Многие бретонцы становились корсарами, потому что это давало лучший доход, чем возделывание скудной почвы или рыболовство.
Начался дождь, и я надел шлем. Рядом стоял Петер со своей лошадью. Подошел Иоганнес взять у него повод.
— Пленников ко мне сюда, — распорядился гансграф.
Когда они предстали перед ним — их лица уже едва можно было рассмотреть в темноте, — он сказал:
— Вы говорили, что через потайную калитку легко пройти. Сейчас проверим. Ваша жизнь зависит от того, что произойдет через десять минут.
— Я уверен в этом! — возразил толстяк. — Мне бы только перекинуться словечком с часовым… правда, там не всегда ставят часового.
— Лукка, возьми десяток бойцов. Поскребись в калитку и, если отзовутся, пусть этот человек назовет себя. Но если скажет или сделает что-нибудь лишнее — заколи, как свинью… Петер, а ты бери Иоганнеса и ещё десятерых, которые половчее, и перебирайтесь через стену. Кто первый окажется внутри, распахните пошире главные ворота.
Мы двинулись во тьму, стараясь производить поменьше шума. Была угрюмая, устрашающая пора ночи. Семьдесят вооруженных всадников спускались по травянистому склону и пересекали долину; доспехи наши поблескивали от дождя. Во мраке неясно вырисовывались темные, зловещие крепостные стены. Огней из-за них не было видно. Сколько врагов поджидает нас там? Десять? Тридцать? Сотня?
Я чувствовал на лице дождь. Не в последний ли раз? Глубоко вдохнул влажный, прохладный воздух, почувствовал, как твердо сижу в седле, ощутил, как хорошо лежит рукоять меча в руке. Звезд не было, лишь тускло поблескивал мокрый от дождя металл.
Как тиха ночь! Где сейчас Азиза? Где Шараза? И Валаба?
Тепло ли моей матери лежать в земле? Знает ли она, что я иду отомстить за нее? Знает ли, как часто в тихие ночные часы мне думалось о ней? Как хотелось оказаться дома в тот час, чтобы защитить её, может быть, спасти — или умереть рядом с ней?
Знает ли она, что я все ещё люблю ее?
Если мертвые живут лишь в памяти тех, кого оставили на земле, то, значит, она не умрет, пока я жив. Мне не довелось увидеть, как она умирала, и я благодарен судьбе за это. Для меня она все ещё жива, только очень далека…
Мы идем воевать. Что из того, что эта война незначительна? Разве в малой войне клинок не так остер? Или стрела не так смертоносна? Мой клинок в эту ночь отомстит не только за мою мать, но и за учителя-араба, и за всех прочих, кого лишил жизни Турнеминь.
Я не благородный человек. Я по-настоящему и не особенно храбрый человек. Я сражаюсь, потому что меч — это мое ремесло, а другого у меня нет. Может быть, сражаюсь от ярости, зарождающейся, когда на меня нападают. Мои побуждения часто бывают мельче, чем следовало бы. Боюсь, что иногда хитрю и потворствую своим низменным чувствам; однако в эту ночь, говорил я себе, мой клинок прольет кровь за доброе дело.
Есть ли у меня иной выход? Я — человек без земли; нет ничего унизительнее, нет никого уязвимее. Такой человек поневоле прибивается к какому-нибудь замку, служит высокопоставленному господину, и без могучего сюзерена он — ничто. Но мы, смельчаки-купцы, мы — первые из людей новой породы, мы создаем новый вид богатства…
Мы остановили коней, слегка подрагивая от озноба, потому что ночь была влажная и холодная, и уставились вверх, на стены, — ох и высоки же они были! Вернулся Гвидо, ездивший к главным воротам.
— Турнеминь здесь. Они вернулись раньше нас.
— Ну что ж, так даже лучше. Продолжаем по плану.
Отряд двинулся дальше, локоть к локтю, без звука, без шепота. Я взглянул на Иоганнеса с копьем. То, что казалось раньше таким простым, стало вдруг серьезным и опасным делом, ибо стена была высокой, и глаз едва различал контуры зубцов наверху.
Иоганнес соскользнул с седла, и мы аккуратно разложили веревку. Он держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо.
Мы ждали, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоганнес взялся за веревку и начал выбирать её, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры; это была удача, потому что оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.
