То и дел из лесу приносили аптечки — по их числу можно было понять, сколько жертв уже найдено. Нево был рад любому кусочку металла, он считал, что без него колония не проживет, не обойтись, а разрабатывать руду еще неизвестно когда мы сможем, заниматься плавкой руды… Но живых больше не объявлялось. Эти две девушки были последними — удалившимися дальше всех.
Мы продолжали, тем не менее, поддерживать сигнальный костер, хотя день за днем и ночь за ночью, надежды таяли.
Итак, из более ста членов экспедиции осталось всего два десятка выживших: 11 женщин, восемь мужчин и я. И мы с морлоком. О Гибсоне никто ничего не слыхал. И следов его в лесу найдено не было. Так же как и немецкого бомбардировщика. К сожалению, бесследно исчез и доктор-гуркху — нам его сейчас особенно не хватало.
Мы отдали все наши заботы и внимание раненым, собирая понемногу припасы и решая, как строить будущую жизнь, поскольку после уничтожения джаггернаутов мы были отрезаны от своего века, и земле палеоцена, очевидно, было суждено донести наши кости до потомков.
15. Новая колония
Четверо умерло от ожогов и ран вскоре после того как их доставили в лагерь. Во всяком случае, их страдания были недолгими и смягченными препаратами Нево.
В таких размышлениях я пребывал некоторое время.
Каждая такая потеря погружала нашу колонию ненадолго во мрак. Я смотрел на этих молодых, во цвете лет людей в окровавленных остатках униформы, которые уходили навсегда от нас, от своего века и от собственной жизни. Их судьба была геройски коротка.
Дальше дела пошли еще хуже, новая болезнь через несколько недель начала косить наши ряды. В первую очередь она выбирала самых немощных, но затем принялась и за тех, кто не получил никаких ран и увечий — внешне. Во всяком случае. Симптомы болезни были следующие: тошнота, рвота, кровотечения, выпадение волос и ногтей, а затем и зубов.
Нево как-то отвел меня в сторону и сказал:
— То, о чем я говорил: следствие радиации, полученное вблизи каролиния.
— Всех остальных ждет то же?
Нево посмотрел на меня очень серьезно.
— Мы не можем бороться с лучевой болезнью. Только облегчать страдания. И для безопасности…
— Да-да?
Морлок засунул пальцы под маску, чтобы почесать лицо.
— Безопасного уровня радиоактивности не существует. Есть только степени риска. Таким образом, все могут выжить, но так же точно все могут оказаться поражены.
— Как — поражены?
— Последствия вплоть до самых крайних. — И он мотнул головой в сторону, куда мы относили уходивших от нас героев. Эта тропа вела к вырубке, где было расположено последнее место успокоения колонистов.
— Знаешь, — сказал я морлоку, — когда-то и мне казалось, что война — лишь способ борьбы со старым и косным порядком вещей, и что с помощью ее в мир приходит новое, вливается так сказать свежая кровь. Но теперь…
Нево почесал шерсть на лице:
— Игра с понятиями? Спекуляция общественным сознанием?
— Наверное, это кому-то нужно, — признался я, — приводить мир к таким заблуждениям, которые всякий раз усваивает каждое новое поколение. Лично я не имел опыта войны. Поэтому для меня до сих пор остается загадкой, отчего люди, долгое время живущие в соседстве и содружестве, вдруг…
С другой стороны, я рассказал Нево, что меня поразило, как ведут себя люди на войне — на примере нашей маленькой горстки уцелевших солдат я увидел, что такое солидарность, помощь и забота друг о друге, какие не проявляются и у близких родственников в мирное время. Исчезают расовые, классовые предрассудки, проблемы пола — все становится несущественным, даже армейская субординация, когда дело идет о самом насущном — спасении жизни. Да и до бомбардировки наблюдая жизнь Экспедиции, могу сказать — такой сплоченности коллектива я нигде не наблюдал.
Таим образом, приняв бесстрастную точку зрения морлока, могу согласиться, что глубокое противоречие силы и слабости лежит в душе каждого человека! Гуманоиды были некогда брутальными, и в то же время ангельски милосердны.
— Несколько запоздалые уроки от существа, с которыми проживал на планете четыре десятка с лишним лет.
Но морлок уже не слушал меня, вернувшись к своим делам. Слова милосердие и взаимопомощь, видимо, слишком мало значили в его языке.
