— Разумеется.
Спина тоже болела — невыносимо. Должно быть, почки. Выживу — еще долго буду мочиться кровью.
Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.
— Что вам от меня нужно? У меня ничего нет…
Он сказал:
— Да… единственная пленка ушла к американцам.
И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой… я понял, что он уже далеко не молод… Чего он от меня хочет, в самом деле?
— Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, — сказал он, наконец, — пришлось… Ничем особенным вы не отличились… Ничего не изобрели, ни против кого не восстали… Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками — немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.
Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.
— Почему же он пошел за вами? — неожиданно спросил он. — Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты… Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает…
— Себастиан? — сообразил я.
Он хмуро кивнул.
— Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что… ему надо было за кем-то пойти.
— Но почему за вами? — Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. — Ведь вы же ничтожество!
Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.
— Это все из-за его дурацких идей, — наконец сказал он. — Ничего… Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь… Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится… Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только — чем… Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.
Я сказал:
— У вас свои методы.
— Верно…
Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:
— Проводите его в камеру…
И вышел.
Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел — и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов — тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана… Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это — говорить от имени Себастиана…

* * *
Что только я себе не воображал, когда меня вели между складских кварталов и, расталкивая дубинками толпу орущих и плачущих людей, посадили в черный, лаково блестевший правительственный «кондор». На какой-то миг мне даже показалось, что меня бросят в застенки… почему-то эта мысль меня успокоила, но потом я понял, что все это чересчур драматично… или романтично… То есть, глупо. И, скорее всего, то, что меня ожидает, не имеет ничего общего с подвигом или славной смертью.
И верно, меня привезли ко мне же домой.
Я занимал две комнаты на цокольном этаже — в том здании, где находились всякие второстепенные службы, квартиры второразрядных чиновников, даже, кажется, общежития для делегаций из всяких отдаленных губерний, вроде Марселя или Константинополя… Там была масса всякого, в этом здании, всего я и не знал — меня гораздо больше привлекало то, что происходит снаружи, за охраняемой проходной.
Меня провели в квартиру, и часовой стал снаружи у двери… Это был человек, но тут никакие разговоры о равенстве и братстве не помогли бы — я понял, что, если потребуется, он сделает все, абсолютно все…
А я сидел и думал о том, что я все делал не так.
Самое забавное, что я никак не мог понять — что именно я вообще сделал и что нужно было сделать… лица тех людей под дождем казались совершенно одинаковыми… глаза утонули в черных провалах, словно их и не было, лишь пустые глазницы… словно что-то страшное стерло все, что отличает одного человека от другого… безликая шевелящаяся масса, точно крысы или дождевые черви.
Я было снял зачем-то телефонную трубку — даже не отдавая себе отчета, куда и зачем я собираюсь звонить, но телефон молчал. Потом я, кажется, заснул, а потом почувствовал, что в комнате что-то изменилось, словно стало труднее дышать, и когда я поднял голову, то увидел, что в дверях стоит Аскольд.
Он отодвинул часового, закрыл за собой двери и прошел внутрь. А уже потом спросил меня:
— Можно?
Не понимаю, зачем он спрашивал, ведь он все равно уже вошел. Но я сказал:
— Да… конечно…
— Я подумал, что у меня ты будешь чувствовать себя неловко. Хотел по-домашнему…
Я оглядел свою комнату — почему-то она показалась мне нелепой; все эти плакаты групп «Черный бабуин» и «Китайская стена», репродукции французских абстракционистов, моя собственная неумелая мазня…
— Садитесь, старший…
Мебель у меня тоже была модерновая, хлипкая — он с трудом уместился в кресле, но ничего не сказал. Только поправил:
— Родитель.
— Родитель…
— Ты уж прости, что я так… Но я боялся, что ты попадешь в беду. В городе сейчас очень опасно, дитя мое…
— Со мной ничего не случилось.
— Ты вполне мог дождаться моих людей — зачем было убегать?
— Я не знал…
— Похоже на то… Нам пора объясниться — так, кажется, говорится в этих дурацких романах, которыми ты зачитываешься? Разумеется, ты многого не знал, дитя мое… А я не мог ничего тебе сказать — до поры до времени.
Я молчал, уставившись в пол.
— Что, не хочешь разговаривать с душителем свобод? Здорово же они тебя обработали, эти пустозвоны. Мне доносили, что ты таскаешься к каким-то диссидентам… Ну да ладно, с этим покончено.
— Кто доносил? Шевчук?
— Шевчук? — Он взглянул на меня и усмехнулся. — Да нет — Гарик.
Почему— то мне стало полегче, что Гарик. И он это понял.
— А что — Шевчук? Он ведь тебя совершенно беспардонно использовал — неужто ты до сих пор не понял? А ты его героем считал? Борцом за права человека?
Он говорил в точности как Лесь. И на миг мне показалось — может, он понимает… Но я не успел ничего сказать, ни о чем спросить, потому что он продолжил:
— Ведь что он такое, этот твой Шевчук, — фикция. Обман зрения.
Я сказал:
— Не понимаю. Он что — твой человек? Провокатор?
Почему— то слово «человек» далось мне с трудом.
Он встал — должно быть, кресло все-таки было неудобным, — прошелся по комнате, потом снова сел…
Я вдруг понял, что он очень устал. И держался из последних сил — поскольку ему нужно было уладить еще одно дело — со мной…
— О, нет… Тут игра тоньше. В конце концов, провокатора можно разоблачить. Или перевербовать. А ты сделай из ничего — убежденного диссидента. Изгоя. Вот это будет шедевр… Это ведь тоже искусство, мой милый, — высшее искусство. Найди самого способного среди них, самого амбициозного, подающего надежды, отпусти вожжи — пусть поверит в себя, пусть начнет строить планы, а потом прижми как следует… Обложи со всех сторон, не давай развернуться, цепляйся ко всему… пусть уйдет из института, пусть вылетит с работы, пусть живет в дерьме… А он гордый, а он не может смириться, а ему хочется. И начинает он рыпаться, кричать, бить себя в грудь, как это у них, у обезьянок, принято, и отовсюду его видно, хорошо видно, и рано или поздно найдется кто-то, кто захочет его использовать. А ты уже тут, ты с самого начала тут… Это мед, на который слетаются мухи.