Маленький Петер Гильдерштерн опоясался надежным канатом; затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Не ждут ли они нас там с обнаженными мечами?
Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Я быстро полез вверх, перехватываясь руками, — мои акробатические упражнения не пропали даром.
Почти у самой амбразуры я услышал сдавленный вздох, а потом мимо меня пролетело тело. Забираясь в проем, я мельком заметил, что Петер лежит ничком, не знаю, убитый или раненый, но разобраться не успел — в мою сторону бежали по стене с полдюжины вооруженных людей.
Теперь уже не было смысла таиться. Я издал свирепый клич: «За Кербушара!» — и рванулся навстречу.
Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Турнеминя и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас мне жизнь.
Я стоял рядом с Петером, ближе, чем они ожидали. Мой клинок метнулся вперед и скрестился с поднятым мечом. Я ввязался в отчаянный бой сразу с тремя ближайшими ко мне противниками, но дорожка на стене была узка, и меня не могли атаковать все одновременно.
Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие мне, снова дрогнули, я сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.
Он упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Я снова закричал: «За Кербушара!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Похоже, и на моих противников он подействовал. Я перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом мне на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших передо мной большую петлю из каната и резко дернул, затягивая её. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить мой выпад.
Теперь наши люди толпой хлынули на стену, и я услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя, и кто-то бросил в костер охапку хвороста.
А позади других защитников стоял мой враг, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице.
Турнеминь стоял в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.
— За Кербуша-а-ара!
Я сбежал по лестнице, Турнеминь отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но я ударил в неё плечом, и он свалился на спину. Я последовал за ним через порог — и наконец оказался лицом к лицу с моим кровным врагом.
— Ты — не он, — пробормотал он, — ты не Кербушар…
— Я Кербушар, и ты носишь на лице мою метку!
Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.
— А-а, наконец-то я убью тебя!
— Э нет, Турнеминь, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…
Он страшно побледнел.
Как жгло его, должно быть, это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, на это свидетельство своей покорности, своей слабости!
Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах я до сих пор был лишь мальчишкой, который улепетывал от него через пустоши.
Он двинулся ко мне с презрительной улыбкой на губах, а я начал бой осмотрительно, ибо Турнеминь пользовался репутацией умелого мечника.
Он отбил мой клинок и сделал выпад, но я парировал и на миг сбил его с позиции. Я мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы мне душу. Потому я лишь хлестнул его по щеке клинком плашмя — полновесный удар, от которого он пошатнулся.
Я намеренно раздразнил его, и он набросился на меня, взорвавшись яростью; теперь мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, я отражал натиск. Он кольнул меня в запястье, потом чуть-чуть не попал в горло, и продолжал атаковать.
Тогда я переступил ногами, делая ложный выпад, как научили меня в Кордове. Он среагировал мгновенно, в полном соответствии с моим расчетом — и кончик моего меча ткнулся ему в лоб над глазом. Я почувствовал, как острие уперлось в кость; на лицо ему хлынула кровь.
Турнеминь отступил, а я двинулся вперед, стараясь добраться до его глотки.
Запястье у меня кровоточило, и я боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя, и, может быть, мы были уже разгромлены, ибо теперь люди Турнеминя превосходили числом наш небольшой отряд.
Как долго мы бились? Чей клинок был лучше? Мы метались по залу то в одну сторону, то в другую, но затем начали сказываться мои постоянные упражнения, долгие часы гимнастики, хождения колесом и акробатики, а также и время, проведенное в цепях у весла.
Кроме того, мои мавританские уловки тревожили Турнеминя — он их не знал.
Мне было недостаточно просто убить его. Он должен почувствовать вкус поражения, ощутить его в глотке, словно горькую золу. Я хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах. Я хотел, чтобы он осознал приближение смерти, этот человек, который убил мою мать, умертвил наших слуг и разрушил наш дом. Я хотел, чтобы он вкусил всю горечь поражения!
Так что я теснил Турнеминя все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик моего клинка коснулся его горла, пустив кровь; потом, резко взмахнув клинком, я распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала его — не давала мне наносить удары в корпус.
Хладнокровно, методично я начал обучать противника тому, чего он не знал. Пот каплями выступал у него на лбу, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.
— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Турнеминь, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.
Он жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев.
Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад; но я отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.
Дверь открылась, и вошли Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, мы победили!
Пора было кончать. Я сделал обманный выпад, но рука Турнеминя устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар.
Я проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы моей матери соскользнуло с меча на пол.
Вошел гансграф.
— Это он?
— Да, это был он.
Вспомнив, я спросил:
— Петер… Как Петер?
— Тяжело ранен и, похоже, умрет. Вот почему я пришел за тобой. Если есть средство его спасти, сделай, что можешь.
— Иоганнес! Мне нужно тело Турнеминя. Ничего больше я не хочу уносить отсюда. Только это тело.
И я перешел от дела смерти к спасению жизни, страдая от того, что так мало знал о врачевании.
Турнеминь мертв; а Петер должен жить.
Глава 28
Чтобы исполнить свой обет, мне нужно было отправиться на юго-запад, поэтому я выехал из колонны и подождал, пока она миновала меня; тело Турнеминя было привязано поперек седла моей запасной лошади.
Петер фон Гильдерштерн лежал в носилках, подвешенных между двумя лошадьми, раны его были перевязаны. Он потерял много крови, но я давал ему пить соленую воду, что, как считают ученые лекари, полезно при шоке и помогает возместить потерю крови.
Купцы, мои товарищи, вернутся к своим караванам и будут снова двигаться от ярмарки к ярмарке. А я избавлюсь от тела Турнеминя и, может быть, смогу снова присоединиться к ним.
— Позволь мне ехать с тобой, — предложил Иоганнес. — Я разделил бы твои тяготы и тревоги.
— Нет, это дело — только мое. Я еду один.
Итак, я дождался, пока они прошли, гоня с собой коров и овец, а за ними и лошадей, нагруженных добычей из баронской крепости; когда же колонна превратилась в темную ниточку, вьющуюся по дороге, я отправился своим путем.
Много времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел эти неровные пустоши Арре и лес Гюэльгот; однако сейчас, когда над землей низко нависли тучи и сеялся небольшой дождь, было самое подходящее время для такой поездки… и в такое место.
Летом пустоши зарастают лиловым вереском, но теперь вереск потемнел от дождя, и земля мягко проседала под копытами моей лошади…
* * *
Несколько дней спустя я въехал под пасмурным небом в бесплодное безлюдье Арре. Это была сумрачная земля, темная земля, древняя земля населенных призраками холмов, таинственных топей и темных трясин. Здесь друиды отправляли свои фантастические таинства под сенью дубов, которых осталось совсем немного в смешанных зарослях среди буков, елей и сосен. Здесь они срезали с сучьев священную омелуnote 14 золотыми серпами, а когда она падала с дерева, подхватывали её в подолы белых одежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Начался дождь, и я надел шлем. Рядом стоял Петер со своей лошадью. Подошел Иоганнес взять у него повод.
— Пленников ко мне сюда, — распорядился гансграф.
Когда они предстали перед ним — их лица уже едва можно было рассмотреть в темноте, — он сказал:
— Вы говорили, что через потайную калитку легко пройти. Сейчас проверим. Ваша жизнь зависит от того, что произойдет через десять минут.
— Я уверен в этом! — возразил толстяк. — Мне бы только перекинуться словечком с часовым… правда, там не всегда ставят часового.
— Лукка, возьми десяток бойцов. Поскребись в калитку и, если отзовутся, пусть этот человек назовет себя. Но если скажет или сделает что-нибудь лишнее — заколи, как свинью… Петер, а ты бери Иоганнеса и ещё десятерых, которые половчее, и перебирайтесь через стену. Кто первый окажется внутри, распахните пошире главные ворота.
Мы двинулись во тьму, стараясь производить поменьше шума. Была угрюмая, устрашающая пора ночи. Семьдесят вооруженных всадников спускались по травянистому склону и пересекали долину; доспехи наши поблескивали от дождя. Во мраке неясно вырисовывались темные, зловещие крепостные стены. Огней из-за них не было видно. Сколько врагов поджидает нас там? Десять? Тридцать? Сотня?