Еще троих унесла от нас радиация. И у других были опасные симптомы — Хилари Бонд теряла волосы, — но выжила, а у одного солдата, оказавшегося ближе остальных к эпицентру, вообще ничего не проявлялось. Видимо, радиация действовала не избирательно, просто у каждого была свой уровень сопротивляемости организма, который как объяснил Нево, складывается из многих факторов. К тому же рак или какая-нибудь другая болезнь, как следствие облучения, могли проявиться гораздо позднее, в течение жизни.
Хилари Бонд оказалась старшим из уцелевших офицеров. И как только она смогла подниматься с кровати, она спокойно и властно стала распоряжаться порядком жизни в лагере. У нас установилась настоящая воинская дисциплина — хотя многое упростилось, ведь среди оставшихся тринадцати человек… думаю, солдатам было легче вернуться в привычные казарменные рамки — как в свой мир. Мир приказов, распоряжений, докладов, рапортов, привычный и четкий. Интересно, подумалось мне, если нашу колонию ждет будущее — то есть, появятся дети, новые поколения — то власть начнет переходить по наследственному принципу, как в племенном союзе, или же каким-то другим образом — например, на демократических выборах у костра? И не превратится такой вот родоплеменной союз в армейский. Представляю, какое будущее было бы у этого воинственного племени с легендами о том, что их предки пришли из будущего!
У большинства здесь остались дети, родители, друзья — «там», за горизонтом времени в двадцатом столетии. Теперь им предстояло свыкнуться с мыслью, что никому не суждено вернуться домой, а также, что инструментов, взятых с собой из будущего, хватит ненадолго, и придется целиком полагаться на плоды собственного труда и изобретательности, а также на взаимопомощь.
Нево, не перестававший хлопотать о последствиях радиации, настаивал, чтобы мы перенесли лагерь дальше. Мы выслали по берегу разведывательный отряд, найдя лучшее применение остаткам бензина в машине. Наконец, решено было поселиться в дельте широкого устья реки, в пяти милях к юго-западу. Почва там была плодородной, так что нас ждало большое будущее, если мы собирались заняться сельским хозяйством. Пахать и сеять.
Мы мигрировали в несколько приемов, поскольку раненых требовалось перенести на носилках. Бензин скоро закончился, и нам оставалось рассчитывать лишь на собственные ноги. Нево так приглянулась машина, что он хотел забрать ее с собой, как источник резины, стекла, металла и прочих материалов: так что в последний переход мы толкали по песку колымагу, в которую были загружены раненые и припасы.
Так, волочась по песку, четырнадцать выживших, в остатках одежд и ожогах, мы вершили свое дело. Какое у нас могло быть дело, спросите вы, у никому не нужных детях своего века, попавших в чужие времена? Выжить — вот все, что должно было волновать нас сегодня. Наверное, стороннему наблюдателю за этой жалкой горсткой людей, трудно было бы поверить, что когда-то эти существа завоюют весь мир.
На новом месте леса были нетронутыми ни пожаром, ни топором колониста. Правда, ночью даже отсюда зловеще посвечивало на Востоке, что говорило вовсе не о появлении светила. Нево утверждал, что оно останется еще несколько лет на долгие годы. Измаявшись, после дневных трудов, я частенько посиживал на границе лагеря. Подальше от света и общества, и наблюдал звезды, встающие над этим рукотворным вулканом.
Вначале наш лагерь представлял собой лишь грубый частокол да плетеную изгородь. Но в скором времени появилось сооружение для общественных сборищ — нечто среднее между церковью и Палатой лордов. Дома строились по моему проекту — на сваях, возвышаясь не менее метра над песком.
Прямо за рекой было чистое поле, которое неугомонный Нево уже распланировал под посадки местной тропической растительности — в первую очередь злаков и лекарственных трав. Мы обзавелись даже собственным каноэ, вырубленным из древесного ствола — и тем самым получили доступ к неограниченной рыбной ловле.
Затем мы пошли еще дальше, устроив загон для небольшого семейства диатрим. Хотя эти птицезвери несколько раз вырывались на волю, вызывая переполох в колонии, мы терпели их присутствие ради мяса и яиц. Были смелые эксперименты запрягания диатрим в плуги и прочие сельскохозяйственные орудия для обработки земли.
