэзия, и безумие.
Я так и не поняла, при чем тут проклятие, но Ширли уже переключилась на другую тему. Я просто видела, как в ее мозгу – в мозгу призрака – разворачивается карта и на нее наносится новое направление нашего разговора. Ширли посмотрела на меня.
– Что важнее, – спросила она, – быть счастливой или приносить счастье другим?
– Ну, я как-то всегда считала, что то и другое идут рука об руку, – сказала я. – И одного без другого не бывает.
– Тогда о чем ты забыла?
Вот еще одна характерная черта Ширли, которая мне запомнилась. Есть у нее такая привычка: она задает вам вроде бы простейший вопрос, а он делается все сложнее и сложнее по мере того, как вы его обдумываете, но если вы будете без конца обсасывать его со всех сторон подобно тому, как Рэк-си не может оторваться от старого шлепанца, этот вопрос снова станет простым. Однако для такого результата вам придется продираться сквозь целый лес слов и мнений, которые могут оказаться глубокими, слишком глубокими, как философия дзен, и сбивающими с толку, особенно если вы устали и ваши мозги бездействуют, как у меня сегодня.
– Это что, часть загадки, о которой ты говорила вчера ночью? – спросила я.
Ширли вроде бы улыбнулась, вокруг глаз появились морщинки, пальцы заиграли пуговицами в карманах – «диккери-диккери-дин». В воздухе ощущалось что-то странное, как и вчера перед исчезновением Ширли, но на этот раз я не отворачивалась. Я слышала, как в наш квартал въехала какая-то машина, огни ее фар скользнули по нашим фигурам, вспыхнул яркий свет, потом снова наступила темнота, и опять яркая вспышка, так что мои глаза не успели приспособиться к смене освещения.
А когда я снова стала ясно видеть, Ширли, разумеется, уже исчезла. И на ступеньках сидели только мы с Фрэнк. На мгновение я забыла, каковы наши с ней отношения, и протянула руку, чтобы приласкать ее. Я просто попыталась вернуться к реальности, но кошка-то этого не понимала. Она только что не зашипела, встала и спрыгнула на тротуар.
Я смотрела, как она важно шествует по улице, потом вгляделась в опустевший тротуар, поднялась и вошла в дом.
4
Когда я появилась в конторе на Грассо-стрит, у Анжелы сделалось настороженное лицо. Я знала этот взгляд. Я как-то спросила ее, почему она на меня так смотрит, и она вежливо и откровенно объяснила:
– Знаешь, Мэйзи, как только ты переступаешь мой порог, все сразу осложняется.
Я ждала совсем не этого.
Контора Анжелы на Грассо-стрит состоит из одной благородно обшарпанной комнаты со входом прямо с тротуара. Вдоль одной стены тянутся каталожные ящики, у окна-фонаря стоят потрепанная кушетка и такое же кресло, рядом красуется выброшенный каким-то административным управлением стол – этакое массивное дубовое сооружение, испещренное не меньше чем десятью миллионами царапин и вмятин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Помню я эти наши охоты, – сказала я.
– Ну что ж, и тут нечто подобное, – ответила она. – Только не такая уж это случайность.
Я в недоумении покачала головой:
– Что ты хочешь сказать мне, Ширли?
– Только то, что ты сама знаешь.
Сзади что-то звякнуло, не знаю что, может быть, с кучи мусора упала бутылка, а может, ее сбросила кошка. Или собака. А то и крыса. Сама того не желая, я оглянулась. А когда снова повернулась к Ширли – вы, наверно, уже догадались, – она исчезла.
2
Где-то я прочитала, что гордыня предшествует падению, и, по-моему, тот, кто придумал эту маленькую поговорку, держал палец на пульсе происходящего.
В какой-то момент падать мне было уже некуда. По представлениям большинства, к семнадцати годам я успела достичь нижнего пролета лестницы, а все пролеты, ведущие наверх, были сломаны, и о том, чтобы подняться, не могло быть и речи.
В те дни о гордости я не задумывалась, хотя догадывалась, что и мне перепала кое-какая ее капля. Может быть, тем, кто встречался со мной на улице, я и казалась всего лишь белокожей бродяжкой, но я содержала себя в куда большей чистоте, чем все эти аккуратные налогоплательщики, и сумела выбраться из той адской ямы, в которой выросла.