Я чувствовал на лице дождь. Не в последний ли раз? Глубоко вдохнул влажный, прохладный воздух, почувствовал, как твердо сижу в седле, ощутил, как хорошо лежит рукоять меча в руке. Звезд не было, лишь тускло поблескивал мокрый от дождя металл.
Как тиха ночь! Где сейчас Азиза? Где Шараза? И Валаба?
Тепло ли моей матери лежать в земле? Знает ли она, что я иду отомстить за нее? Знает ли, как часто в тихие ночные часы мне думалось о ней? Как хотелось оказаться дома в тот час, чтобы защитить её, может быть, спасти — или умереть рядом с ней?
Знает ли она, что я все ещё люблю ее?
Если мертвые живут лишь в памяти тех, кого оставили на земле, то, значит, она не умрет, пока я жив. Мне не довелось увидеть, как она умирала, и я благодарен судьбе за это. Для меня она все ещё жива, только очень далека…
Мы идем воевать. Что из того, что эта война незначительна? Разве в малой войне клинок не так остер? Или стрела не так смертоносна? Мой клинок в эту ночь отомстит не только за мою мать, но и за учителя-араба, и за всех прочих, кого лишил жизни Турнеминь.
Я не благородный человек. Я по-настоящему и не особенно храбрый человек. Я сражаюсь, потому что меч — это мое ремесло, а другого у меня нет. Может быть, сражаюсь от ярости, зарождающейся, когда на меня нападают. Мои побуждения часто бывают мельче, чем следовало бы. Боюсь, что иногда хитрю и потворствую своим низменным чувствам; однако в эту ночь, говорил я себе, мой клинок прольет кровь за доброе дело.
Есть ли у меня иной выход? Я — человек без земли; нет ничего унизительнее, нет никого уязвимее. Такой человек поневоле прибивается к какому-нибудь замку, служит высокопоставленному господину, и без могучего сюзерена он — ничто. Но мы, смельчаки-купцы, мы — первые из людей новой породы, мы создаем новый вид богатства…
Мы остановили коней, слегка подрагивая от озноба, потому что ночь была влажная и холодная, и уставились вверх, на стены, — ох и высоки же они были! Вернулся Гвидо, ездивший к главным воротам.
— Турнеминь здесь. Они вернулись раньше нас.
— Ну что ж, так даже лучше. Продолжаем по плану.
Отряд двинулся дальше, локоть к локтю, без звука, без шепота. Я взглянул на Иоганнеса с копьем. То, что казалось раньше таким простым, стало вдруг серьезным и опасным делом, ибо стена была высокой, и глаз едва различал контуры зубцов наверху.
Иоганнес соскользнул с седла, и мы аккуратно разложили веревку. Он держал дротик, пристально глядя на стену, а потом вдруг сделал несколько быстрых шагов, разбегаясь, и сильно метнул его высоко в темное небо.
Мы ждали, затаив дыхание, но сверху не доносилось ни звука. Иоганнес взялся за веревку и начал выбирать её, пока она не натянулась. Копье опустилось за стеной и теперь легло поперек амбразуры; это была удача, потому что оно могло повернуться вдоль и выскользнуть между зубцами.
Маленький Петер Гильдерштерн опоясался надежным канатом; затем, перехватывая веревку руками, стал подниматься, как бы шагая по стене. Из крепости по-прежнему не доносилось ни звука. Не ждут ли они нас там с обнаженными мечами?
Петер исчез во тьме, окутавшей верх стены, и вдруг веревка повисла свободно, а канат задергался — он подавал сигнал. Я быстро полез вверх, перехватываясь руками, — мои акробатические упражнения не пропали даром.
Почти у самой амбразуры я услышал сдавленный вздох, а потом мимо меня пролетело тело. Забираясь в проем, я мельком заметил, что Петер лежит ничком, не знаю, убитый или раненый, но разобраться не успел — в мою сторону бежали по стене с полдюжины вооруженных людей.
Теперь уже не было смысла таиться. Я издал свирепый клич: «За Кербушара!» — и рванулся навстречу.
Этот неожиданный, устрашающий вопль ошеломил приспешников Турнеминя и вынудил замереть на месте. Так испуг, вызванный внезапностью, спас мне жизнь.