День за днем я все больше чувствовал повышенное внимание окружающих к своему возрасту — отсюда уважение, вызванное старшинством и опытом жизни в палеоцене. Возможно, мне предстояло стать старейшиной племени. Поначалу мне льстило, но вскоре я трезво понял, что молодые давно опережают меня во многом — и этот почет — уважение к сединам. Тем не менее, я продолжал активный образ жизни, стараясь принести больше пользы, пока не настало время, когда я буду хлопотать о том, чтобы не мешаться под ногами.
Что же до Нево, он стал совершенным отшельником в этом обществе молодых.
Как только неотложные медицинские проблемы были решены, и у него появилось свободное время, Нево стал все реже появляться в колонии, проводя все больше времени за ее пределами. Он посещал нашу старую хижину, оставшуюся в нескольких милях к северо-востоку на пляже, и там стал внедряться в лес. Я вспомнил о проекте возрождения машины времени, которой он занимался до прибытия Экспедиционных сил, Видимо, он вернулся к своей застарелой идее. Но что бы он там не искал в лесу, весь платтнерит погиб во время взрыва бомбы вместе с джаггернаутами. Но я не стал его отговаривать, в конце концов, каждый сходит с ума по-своему. Тем более, из всех нас надо помнить он оказался самым одиноким.
16. Основание первого Лондона
Несмотря на все передряги, сквозь которые им пришлось пройти и тяготы жизни, полной лишений, колонисты были молоды и, главное, оказались крепки духом. Постепенно — как только прекратились летальные исходы, вызванные лучевой болезнью, и нам не грозила перспектива голода или быть смытыми в океан — в лагере воцарилось благое настроение, местами переходящее в праздничное.
Однажды вечером, когда тени диптерокарпусов вытянулись к океану, Стаббинс застал меня как обычно, на окраине лагеря, лицом к тлеющей на Востоке воронке. Жутко стесняясь, он предложил мне — ни много ни мало — поиграть с ними в футбол! Мое возражение, что я никогда в жизни этим не занимался, в расчет было не принято. Вскоре я следовал за ним по пляжу к площадке, размеченной на песке, с двумя воротами: столбами с перекладиной по обе стороны поля. Я заметил, что балки ля ворот были изъяты из конструкции Храма. Мячом служил кокосовый орех, из которого сцедили молоко. Восемь человек, частично женщины, частью мужчины, готовились к игре.
Вряд ли это упорное сражение останется в анналах истории спорта. Тем более, что я внес в него самый скромный вклад, стоя на воротах. Самым искусным футболистом из нас оказался Стаббинс. Нас было четверо в его команде — и не знаю, как остальные, но я выдохся через десять минут. Зато смех над полем не смолкал долгое время. Мне показалось, отползая в кусты, что это смеются дети — израненные, обожженные войной дети. Что же за существо, в самом деле, человек, способное в столь краткие сроки забыться и сбросить с себя груз несчастий и скорбной памяти, чтобы снова и снова, невзирая ни на что, радоваться жизни?
Когда игра закончилась, и все со смехом расходились, Стаббинс пришел поблагодарить меня.
— Да не за что, — откликнулся я. Вот вы действительно достойный игрок, Стаббинс. Могли бы играть в команде профессионалов.
— Да я там и играл, — вздохнул он. — Я подписал контракт в «Ньюкасл Юнайтед», в группе юниоров… но тут началась война. Скоро все забыли про футбол. Нет, соревнования были, конечно — региональные местные Лиги, И даже Армейский Кубок, но последние пять-шесть лет исчезло и это.
— Какая досада, — сказал я. — В вас пропадает талант, Стаббинс.
Он пожал плечами, все такой же простодушный и не привыкший жаловаться на жизнь.
— Могло и этого не быть.
— Зато теперь, — поспешил я его утешить, — вы стали участником первого футбольного матча на земле — и выиграли три матча подряд. — Я похлопал его по спине. — Так-то, Альберт!
Со временем становилось все яснее, уже не на уровне понимания интеллектом, а где-то отложилось откладываясь в подсознании, что мы НЕ ВЕРНЕМСЯ. Никогда. Все дальше становился двадцатый век, несмотря на что, что мы с каждым днем приближались к нему — правда, настолько черепашьей поступью, что никакого черепашьего века не хватит. Все отдаленнее и несущественнее становились связи с ним, двадцатым веком, мало-помалу колонисты разбредались в пары. Здесь не было никакой субординации, никаких классовых или расовых различий:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Мы продолжали, тем не менее, поддерживать сигнальный костер, хотя день за днем и ночь за ночью, надежды таяли.