Я оказалась на улице, когда мне было двенадцать, и ни разу не оглянулась на родной дом, ведь в то время слово «семья» было для меня равнозначным слову «боль». Физическая боль и, что еще хуже, боль, из-за которой сердце превращается в нечто неживое, заключенное в грудную клетку. Знаете, что делается с дохлыми голубями, валяющимися на проезжей части? От них ничего не остается, кроме расплющенных высохших перьев, над ними даже мухи больше не жужжат.
Нечто похожее было и у меня в груди перед тем, как я убежала.
Но мне повезло. Я выжила. Меня не убили наркотики, я не торговала своим телом. Ширли успела взять меня под крыло, так что скользким парням в кричащей одежде, усыпанной драгоценностями, не удалось наложить на меня лапы. Не знаю, почему она помогала мне, может быть, встретившись со мной, она вспомнила тот день, когда сама ребенком сошла с автобуса в каком-то незнакомом большом городе. А может быть, едва взглянув на меня, решила, что я буду хорошей ученицей.
Уже потом, через пять лет, мне еще больше повезло – мне помогли Анжела с улицы Грассо и моя собственная решимость.
И еще та самая гордость.
Как я гордилась собой за то, что поступила правильно: я обзавелась семьей, подобрав ее на улице. Я исправила свою жизнь. Вернулась к обществу – не то чтобы общество очень интересовалось мной, но я и сделала это не ради него. Я поступила так ради Томми и ради собак, ради себя, ради того, чтобы в один прекрасный день я была в состоянии помочь кому-то так же, как помогала людям Анжела в своей маленькой конторе на улице Грассо, как помогла мне Ширли.
Однако знала бы я!
Мы обзавелись настоящим жильем – это был уже не самовольно занятый дом, а съемная квартира на Флуд-стрит, в том месте, где эта улица подходит к району Катакомб. Я поступила на работу, в курьерскую контору под названием «Ртуть». Ею владела компания старых хиппи, которые занимались этим делом, но продолжали жить в своем пестром прошлом. Вечерами четыре раза в неделю я ходила на занятия, чтобы получить свидетельство об окончании средней школы.
Но я не видела, чтобы нам жилось лучше, чем раньше. Расходы на квартиру и продукты, на тех, кто приходил присматривать за Томми, поглощали все, что я зарабатывала, до последнего цента. Может быть, я и справилась бы со всем этим, но времени у меня тоже не оставалось. Я практически не видела Томми, если не считать суббот и воскресений, но и тогда я почти целыми днями сидела за уроками. Учиться мне было легче, чем другим в моем классе. Я ведь всегда очень много читала, чтение помогало мне уходить от действительности еще до того, как я сбежала из дома и стала жить на улице.
Я постоянно посещала тогда местную библиотеку, там я брала книги и там же пряталась от того, что творилось дома. Когда я попала в Катакомбы, Ширли рассказала мне, как в книжных магазинах с книг в бумажных переплетах срывают обложки, а сами книги выбрасывают. Поэтому в дни, когда мы собирали утиль, я всякий раз обязательно задерживалась на задворках этих магазинов.
Теперь же я не брала в руки книг месяцами. Собаки изнывали, хуже всех переносил одиночество Рэкси – маленькая, размером с кошку, жесткошерстная дворняжка, страдающая комплексом неполноценности. Наверно, когда-то его избивали, поэтому я чувствовала, что он мне сродни, ведь я знала, как это бывает. Рэкси привык ходить за мной как тень, без меня он волновался, но, когда я была рядом, с ним все было в порядке. А теперь он превратился в настоящего невротика. Когда я работала, я не могла ездить с ним вместе на велосипеде, и мне не разрешали приводить его в школу.
При таком положении дел не только собаки, но и Томми впал в депрессию, Рэкси был близок к самоубийству, и я сама находилась не в лучшей форме. Вечно усталая, раздражительная, недовольная.
Поэтому было очень полезно, что я встретилась с привидением в Катакомбах именно в это время. Такая встреча чудодейственно повлияла на мое сознание – ведь я знала, что в ту ночь мне не сон приснился, и во всяком случае, что я не спала.
