— А ты что приемлешь? — крикнул кто-то из студентов. — Скажи, солдат!
— Что я приемлю? Поскольку я мужчина, то очевидно, что я приемлю женщин.
Эта реплика вызвала взрыв хохота.
— В одном моя беда, что у меня нет знакомых в городе.
— Оставайся ночевать, солдат! Мы тебя представим Толстухе Клер!
— У меня есть теория, — возразил я, — которая говорит, что, будучи искателем истины, я должен сам находить себе и ответы, и женщин.
— Скажи нам, солдат, в твоих странствиях выяснил ли ты, круглая земля или плоская?
— Земля круглая, — ответил я, — это было известно и грекам, и арабам. Кстати, это известно и людям Хинда, который очень далеко отсюда.
— Ты сам это узнал, солдат, или говоришь с чужих слов?
— То, что земля круглая, я знаю по собственному опыту, потому что плавал далеко по морю-океану, а что об этом известно арабам, я знаю из разговоров с их наставниками. Что же до греков и жителей Хинда, то я читал их книги.
— Ты умеешь читать по-гречески? — теперь учитель изумился.
— По-гречески, по-латыни, по-арабски, немного по-персидски и немного на санскрите, — сказал я. — И очень многое умею прочесть в сердце женщины.
— Думаю, ты врешь, — проговорил наставник.
— Кто ест перец, — отрезал я, — у того начинает гореть во рту. — Потом добавил: — Вот что, наставник, если уж ты говоришь, что я вру, говори это с мечом в руке.
Тем временем студенты начали подниматься с мест.
— Солдат, близится ночь. Если даже ты не приемлешь нашего совета насчет Толстухи Клер, то все равно пошли с нами, посмотришь, что ещё может предложить Париж. А заодно испытаем местное вино, дабы посмотреть, достоин ли твой вкус твоего остроумия.
— Обязательно, благородные господа! Ведите меня, ведите! Истинный философ никогда не отказывается от девчонки, стакана вина и часа беседы!
Повернувшись к учителю, я сказал:
— Я не собирался проявить непочтения ни к тебе, ни к тому, чему ты учишь; я всего лишь хотел задать тебе некоторые вопросы…
— Вопросы будет задавать епископ, — мрачно ответил он, — и не мне, а тебе!
— Ну, тогда посади его на самого быстрого коня, — заметил я, — иначе придется ему задавать вопросы ветру…
Глава 31
Церковь Сен-Жюльен-ле-Повр была построена на месте старинного укрепленного аббатства, часть которого ещё сохранилась.
У путешественников, прибывающих к воротам Парижа поздно вечером, вошло в обычай проводить ночь в аббатстве, а когда место оказалось занято церковью, — в нескольких гостиницах, возникших по соседству.
Эти гостиницы влачили, однако, довольно жалкое существование, пока на левом берегу Сены не стали появляться различные школы. Большинство наставников этих школ получали патенты у канцлера Нотр-Дам, однако то ли ввиду скученности, то ли желая получить больше свободы для выражения своих взглядов, то ли по ещё каким причинам они переправлялись за реку, покидая остров Ситэ.
Позднее такие патенты выдавал аббат монастыря Святой Женевьевы.
Помещений у этих школ не было, занятия проходили под открытым небом, студенты сидели на принесенных с собой вязанках соломы. Со временем некоторые школы нашли приют в церкви СенЖюльен-ле-Повр, которая приобрела известность благодаря горячим спорам и студенческим дракам.
С появлением школ Левого берега в гостиницы начали стекаться студенты, и, хотя многие из них едва перебивались с хлеба на воду, гостиницы эти, благодаря большому числу постояльцев, держались на плаву.
Надо сказать, среди студентов, пользуясь их положением, одеждой и покровительством церкви, вертелось изрядное число беглых, воров, сводников и головорезов. Студенты терпели их, и некоторые из них сами становились студентами или жили тем, что угождали им.
Эту часть левого берега стали называть университетом, подразумевая в данном случае просто определенную группу людей — студентов и учителей. Вначале студенты сходились в галереях Собора Парижской Богоматери, где и сейчас ещё читались лекции. В университет же отправлялись самые буйные, непочтительные и вольнодумные и, большей частью, — самые мыслящие.