— Я не очень понимаю, старший…
— Родитель.
— Да. Родитель. Вы хотите сказать…
— Ты…
— Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.
— Именно это я и хочу сказать, мой милый.
— Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?
Аскольд пожал плечами.
— Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.
— Я понял.
— Ничего ты не понял. — Он снова вскочил, прошелся по комнате. — По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки — нужно их прочесть, чтобы действительно понять.
Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви.
— Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.
— Кто — мы?
— Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа — технологии, идеи, теории… все…
— Ты хочешь уничтожить их?
— Уничтожить? — Он покачал головой. — О, нет! Дитя мое, в том-то вся и беда, что мы не можем их уничтожить. Они осваивают технику гораздо лучше нас. Если мы хотим удержаться, — американцы-то, знаешь, как напирают, — нам потребуются их инженеры и конструкторы, их разработчики… Но это будут изолированные коллективы, мы сможем их контролировать…
— Но Америка…
— Они там не понимают, что играют с огнем. Да, сейчас они обгоняют нас, у них значительное стратегическое преимущество, военно-промышленный комплекс… сейчас они в силе. Но если мы пойдем на союз с Китаем, они не полезут — не рискнут… А еще несколько поколений — и обезьянки их сметут. Ты знаешь, как там выросла их численность — за последние четверть века? Со свободным доступом к антибиотикам…
— Значит, все ограничения… здесь, у нас… лимиты, детская смертность — все планируется?
— Детская смертность? А ты знаешь, какой был бы прирост человеческой популяции, не будь искусственных ограничителей? Да выкинь ты из головы эту демократическую чушь… Посмотри, наконец, на вещи трезво… Это грандам угрожает опасность вымирания — не людям… это их надо спасать… Ты погляди — они ж совсем голову потеряли… все перенимают у этих обезьян, сами хуже обезьян… Вон, даже ты мазней этой увлекся…
Только тут я вспомнил…
— Родитель… А что с Бучко? Ведь он же ничего никому плохого не сделал.
— Понятия не имею, — удивленно ответил Аскольд, — да и какая разница? Он же ничего из себя не представляет, как ты не понимаешь… Никто из них не важен сам по себе… Они важны только в массе — потому что опасны.
Почему— то я не мог заставить себя спросить, что он сделал с Лесем. Не знаю, почему, просто понимал -не надо…
— А Георгий?
— А что — Георгий?
— Он что, тоже опасен?
— Георгий?
Он поколебался, зачем-то подошел к столу, что-то сделал с телефоном, я так и не понял, что… Потом поманил меня пальцем.
— Подойди ближе… вот так… Хорошо… Послушай, дитя мое… Сейчас очень смутное время… Да, я могу тебе показаться излишне жестким, но история поставит все на свои места… Дело не только в том, что человечество оказалось жизнеспособнее нас… Сама структура власти устарела… Из-за дурацкой системы наследования ключевые посты порою достаются представителям боковых ветвей…
— Старшим в роду…
— Что с того… Власть должна принадлежать не тому, кто получает ее по игре случая, а тому, кто к ней готов… Наследника нужно воспитывать… Государственного деятеля нужно воспитывать… Сейчас сложится такая ситуация… чисто случайно… что старшим в роду после меня окажешься ты… Ты примешь эту ношу, когда придет пора… А потом, когда-нибудь, прямое наследование станет традицией. Поскольку себя оправдает. Теперь, дитя мое, ты будешь всегда со мной… Я сам займусь твоим воспитанием.
— Но мне казалось, стар… родитель… Что я для тебя ничего не значу. Я же…
— Немножко диссидентствовал? В глазах общественности это пойдет тебе только на пользу. Мне придется править жесткой рукой — тебя будут приветствовать как либерала. Тебя знают с хорошей стороны — ты демократ, умеешь ладить с обезьянками… Начнешь с послаблений… Чуть отпустишь гайки…
— Но я не хочу — так…
— Тебя никто не спрашивает. Это государственная необходимость. Тяжкая, почти невыносимая ноша, сын мой…
Я молчал. Мне хотелось плакать — жаль, мы этого не умеем. Должно быть, это хоть какое-то облегчение, раз люди плачут. Что он со мной сделал? Зачем?
— А… как же люди?
Он, казалось, удивился.
— Забудь про людей. В первую очередь тебе придется противостоять грандам.
— Нет, я хочу спросить — сейчас? Что с ними будет?
— Большей частью… Уже выделены специальные территории… изолированные… китайский опыт, знаешь ли… Но не совсем — самые талантливые будут иметь кое-какие привилегии… Будет иная система распределения жизненных благ — более жесткая. Армия и полиция, разумеется, будут на особом положении, но постепенно, когда обстановка наладится, войска выведут из крупных городов… нам здесь вооруженные обезьяны ни к чему… их место там — разведем их по периметру поселений… Кто-то останется в сфере обслуживания, особо лояльные, я полагаю…
— Это очень… серьезные перемены…
Вид у него был довольный.
— Разумеется. Радикальные… Не думай, что это целиком моя заслуга, дитя мое… Ты думаешь, я смог бы все это провернуть — один? Все меня поддерживали, ну, почти все… Но никто не осмелился брать на себя ответственность…
— Ты устал, — сказал я, — должно быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14