– Ты все же переоденься. У нас американщина считается дурным тоном, да и вообще… не соответствует высокой арийской морали.
Я впервые в жизни видел человека, произносящего слова «высокая арийская мораль» на полном серьезе, и поспешил поэтому, не желая смущать моего немецкого друга, переодеться в шикарный полупиджак-полуфренч и выутюженные бриджи, найденные мною в комоде. Харальд листал журнал, поглядывал в мою сторону и задавал тон беседе:
– Как у вас в России с раухерами? – и не дождавшись ответа продолжал:
– Сегодня собирается вся наша благородная фамилия, – он слегка, самую малость иронизировал. – Формально – в честь твоего приезда, а так… просто, давно не виделись. Жаль, что тот раз меня срочно вызвали… Но с моей сестрицей ты уже имел честь пообщаться.
– Ее поэтическая манера немного напоминает мне Анну Ахматову…
– Ахматова? – перебил он. – Где-то слышал эту фамилию. Одна из советских поэтесс?
– Жена Николая Гумилева.
Харальд, не разбиравшийся в подобных семейных нюансах русской поэзии, закивал из вежливости и похвастался:
– Она читала тебе свою нордэлегию, посвященную Ханне Райч? Так вот эта самая нордэлегия напечатана только что в «Бергланде», – он протянул мне журнал.
Я уже собрался, и мы спустились вниз. В гостиной был сервирован стол на девять персон. Полнобедрая итальянская служанка ставила на него орлиной формы свечу (пиршества полагалось устраивать при искусственном освещении девяти факелов, по числу присутствующих, и орлиной свечи, символизирующей нордический дух).
Тут я увидел дядю Отто, идущего навстречу мне из библиотеки. Он был полной противоположностью полковнику и своему сыну: невысокий, рассеянный, в сильных очках, до странности похожий на Хоботова из «Покровских ворот». Он поздравил меня с возвращением на немецкую землю, как он выразился, и стал приглашать к себе в Кенигсбергский институт генетики и евгеники:
– Вы, камрад, даже не представляете, на пороге каких грандиозных открытий стоит сейчас германская наука. Последовательным воспитанием расового духа, основы которого были заложены нашим величайшим фюрером, мы поставили магические силы на службу белому человеку. Уже сейчас многие из истинных арийцев могут невербально общаться мыслями, а впереди достижение индивидуального бессмертия и способности общаться с душами умерших и проникать в прежние эпохи, о чем мечтали десятки поколений наших предков.
Надо сказать, что упоминание о телепатических способностях истинных арийцев, в числе которых входил, к примеру, Харальд, меня немало испугало. Ведь эти «экстрасенсы» запросто могут подслушать мои мысли, и мое, если так можно выразиться, инкогнито будет раскрыто. Но раз уж назвался груздем, так полезай в кузов. С момента моего здесь появления я был вынужден во всем следовать планам моего двойника, который явно что-то затевал.
Когда я увидел жену и дочь профессора, я понял, что насчет индивидуального бессмертия он, скорее всего, не шутит: я долго не мог понять, кто из них кто. Наконец, по одеяниям я догадался: девушка постарше в вечернем платье, будто сотканном из лебяжьих перьев – это тётя Свава, а девушка помладше в студенческом вицмундирчике с серебряным «поэтическим» аксельбантом – ее дочь Ингрид. На глаз разница в возрасте не превышала десяти лет.
На первое подали отличные грибы, приготовленные по-венгерски прижаренными в мучной оболочке, и блюдца с микроскопически нарезанным салом. На взрослом конце стола (был еще брат тети Свавы, норвежец Хайнрих Сульхейм, управляющий одной из нефтяных вышек в Норвежском море, пришедший с супругой) разговор шел о своем, а мы, молодежь, слушали похвальбу Харальда (вот уж кто любил хвалиться, точно исландский скальд). Перво-наперво он рассказал мне о своих романах с крестьянскими девушками из окрестностей замка Кампенгаузенов близ Алленштейна в Восточной Пруссии. Видя ироническое выражение лица своей сестрицы, он добавил:
– В сущности, разница между дворянством и крестьянством символическая, и Шпенглер об этом же пишет, – он подлил себе рейнского.
(В Германии культ села и сельского образа жизни: любой гроссбауэр ставит себя на две готовы выше любого бюргера).
– Ты забываешь, – возразила Ингрид, – что крестьяне Восточной Пруссии – потомки германизированных балто-пруссов, и поэтому относятся не к скандинавской, а к балто-славянской расе.