Я стоял рядом с Петером, ближе, чем они ожидали. Мой клинок метнулся вперед и скрестился с поднятым мечом. Я ввязался в отчаянный бой сразу с тремя ближайшими ко мне противниками, но дорожка на стене была узка, и меня не могли атаковать все одновременно.
Позади них и у потайной калитки, открывавшей доступ в замковый двор, раздались крики и лязг клинков. Люди, противостоящие мне, снова дрогнули, я сделал выпад с отводом клинка и поразил ближайшего противника в горло над железным нагрудником.
Он упал на колени, мешая тем, кто стоял за ним. Я снова закричал: «За Кербушара!» Это был старый боевой клич воинов отца, наводивший страх на его недругов. Похоже, и на моих противников он подействовал. Я перепрыгнул через раненого и двинулся вперед, делая выпады и рубя наотмашь. А потом мне на подмогу пришел Иоганнес. Он метнул на стоявших передо мной большую петлю из каната и резко дернул, затягивая её. Один из противников упал, а второй, чью руку прижало веревкой, не смог поднять клинок, чтобы отбить мой выпад.
Теперь наши люди толпой хлынули на стену, и я услышал, как во дворе заскрипели, открываясь, главные ворота. Вспыхнуло пламя, и кто-то бросил в костер охапку хвороста.
А позади других защитников стоял мой враг, и свет костра плясал на его отмеченном шрамом лице.
Турнеминь стоял в дверях цитадели, выкатив глаза так, словно не мог поверить, что это дворе его замка идет сражение. В одной руке у него был стакан, в другой бутылка.
— За Кербуша-а-ара!
Я сбежал по лестнице, Турнеминь отскочил назад и попытался закрыть дверь. Но я ударил в неё плечом, и он свалился на спину. Я последовал за ним через порог — и наконец оказался лицом к лицу с моим кровным врагом.
— Ты — не он, — пробормотал он, — ты не Кербушар…
— Я Кербушар, и ты носишь на лице мою метку!
Его пальцы дернулись к шраму, а потом, метнувшись книзу, сжали рукоять меча.
— А-а, наконец-то я убью тебя!
— Э нет, Турнеминь, это я тебя убью. Ты осмелился снять столешницу…
Он страшно побледнел.
Как жгло его, должно быть, это оскорбление! Сколько ночей он был вынужден с ненавистью глядеть на доску, которой не смел коснуться, на это свидетельство своей покорности, своей слабости!
Однако теперь барон был вполне уверен в себе. В его глазах я до сих пор был лишь мальчишкой, который улепетывал от него через пустоши.
Он двинулся ко мне с презрительной улыбкой на губах, а я начал бой осмотрительно, ибо Турнеминь пользовался репутацией умелого мечника.
Он отбил мой клинок и сделал выпад, но я парировал и на миг сбил его с позиции. Я мог нанести решающий удар сразу же, но столь краткое мщение не успокоило бы мне душу. Потому я лишь хлестнул его по щеке клинком плашмя — полновесный удар, от которого он пошатнулся.
Я намеренно раздразнил его, и он набросился на меня, взорвавшись яростью; теперь мне пришлось биться не на жизнь, а на смерть. Отчаянно, иногда в исступлении, я отражал натиск. Он кольнул меня в запястье, потом чуть-чуть не попал в горло, и продолжал атаковать.
Тогда я переступил ногами, делая ложный выпад, как научили меня в Кордове. Он среагировал мгновенно, в полном соответствии с моим расчетом — и кончик моего меча ткнулся ему в лоб над глазом. Я почувствовал, как острие уперлось в кость; на лицо ему хлынула кровь.
Турнеминь отступил, а я двинулся вперед, стараясь добраться до его глотки.
Запястье у меня кровоточило, и я боялся, как бы от крови не стала скользкой рукоять. Снаружи доносился шум боя, и, может быть, мы были уже разгромлены, ибо теперь люди Турнеминя превосходили числом наш небольшой отряд.
Как долго мы бились? Чей клинок был лучше? Мы метались по залу то в одну сторону, то в другую, но затем начали сказываться мои постоянные упражнения, долгие часы гимнастики, хождения колесом и акробатики, а также и время, проведенное в цепях у весла.
Кроме того, мои мавританские уловки тревожили Турнеминя — он их не знал.