Итак, из более ста членов экспедиции осталось всего два десятка выживших: 11 женщин, восемь мужчин и я. И мы с морлоком. О Гибсоне никто ничего не слыхал. И следов его в лесу найдено не было. Так же как и немецкого бомбардировщика. К сожалению, бесследно исчез и доктор-гуркху — нам его сейчас особенно не хватало.
Мы отдали все наши заботы и внимание раненым, собирая понемногу припасы и решая, как строить будущую жизнь, поскольку после уничтожения джаггернаутов мы были отрезаны от своего века, и земле палеоцена, очевидно, было суждено донести наши кости до потомков.
15. Новая колония
Четверо умерло от ожогов и ран вскоре после того как их доставили в лагерь. Во всяком случае, их страдания были недолгими и смягченными препаратами Нево.
В таких размышлениях я пребывал некоторое время.
Каждая такая потеря погружала нашу колонию ненадолго во мрак. Я смотрел на этих молодых, во цвете лет людей в окровавленных остатках униформы, которые уходили навсегда от нас, от своего века и от собственной жизни. Их судьба была геройски коротка.
Дальше дела пошли еще хуже, новая болезнь через несколько недель начала косить наши ряды. В первую очередь она выбирала самых немощных, но затем принялась и за тех, кто не получил никаких ран и увечий — внешне. Во всяком случае. Симптомы болезни были следующие: тошнота, рвота, кровотечения, выпадение волос и ногтей, а затем и зубов.
Нево как-то отвел меня в сторону и сказал:
— То, о чем я говорил: следствие радиации, полученное вблизи каролиния.
— Всех остальных ждет то же?
Нево посмотрел на меня очень серьезно.
— Мы не можем бороться с лучевой болезнью. Только облегчать страдания. И для безопасности…
— Да-да?
Морлок засунул пальцы под маску, чтобы почесать лицо.
— Безопасного уровня радиоактивности не существует. Есть только степени риска. Таким образом, все могут выжить, но так же точно все могут оказаться поражены.
— Как — поражены?
— Последствия вплоть до самых крайних. — И он мотнул головой в сторону, куда мы относили уходивших от нас героев. Эта тропа вела к вырубке, где было расположено последнее место успокоения колонистов.
— Знаешь, — сказал я морлоку, — когда-то и мне казалось, что война — лишь способ борьбы со старым и косным порядком вещей, и что с помощью ее в мир приходит новое, вливается так сказать свежая кровь. Но теперь…
Нево почесал шерсть на лице:
— Игра с понятиями? Спекуляция общественным сознанием?
— Наверное, это кому-то нужно, — признался я, — приводить мир к таким заблуждениям, которые всякий раз усваивает каждое новое поколение. Лично я не имел опыта войны. Поэтому для меня до сих пор остается загадкой, отчего люди, долгое время живущие в соседстве и содружестве, вдруг…
С другой стороны, я рассказал Нево, что меня поразило, как ведут себя люди на войне — на примере нашей маленькой горстки уцелевших солдат я увидел, что такое солидарность, помощь и забота друг о друге, какие не проявляются и у близких родственников в мирное время. Исчезают расовые, классовые предрассудки, проблемы пола — все становится несущественным, даже армейская субординация, когда дело идет о самом насущном — спасении жизни. Да и до бомбардировки наблюдая жизнь Экспедиции, могу сказать — такой сплоченности коллектива я нигде не наблюдал.
Таим образом, приняв бесстрастную точку зрения морлока, могу согласиться, что глубокое противоречие силы и слабости лежит в душе каждого человека! Гуманоиды были некогда брутальными, и в то же время ангельски милосердны.
— Несколько запоздалые уроки от существа, с которыми проживал на планете четыре десятка с лишним лет.
Но морлок уже не слушал меня, вернувшись к своим делам. Слова милосердие и взаимопомощь, видимо, слишком мало значили в его языке.