Жаждущие знаний молодые люди приходили в Париж учиться, некоторые из них по несколько дней шли пешком, добираясь до города. Лишь у немногих имелось достаточно денег на жизнь. Книги были редки, бумага дорога, преподаватели расходились во взглядах…
Через три года учения студент мог получить степень бакалавра искусств, но для достижения степени магистра или получения патента на преподавание нужно было проучиться ещё два года. Чтобы стать доктором медицины, нужно было учиться восемь лет, а для присуждения степени доктора богословия студент должен был представить и защитить четыре диссертации. Самую последнюю диссертацию отваживались защищать лишь немногие, потому что испытания кандидата при защите длились с шести часов утра до шести вечера, причем он не имел права покинуть свое место ни для еды, ни для питья, ни по какой иной надобности. Двадцать экзаменаторов, сменяя друг друга через каждые полчаса, изо всех сил старались обнаружить изъяны в подготовке студента.
Языком обучения была латынь, и потому часть этого района стала известна под именем Латинского квартала.
Общий зал гостиницы представлял собой довольно грязное помещение с низким потолком, плохо освещенное. Там стояло несколько дощатых столов, каждый из которых был окружен скамьями. Когда мы вошли, над очагом на вертеле жарился огромный кусок мяса, наполняя зал приятным теплым духом.
Один из моих спутников-студентов, Жюло, опустился на скамью, я сел напротив. У него было жесткое, даже безжалостное, однако умное лицо, всегда готовое озариться улыбкой, и пара сильных рук.
— Ты всерьез говорил, что читал книги? Много книг?
— Конечно. Их продают на улицах Кордовы.
— Книги продают в лавках? — Он явно не верил мне. — Религиозные книги?
— Любые. По философии, медицине, законоведению, астрономии, астрологии, поэзии, драме… Какие хочешь.
Жюло схватил за руку одного из спутников:
— Ты слышал? Книги продают на улице, словно лук или рыбу! Чего бы я не отдал, чтобы увидеть подобное зрелище!
— В Кордове есть десятки общественных библиотек, где ты можешь читать, что хочешь.
— Пусть себе Бог остается со своими храмами и соборами, — горячо произнес Жюло, — если неверные дадут нам библиотеки!
Некто, отзывавшийся на прозвище Кот, поставил на стол три бутылки красного вина, и, когда я положил ему на ладонь золотую монету, в изумлении уставился на меня:
— Школяр — и с деньгами! Что ты сотворил? Попа ограбил, что ли?
Принесли большие куски жареной говядины. Здесь, как и вообще в Европе, тарелки были практически неизвестны, и мясо подавали на кусках хлеба.
Мы пили вино, ели жаркое и беседовали, размахивая бычьими костями. Мы спорили, не соглашались, обсуждали. Глаза моих собеседников горели от возбуждения, и они наперебой выпаливали свои вопросы, ожесточенно споря по поводу ответов — или возможных ответов.
Читал ли я Гиппократа? А Лукреция? Что я думаю о его поэме «О природе вещей»?
— А Авиценна? Кто он такой? Откуда родом? Мы слышали это имя, но больше ничего.
— Один из величайших умов этого века, впрочем, и любого другого, — сказал я, — он сделал своей областью познания все отрасли науки.
Их возбуждение воодушевляло меня. Они знали и Иоанна Севильского, и Аверроэса, и аль-Бируни, но только по именам, да и те произносили шепотом.
Я разговаривал с ними, а сам все время посматривал вокруг, нет ли шпионов, потому что среди власть имущих хватало таких, которые не допускали никаких учений, способных подорвать их могущество, и жестоко обрушивались на любого подозреваемого в ереси. Будучи язычником, я теоретически мог не бояться преследований, ибо по церковным законам язычник не может быть обвинен в ереси. По крайней мере, так было в то время. Однако я без особого доверия относился к толкованию этого закона; к тому же чужестранцы вообще очень уязвимы.
Молодые люди сгрудились у стола, ибо, несмотря на студенческие обычаи, частенько буйные и беспутные, их обуревала поистине ненасытная жажда узнать, что думают другие, в недоступном для них мире. Они хотели знать, что думали в древней Греции, в Риме, в Персии.
Нет таких преград, через которые не могло бы проникнуть знание, хотя процесс этот можно замедлить.
Среди монахов тоже встречались люди, подобные моим собеседникам, осторожно продвигавшиеся к запретным дотоле областям знания. Были и аббаты, и епископы, которые смотрели на это сквозь пальцы — но смотрели с интересом.
Достойны сожаления те, кому довольно получать по каплям знания, профильтрованные через каноны религиозных или политических верований; и столь же достойны сожаления люди, позволяющие другим диктовать, что им знать дозволено, а чего не дозволено.