Мне было недостаточно просто убить его. Он должен почувствовать вкус поражения, ощутить его в глотке, словно горькую золу. Я хотел, чтобы поражение заскрипело у него на зубах. Я хотел, чтобы он осознал приближение смерти, этот человек, который убил мою мать, умертвил наших слуг и разрушил наш дом. Я хотел, чтобы он вкусил всю горечь поражения!
Так что я теснил Турнеминя все сильнее, используя мавританский стиль боя на мечах. Кончик моего клинка коснулся его горла, пустив кровь; потом, резко взмахнув клинком, я распорол ему бедро. Пока что кольчуга спасала его — не давала мне наносить удары в корпус.
Хладнокровно, методично я начал обучать противника тому, чего он не знал. Пот каплями выступал у него на лбу, смешиваясь с кровью, которая струйкой стекала в глаз и ниже, проложив красную дорожку по щеке.
— Тебе следовало бы и дальше убивать одних женщин, как ты убил мою мать. Скоро ты умрешь, Турнеминь, и тогда я утоплю твое тело в Юдигской трясине Йен-Элеза.
Он жил в Бретани и знал, что Юдиг считают входом в чистилище и что в его бездонную пучину бросают тела предателей и злодеев.
Лицо негодяя побледнело, но глаза по-прежнему пылали ненавистью. Он сделал выпад; но я отвел его клинок и ответным уколом раскроил ему щеку.
Дверь открылась, и вошли Иоганнес с Гвидо. Их мечи были в ножнах. Значит, мы победили!
Пора было кончать. Я сделал обманный выпад, но рука Турнеминя устала, и его клинок взметнулся слишком медленно, чтобы отразить удар.
Я проткнул ему шею насквозь, а потом опустил руку, и тело убийцы моей матери соскользнуло с меча на пол.
Вошел гансграф.
— Это он?
— Да, это был он.
Вспомнив, я спросил:
— Петер… Как Петер?
— Тяжело ранен и, похоже, умрет. Вот почему я пришел за тобой. Если есть средство его спасти, сделай, что можешь.
— Иоганнес! Мне нужно тело Турнеминя. Ничего больше я не хочу уносить отсюда. Только это тело.
И я перешел от дела смерти к спасению жизни, страдая от того, что так мало знал о врачевании.
Турнеминь мертв; а Петер должен жить.
Глава 28
Чтобы исполнить свой обет, мне нужно было отправиться на юго-запад, поэтому я выехал из колонны и подождал, пока она миновала меня; тело Турнеминя было привязано поперек седла моей запасной лошади.
Петер фон Гильдерштерн лежал в носилках, подвешенных между двумя лошадьми, раны его были перевязаны. Он потерял много крови, но я давал ему пить соленую воду, что, как считают ученые лекари, полезно при шоке и помогает возместить потерю крови.
Купцы, мои товарищи, вернутся к своим караванам и будут снова двигаться от ярмарки к ярмарке. А я избавлюсь от тела Турнеминя и, может быть, смогу снова присоединиться к ним.
— Позволь мне ехать с тобой, — предложил Иоганнес. — Я разделил бы твои тяготы и тревоги.
— Нет, это дело — только мое. Я еду один.
Итак, я дождался, пока они прошли, гоня с собой коров и овец, а за ними и лошадей, нагруженных добычей из баронской крепости; когда же колонна превратилась в темную ниточку, вьющуюся по дороге, я отправился своим путем.
Много времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел эти неровные пустоши Арре и лес Гюэльгот; однако сейчас, когда над землей низко нависли тучи и сеялся небольшой дождь, было самое подходящее время для такой поездки… и в такое место.
Летом пустоши зарастают лиловым вереском, но теперь вереск потемнел от дождя, и земля мягко проседала под копытами моей лошади…
* * *
Несколько дней спустя я въехал под пасмурным небом в бесплодное безлюдье Арре. Это была сумрачная земля, темная земля, древняя земля населенных призраками холмов, таинственных топей и темных трясин. Здесь друиды отправляли свои фантастические таинства под сенью дубов, которых осталось совсем немного в смешанных зарослях среди буков, елей и сосен. Здесь они срезали с сучьев священную омелуnote 14 золотыми серпами, а когда она падала с дерева, подхватывали её в подолы белых одежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68