Еще троих унесла от нас радиация. И у других были опасные симптомы — Хилари Бонд теряла волосы, — но выжила, а у одного солдата, оказавшегося ближе остальных к эпицентру, вообще ничего не проявлялось. Видимо, радиация действовала не избирательно, просто у каждого была свой уровень сопротивляемости организма, который как объяснил Нево, складывается из многих факторов. К тому же рак или какая-нибудь другая болезнь, как следствие облучения, могли проявиться гораздо позднее, в течение жизни.
Хилари Бонд оказалась старшим из уцелевших офицеров. И как только она смогла подниматься с кровати, она спокойно и властно стала распоряжаться порядком жизни в лагере. У нас установилась настоящая воинская дисциплина — хотя многое упростилось, ведь среди оставшихся тринадцати человек… думаю, солдатам было легче вернуться в привычные казарменные рамки — как в свой мир. Мир приказов, распоряжений, докладов, рапортов, привычный и четкий. Интересно, подумалось мне, если нашу колонию ждет будущее — то есть, появятся дети, новые поколения — то власть начнет переходить по наследственному принципу, как в племенном союзе, или же каким-то другим образом — например, на демократических выборах у костра? И не превратится такой вот родоплеменной союз в армейский. Представляю, какое будущее было бы у этого воинственного племени с легендами о том, что их предки пришли из будущего!
У большинства здесь остались дети, родители, друзья — «там», за горизонтом времени в двадцатом столетии. Теперь им предстояло свыкнуться с мыслью, что никому не суждено вернуться домой, а также, что инструментов, взятых с собой из будущего, хватит ненадолго, и придется целиком полагаться на плоды собственного труда и изобретательности, а также на взаимопомощь.
Нево, не перестававший хлопотать о последствиях радиации, настаивал, чтобы мы перенесли лагерь дальше. Мы выслали по берегу разведывательный отряд, найдя лучшее применение остаткам бензина в машине. Наконец, решено было поселиться в дельте широкого устья реки, в пяти милях к юго-западу. Почва там была плодородной, так что нас ждало большое будущее, если мы собирались заняться сельским хозяйством. Пахать и сеять.
Мы мигрировали в несколько приемов, поскольку раненых требовалось перенести на носилках. Бензин скоро закончился, и нам оставалось рассчитывать лишь на собственные ноги. Нево так приглянулась машина, что он хотел забрать ее с собой, как источник резины, стекла, металла и прочих материалов: так что в последний переход мы толкали по песку колымагу, в которую были загружены раненые и припасы.
Так, волочась по песку, четырнадцать выживших, в остатках одежд и ожогах, мы вершили свое дело. Какое у нас могло быть дело, спросите вы, у никому не нужных детях своего века, попавших в чужие времена? Выжить — вот все, что должно было волновать нас сегодня. Наверное, стороннему наблюдателю за этой жалкой горсткой людей, трудно было бы поверить, что когда-то эти существа завоюют весь мир.
На новом месте леса были нетронутыми ни пожаром, ни топором колониста. Правда, ночью даже отсюда зловеще посвечивало на Востоке, что говорило вовсе не о появлении светила. Нево утверждал, что оно останется еще несколько лет на долгие годы. Измаявшись, после дневных трудов, я частенько посиживал на границе лагеря. Подальше от света и общества, и наблюдал звезды, встающие над этим рукотворным вулканом.
Вначале наш лагерь представлял собой лишь грубый частокол да плетеную изгородь. Но в скором времени появилось сооружение для общественных сборищ — нечто среднее между церковью и Палатой лордов. Дома строились по моему проекту — на сваях, возвышаясь не менее метра над песком.
Прямо за рекой было чистое поле, которое неугомонный Нево уже распланировал под посадки местной тропической растительности — в первую очередь злаков и лекарственных трав. Мы обзавелись даже собственным каноэ, вырубленным из древесного ствола — и тем самым получили доступ к неограниченной рыбной ловле.
Затем мы пошли еще дальше, устроив загон для небольшого семейства диатрим. Хотя эти птицезвери несколько раз вырывались на волю, вызывая переполох в колонии, мы терпели их присутствие ради мяса и яиц. Были смелые эксперименты запрягания диатрим в плуги и прочие сельскохозяйственные орудия для обработки земли.