3
Все беспокоились обо мне, когда я наконец вернулась домой, – Рэкси, собаки, Томми, моя хозяйка тетушка Хилари, присматривавшая за Томми, и я была им за это благодарна, но не стала рассказывать, куда ходила и что видела. Зачем? Я даже смутилась бы, узнай кто-нибудь, что я испытываю ностальгию по своему старому, незаконно занятому дому, к тому же я была далеко не уверена, что на самом деле видела то, что, как мне кажется, я там видела. Так о чем же рассказывать?
Я полюбезничала с тетушкой Хилари, успокоила собак, уложила Томми, сделала уроки, заданные на завтра, приготовилась к утренней работе, так что к тому времени, как сама собралась ложиться спать, о Ширли – предполагаемом привидении – я уже перестала вспоминать. Я так устала, что не успела моя голова упасть на подушку, как я уже спала словно бревно.
Интересно, откуда взялись такие выражения, которые мы все употребляем? Почему голова падает на подушку, когда мы ложимся в постель? Она же не отваливается? Почему мы говорим «заснул словно бревно»? Бревнам не свойственно засыпать и просыпаться.
Иногда я думаю о том, как же все эти выражения звучат при их литературном переводе на какой-нибудь другой язык. Да, конечно, я понимаю, что мои рассуждения не из области серьезной философии, но они не оставляют места для мыслей о привидениях, которые я старалась гнать из головы, возвращаясь в тот вечер после занятий в школе, и справлялась я с этими мыслями довольно успешно, пока не подошла к крыльцу моей квартирной хозяйки.
Тетушка Хилари – типичная квартирная хозяйка, сдающая жилье. Она вдова, маленькая, но крепкая седая дама, энергии у нее больше, чем у половины курьеров из моей конторы, вместе взятых. На окнах у нее кружевные занавески, на ступеньках, ведущих от входной двери к тротуару, стоят герани в горшках и всегда восседает старая черно-белая кошка, которую тетушка Хилари почему-то назвала Фрэнк и прогуливала ее на поводке. Рэкси и Томми – единственные члены моей семьи, которых Фрэнк терпит.
Ну так вот, я шла по улице, буквально еле волоча ноги – так устала, и увидела Фрэнк, она сидела на ступеньке возле горшка с геранью и злобно смотрела на меня, что, впрочем, было вполне в порядке вещей. А ступенькой выше сидела Ширли. До вчерашней ночи это показалось бы мне немыслимым. А сегодня я даже не усомнилась в ее присутствии.
– Как дела, Ширли? – спросила я и бухнулась рядом с ней на ступеньку.
Фрэнк выгнула спину, когда я проходила мимо, но снизошла до того, что принюхалась к моему рюкзаку и поняла, что, кроме учебников, там ничего нет. Во взгляде, которым она одарила меня, снова устраиваясь на ступеньке, не было и тени уважения.
Ширли откинулась на верхнюю ступеньку. Она засунула руки в карманы, раздался знакомый перестук «диккери-диккери-дин», шапка сдвинулась со лба. Запаху шиповника и лакрицы пришлось побороться с надоедливым ароматом герани, но все-таки он был слышен.
– Когда-нибудь задумывалась, зачем нужна эта луна? – спросила Ширли, голос был сонный и звучал словно издалека.
Я проследила за ее взглядом и посмотрела туда, где в небе над домами на противоположной стороне улицы балансировал в небе жирный круглый шар. Здесь он выглядел иначе, чем в Катакомбах, может быть, казался безопаснее, как вообще выглядело здесь все. Сегодня второй день полнолуния, и мне пришло в голову, что, может быть, привидения сродни оборотням, которых притягивает лунный свет, но просто никто еще об этом не догадался. По крайней мере, ни Голливуд, ни авторы романов ужасов.
Я решила не делиться своими мыслями с Ширли. Я хорошо ее знала, но можно ли предугадать, что оскорбит привидение? Да она и не дала мне ответить.
– Луна для того, чтобы напоминать нам о Тайне, – сказала Ширли. – И поэтому она сразу и Дар, и Проклятие.