– Отнюдь! – возразил Харальд. – Именно Восточная Пруссия наиболее расово чиста во всем Рейхе. Ведь среди «Фрау Германия» больше всего восточно-прусских уроженок.
Азарт, с которым они спорили о расовых проблемах при выборе милой сердцу, мог бы вызвать изумление, если бы я не помнил, как девушки демократической России с третьей фразы при знакомстве ревностно сверяли гороскопы – и горе тебе, если они не совпадали! Что же касается конкурсов «Фрау Германия», то они проводились вовсе не с целью затащить как можно больше смазливых девушек в постели жюри. Когда Харальд на минуту отлучился, Ингрид кивнула мне:
– И вот таким безответственным людям доверено великое дело государственной безопасности Рейха. Ну, вас, наверно, такие проблемы не волнуют.
– Сталин решил еврейскую проблему таким образцом, что евреи работают на нашу страну. И до сих пор терять эту рабочую силу не было надобности.
– И вам не противно ездить с евреями в метро и сидеть в школе за одной партой? – изумилась Ингрид, которую эта перспектива просто ужасала.
– Это еще что! – поспешил вмешаться Харальд, желая показать себя знатоком российской жизни. – У них даже студенты-негры из Эфиопии и Анголы обучались. Попомни моё слово, Вальдемар, этот альтруизм вас погубит.
Я сменил тему:
– А что, у вас действительно бытуют дуэли?
– А как же! – оживился Харальд. – Это вполне законно и называется «Суд Всевышнего Вотана». Правда, принято это только среди дворян, военных и в университетах. Один мой приятель в прошлом году погиб на такой вот дуэли. С другой стороны, все это строжайше регламентировано законами, и это немного портит общее впечатление.
– Странно, мне казалось, что вашей системе ближе мнение кардинала Ришелье, что дворяне имеют праве умирать только на службе королю.
– Ах, социализм! Социализм в нашей стране – это забава масс. Для истинных рыцарей Святого Грааля эта мораль не годится. Сам величайший фюрер долго колебался, прежде чем назвать нашу партию социалистической. Но сейчас это не актуально: социальные проблемы в общем решены, и от человека требуется не общественная инициатива, а верность присяге.
За разговорами я не забывал отведать всех блюд, которые итальянская прислуга подавала на стол. За отличными баварскими колбасками с кетчупом последовали соленые огурцы для аппетита и гусь с яблоками. Потом целое ассорти рулетиков-штрудель и микробутерброды с явно русской икрой горбуши. Запивали мы все это отличными рейнскими винами.
После ужина Ингрид пригласила нас в комнату с роялем и спела одну из своих песен о смелых немецких космонавтах, штурмующих небо и благославляемых из могилы стариком Кантом. Я же заметил целую фонотеку лазерных дисков и стал их перебирать: они были с чисто немецкой пунктуальностью рассортированы по жанрам и хронологически. Начиналось все с народных песен, потом шли пятнадцать дисков со средневековой немецкой музыкой, потом классика – Глюк, Бах, Вагнер, Шуман, Штрауссы, Лист, далее отец национал-социалистической музыки Пфицнер и венец Франц Легар, юбимый композитор Гитлера, потом партийные марши и сборник музыки из кинофильмов, среди которых затесались «Джентельмены предпочитают блондинок» и «Кубанские казаки» Наконец, несколько совершенно неизвестных мне фамилий – корифеи немецкой музыки конца XX столетья. Я поинтересовался у Харальда об одном из них (кажется, его звали Фридрих Этцель), и он поставил его диск на проигрыватель. Это были вариации на темы Вагнера, музыка по стилю слегка смахивала на известный мне «Нью-Эйдж», и в то же время напоминала стиль Жана-Мишеля Жара.
– Этот стиль называется «Бургундская музыка», – пояснил Харальд на мое замечание о галлицизме мелодии.
– Кстати, – решил я спросить об одной вещи, давно меня интересовавшей, – это верно, что Йозеф Геббельс в молодости написал несколько пьес в стиле Достоевского?
– И не только в молодости! Вот, пожалуйста, – Харальд показал мне в библиотеке огромный темно-коричневый массив книг, который я поначалу принял за Большую Фашистскую Энциклопедию. На самом деле это было полное двестипятьдесятчетырехтомное собрание сочинений второго фюрера немецкого народа – Йозефа Геббельса. Это было самое гигантское в мире собрание сочинений, благо автор трудился над ним семьдесят лет. Харальд пролистал последний, справочный том и подал мне его, раскрытый на сороковой странице.