День за днем я все больше чувствовал повышенное внимание окружающих к своему возрасту — отсюда уважение, вызванное старшинством и опытом жизни в палеоцене. Возможно, мне предстояло стать старейшиной племени. Поначалу мне льстило, но вскоре я трезво понял, что молодые давно опережают меня во многом — и этот почет — уважение к сединам. Тем не менее, я продолжал активный образ жизни, стараясь принести больше пользы, пока не настало время, когда я буду хлопотать о том, чтобы не мешаться под ногами.
Что же до Нево, он стал совершенным отшельником в этом обществе молодых.
Как только неотложные медицинские проблемы были решены, и у него появилось свободное время, Нево стал все реже появляться в колонии, проводя все больше времени за ее пределами. Он посещал нашу старую хижину, оставшуюся в нескольких милях к северо-востоку на пляже, и там стал внедряться в лес. Я вспомнил о проекте возрождения машины времени, которой он занимался до прибытия Экспедиционных сил, Видимо, он вернулся к своей застарелой идее. Но что бы он там не искал в лесу, весь платтнерит погиб во время взрыва бомбы вместе с джаггернаутами. Но я не стал его отговаривать, в конце концов, каждый сходит с ума по-своему. Тем более, из всех нас надо помнить он оказался самым одиноким.
16. Основание первого Лондона
Несмотря на все передряги, сквозь которые им пришлось пройти и тяготы жизни, полной лишений, колонисты были молоды и, главное, оказались крепки духом. Постепенно — как только прекратились летальные исходы, вызванные лучевой болезнью, и нам не грозила перспектива голода или быть смытыми в океан — в лагере воцарилось благое настроение, местами переходящее в праздничное.
Однажды вечером, когда тени диптерокарпусов вытянулись к океану, Стаббинс застал меня как обычно, на окраине лагеря, лицом к тлеющей на Востоке воронке. Жутко стесняясь, он предложил мне — ни много ни мало — поиграть с ними в футбол! Мое возражение, что я никогда в жизни этим не занимался, в расчет было не принято. Вскоре я следовал за ним по пляжу к площадке, размеченной на песке, с двумя воротами: столбами с перекладиной по обе стороны поля. Я заметил, что балки ля ворот были изъяты из конструкции Храма. Мячом служил кокосовый орех, из которого сцедили молоко. Восемь человек, частично женщины, частью мужчины, готовились к игре.
Вряд ли это упорное сражение останется в анналах истории спорта. Тем более, что я внес в него самый скромный вклад, стоя на воротах. Самым искусным футболистом из нас оказался Стаббинс. Нас было четверо в его команде — и не знаю, как остальные, но я выдохся через десять минут. Зато смех над полем не смолкал долгое время. Мне показалось, отползая в кусты, что это смеются дети — израненные, обожженные войной дети. Что же за существо, в самом деле, человек, способное в столь краткие сроки забыться и сбросить с себя груз несчастий и скорбной памяти, чтобы снова и снова, невзирая ни на что, радоваться жизни?
Когда игра закончилась, и все со смехом расходились, Стаббинс пришел поблагодарить меня.
— Да не за что, — откликнулся я. Вот вы действительно достойный игрок, Стаббинс. Могли бы играть в команде профессионалов.
— Да я там и играл, — вздохнул он. — Я подписал контракт в «Ньюкасл Юнайтед», в группе юниоров… но тут началась война. Скоро все забыли про футбол. Нет, соревнования были, конечно — региональные местные Лиги, И даже Армейский Кубок, но последние пять-шесть лет исчезло и это.
— Какая досада, — сказал я. — В вас пропадает талант, Стаббинс.
Он пожал плечами, все такой же простодушный и не привыкший жаловаться на жизнь.
— Могло и этого не быть.
— Зато теперь, — поспешил я его утешить, — вы стали участником первого футбольного матча на земле — и выиграли три матча подряд. — Я похлопал его по спине. — Так-то, Альберт!
Со временем становилось все яснее, уже не на уровне понимания интеллектом, а где-то отложилось откладываясь в подсознании, что мы НЕ ВЕРНЕМСЯ. Никогда. Все дальше становился двадцатый век, несмотря на что, что мы с каждым днем приближались к нему — правда, настолько черепашьей поступью, что никакого черепашьего века не хватит. Все отдаленнее и несущественнее становились связи с ним, двадцатым веком, мало-помалу колонисты разбредались в пары. Здесь не было никакой субординации, никаких классовых или расовых различий:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65