Ширли изъяснялась, как Винни-Пух в книгах Милна, подчеркивая интонацией большие буквы в начале некоторых слов. Я никогда не могла понять, как ей это удается. И никак не могла постичь, откуда она столько знает о книгах, ведь когда мы были вместе, я ни разу не видела, чтобы она читала хотя бы газету.
– Как это? – спросила я.
– Раскрой глаза, – ответила она. – Ты когда-нибудь видела что-нибудь столь же таинственно-прекрасное? Ведь при одном взгляде на нее, при внимательном ее рассматривании самая пресыщенная душа преисполняется благоговением и страхом.
Я подумала, что производить такое впечатление и призракам удается как нельзя лучше. Но сказала только:
– Ну а проклятие?
– Мы все знаем, что это просто огромный по своим размерам булыжник, висящий высоко в небе. Мы посылали туда людей, они обошли его, оставили мусор на его поверхности, сфотографировали этот булыжник и начертили его карту. Мы знаем, сколько он весит, знаем его размеры, его гравитацию. Мы высосали из него всю Тайну, но он все равно владеет нашим воображением. И как бы мы ни отрицали, там зарождаются и поэзия, и безумие.
Я так и не поняла, при чем тут проклятие, но Ширли уже переключилась на другую тему. Я просто видела, как в ее мозгу – в мозгу призрака – разворачивается карта и на нее наносится новое направление нашего разговора. Ширли посмотрела на меня.
– Что важнее, – спросила она, – быть счастливой или приносить счастье другим?
– Ну, я как-то всегда считала, что то и другое идут рука об руку, – сказала я. – И одного без другого не бывает.
– Тогда о чем ты забыла?
Вот еще одна характерная черта Ширли, которая мне запомнилась. Есть у нее такая привычка: она задает вам вроде бы простейший вопрос, а он делается все сложнее и сложнее по мере того, как вы его обдумываете, но если вы будете без конца обсасывать его со всех сторон подобно тому, как Рэк-си не может оторваться от старого шлепанца, этот вопрос снова станет простым. Однако для такого результата вам придется продираться сквозь целый лес слов и мнений, которые могут оказаться глубокими, слишком глубокими, как философия дзен, и сбивающими с толку, особенно если вы устали и ваши мозги бездействуют, как у меня сегодня.
– Это что, часть загадки, о которой ты говорила вчера ночью? – спросила я.
Ширли вроде бы улыбнулась, вокруг глаз появились морщинки, пальцы заиграли пуговицами в карманах – «диккери-диккери-дин». В воздухе ощущалось что-то странное, как и вчера перед исчезновением Ширли, но на этот раз я не отворачивалась. Я слышала, как в наш квартал въехала какая-то машина, огни ее фар скользнули по нашим фигурам, вспыхнул яркий свет, потом снова наступила темнота, и опять яркая вспышка, так что мои глаза не успели приспособиться к смене освещения.
А когда я снова стала ясно видеть, Ширли, разумеется, уже исчезла. И на ступеньках сидели только мы с Фрэнк. На мгновение я забыла, каковы наши с ней отношения, и протянула руку, чтобы приласкать ее. Я просто попыталась вернуться к реальности, но кошка-то этого не понимала. Она только что не зашипела, встала и спрыгнула на тротуар.
Я смотрела, как она важно шествует по улице, потом вгляделась в опустевший тротуар, поднялась и вошла в дом.
4
Когда я появилась в конторе на Грассо-стрит, у Анжелы сделалось настороженное лицо. Я знала этот взгляд. Я как-то спросила ее, почему она на меня так смотрит, и она вежливо и откровенно объяснила:
– Знаешь, Мэйзи, как только ты переступаешь мой порог, все сразу осложняется.
Я ждала совсем не этого.
Контора Анжелы на Грассо-стрит состоит из одной благородно обшарпанной комнаты со входом прямо с тротуара. Вдоль одной стены тянутся каталожные ящики, у окна-фонаря стоят потрепанная кушетка и такое же кресло, рядом красуется выброшенный каким-то административным управлением стол – этакое массивное дубовое сооружение, испещренное не меньше чем десятью миллионами царапин и вмятин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46