В обширной библиотеке ромбовидной формы было не меньше десяти тысяч томов: монотонно-многотомные собрания сочинений, яркие зоологические атласы в суперобложках.
– У вас в России какие-нибудь анекдоты о немцах рассказывают? – ни с того ни с сего спросил Харальд.
– Да. (Я как раз вовремя вспомнил самый безобидный анекдот.) Как-то раз ООН… то есть не ООН… а, в общем, в СССР решили написать книгу о слонах, ну и запросили во всех прочих странах соответствующие образцы. Немцы прислали массивный десятитомник, вроде как этот, озаглавленный «Введение в науку о слонах», американцы прислали маленький яркий буклет страницы в две с фотографией Мадонны и названием «Все, что должен знать о слонах средний американец»…
Харальд уже давился от хохота.
– Японцы прислали книгу на бамбуковой дощечке на тему «Использование слоновьего бивня в харакири» (тут уж я стал импровизировать, примеряясь к известной Харальду геополитической обстановке). Англичане прислали свой трехтомный бестселлер…
– Бест… что?
– Бестселлер… ну, книга сезона, – пояснил я. – «Британская политика в странах, где водятся слоны». А туркам ничего другого не оставалось, чтобы прислать свою агитационную брошюрку «Турецкий слон – младший брат русского слона!»
– Длинно и увлекательно. Это целый культурологический трактат. У вас все анекдоты такие?
– Нет, почему? Например, такой: «Колобок повесился».
– Кто повесился?
– Колобок, сказочный герой – пампушка, которую старики-крестьяне выпекают в печке и которая от них убегает. Суть состоит в том, что у пампушки нет ног, она круглая как глобус.
– Это же неэстетично. Среди разумных существ лишь белый человек прекрасен видом и совершенен формой. Наделение разумом неживых существ – это какая-то новая демонология, вернее, пошлый кубизм. Русский философ Бердяев, которого вы выгнали из страны, осуждал это.
(Оказывается, в Германии из всего Бердяева напечатали лишь «Философию неравенства» и «Кризис искусства».)
Тут снова появилась прислужница и подала нам на эмалированной подносе бочоночки с медом алого оттенка.
– Это особый арийский мед, получаемый от арийских пчел, которых привез из Тибета доктор Шеффер, – сказал Харальд.
Поедая довольно приторный мед, я продолжал рассматривать библиотеку. Гегель, Гете, Ганс Эверс, Киплинг, Эрнст Юнгер, Гобино, Данилевский, Гоголь, Гвидо фон Лист, Горбигер, Плотин, Карл Май, Татищев, Мережковский, Кнут Гамсун, Аннунцио, Лесков.
– Тебя удивляет подбор книг? – спросил мой немецкий друг. – А у вас какие самые популярные авторы?
– Аркадий Гайдар, – выдавил я, припомнив повсеместные многотомники этого девяностолетнего старца. – А из немецких – Гете и Ремарк.
(Я было подумал, что фамилия Ремарка ничего не говорит моему собеседнику, но ошибся.)
– Да, – согласился со мной Харальд, – Ремарк, несомненно, талантливый писатель, но, увы, его взгляды противоречат нашей немецкой идеологии. Это великая трагедия для человека, когда он отказывается от своей нации, от своей вековой традиции и меняет их на бесплодные блуждания в чужих пределах… Ведь они почти ровесники с Геббельсом: оба – пасынки веймарской эры, но сколь различны судьбы. Рейхсминистр, впоследствии Фюрер – и безвестный эмигрант.
Потом мы с Ингрид долго и безрезультатно играли на компьютере (в Германии компьютеры иногда называют «Вундербаррауге» – чудесный глаз) в бридж. Моя сводная сестра, дочь полковника, очаровательное соломенноволосое дитя пяти лет нарисовала целое стадо коров на деревенской околице, что мы и оценили.
Перед сном (мы с Харальдом делили одну комнату в мансарде) он сказал мне:
– Завтра (мне твоя мама говорила) ты поедешь «лечить клыки», как она выразилась. Потом, если желание после такой процедуры будет, покажу тебе Берлин, а послезавтра отправляемся в наш родовой замок – познакомлю тебя со своими подружками, – Харальд прищелкнул пальцами.
– Да, нет, мои зубы в порядке, я лечил их в декабре! – возразил я.
(Это было удивительно до невероятности: история повторялась – в конце прошлого года мама договорилась с одним дантистом, мужем ее сотрудницы, и я за месяц привел челюсти в порядок – я имею в виду мой бывший мир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27