Юнцы, сидевшие рядом со мной, уже попробовали вина познания, и вкус его пришелся им по душе. И чем больше они пробовали, тем более возрастала их жажда; им было уже недостаточно просто гадать и спрашивать: они хотели получать ответы. Цивилизация обязана своим рождением любознательности, и ничем иным невозможно поддержать её жизнь.
Они ничего не знали о мусульманской поэзии, и я читал им наизусть из Фирдоуси, Хафиза и эль-Йезди.
Что касается Авиценны, я рассказал им, что мог: что тот родился в Бухаре в 979 году, а умер в 1О37. Десяти лет отроду он знал наизусть Коран, изучал арабских классиков, а в возрасте шестнадцати лет овладел всем тогдашним знанием математики, медицины, астрономии, философии и читал другим лекции по логике. За свою жизнь ученый написал более сотни трудов, в том числе прославленный «Канон медицины», содержащий свыше миллиона слов.
Внезапно с треском распахнулась дверь, и в проеме появилась самая необъятная из женщин, какую мне доводилось видеть; однако при всей своей громоздкости тело её сохранило привлекательность форм. Ростом она была не выше среднего из присутствующих мужчин, но в обхвате превосходила, пожалуй, любых двоих, а то и троих.
Ее пухлые щеки расплывались в улыбке, а большие голубые глаза были поистине красивы. Вокруг нее, подобно голубям, порхающим вокруг амбара, вертелось с полдюжины девиц.
— Ну, где же этот образец мужчины? Где он?
Собравшиеся у нашего стола расступились, я встал и низко поклонился:
— Я далеко не образец, Клер, да и кто смог бы быть образцом в твоем присутствии? Как мог Господь Бог даровать тебе столь великую прелесть, коли потребовалось ему для этого обделить ею множество других?
— Галантная речь! — Она прошествовала через зал к нашему столу. — Вот это мужчина, девочки!
Взяла нашу бутылку и налили себе.
— Сказали мне, что у тебя богохульный язык. Это правда?
— Богохульный? Да нет, если только не считать богохульством поиски истины. Нет, я не богохульник, а кое-что похуже: я задаю вопросы.
— И ты не плут?
— В такой-то компании? — я огляделся вокруг в притворном ужасе. — Как можно такое воплощение невинности, как я, посчитать плутом в подобном обществе? Нет, просто тот наставник нес бред собачий, а я отстаивал противоположное мнение, вот и все…
Она уселась, и вокруг неё собрались девчонки — все хорошенькие и вполне подходящие, чтобы у мужчины кровь в жилах закипела… Будь они хоть немного чище.
— Мне сказали, — заметил я с самым серьезным видом, — что ты тоже профессор…
— Профессор? Это я-то? Чем только меня не обзывали, но так — никогда. Может быть, я философ. Мужчины приходят ко мне со своими сложностями…
— И кто мог бы разрешить их лучше?
— Меня прозывают Толстуха Клер, и я не отрекаюсь ни от имени, ни от титула. Молодой человек, Толстуха Клер — это имя вызывает почтение!
— Разве мог я подумать иначе? Едва лишь я встретился с этими господами, как они уже стали уверять меня в высоком качестве твоих достоинств… Еще вина! — крикнул я слуге. — Когда закончатся деньги, уеду.
— Не спеши уезжать, оставайся, нам здесь, в Париже, нужны такие.
— Если ты откроешь школу, — сказал Жюло, — я первым сяду у твоих ног. — Он повернулся к Толстухе Клер: — Он ведь не только шутник и острослов. Он учился в Кордове, где у людей больше книг, чем попов!
— И учился не только по книгам, должна сказать, — заметила она с ухмылкой.
Вокруг собрались девушки и студенты.
— Оставайся с нами, солдат, мы тебе доставим такое удовольствие, какого ты в Кордове не видывал!
— Слыхал я о ваших удовольствиях. Мой отец когда-то побывал здесь. Он сражался с викингами на реке, пониже Парижа.
— Твой отец? Кто же такой твой отец?
— Кербушар. Это имя давно известно на морях.
— Сын Кербушара. — Толстуха Клер окинула меня оценивающим взглядом. — А что, возможно… Мне ещё не доводилось видеть двух людей, похожих друг на друга больше, чем ты и он… хотя и меньше, чем ты и он. Мы здесь знаем твоего отца и благословляем его имя. Он славно побил викингов, побил и на улицах Парижа, и на реке.
Я тогда была девчонкой, и викинги поднялись вверх по реке, а солдат в городе совсем не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68