Кивавший в такт речи инструктора Руслан воспользовался паузой в его речи для своей реплики:
– Выявим, Арон Рувимович, и обезвредим. Постараемся.
Я едва не расхохотался на весь зал.
Жара достигла апогея, когда я вышел из историко-философского корпуса. Сидящий Ломоносов провожал меня взглядом до самой троллейбусной остановки. Девушки-студентки, ожидающие транспорта, все как на подбор – в легких длинных платьях, а поверх них темно-сизые студенческие тужурки с кокетливо подвернутыми манжетами. И так же, как в моем мире, долго, отчаянно долго не было троллейбуса. Наконец он появился в перспективе Университетской набережной. Люди встрепенулись и приготовились к приступу.
На Невском во всю торговали мороженным в виде факелов – «Факельцуг», а у Казанского собора милиция разгоняла немногочисленных анархистов. На платформе метро немец-турист спросил меня на родном языке, как доехать до «Московской». Я показал ему на схеме метрополитена уже в вагоне. Когда поезд остановился на станции «Площадь Мира», ко мне обратился только что вошедший баптистский проповедник с увещеванием, соответствующим его убеждениям. Я отвечал, что у нас есть наши славянские боги, и уповать на каких-либо импортных богов – самое настоящее предательство. Не успел я перечислить по его просьбе славянских богов, как мы приехали на пересадочный «Технологический институт», и я вышел из вагона вместе с массой людей. В поезде, идущем, по объявлению машиниста, «только до Автово», девочка лет тринадцати везла в плетеной корзинке крупного кота, который из страха перед подземельем громко орал на весь вагон. На Автово (было уже пять часов тридцать пять минут) я купил факельное мороженное и германский ежегодник «Рейх» за прошлый год. Парило как перед дождем. На остановке, куда подходил автобус-двадцатка, ругались на чем свет стоит муж и жена алкоголического вида. В переполненном автобусе можно было не опасаться контролеров, да и действовали они при данном социальном строе как-то более застенчиво. Крупные капли дождя западали с темно-сизого неба, когда я уже входил в подъезд своего дома.
Вальдемар был один и готовил себе перекусить на кухне шпроты, бутерброды с сыром и чай. Я коротко рассказал ему о произошедшем в университете и показал газету, найденную только что в почтовом ящике – «Диссидентские посиделки», которую, по всей видимости, космополиты подбрасывают в почтовые ящики порядочных граждан.
– Да, попадается время от времени такое дерьмо, – сказал Вальдемар.
Я из любопытства стал читать. Эпиграфом к газете служили некрасовские строки:
Но гражданином быть обязан.
На первой полосе в статье под заголовком «Заклеймим советский фашизм!» последними словами поносился Шеварднадзе.
– А у нас он считается демократом, – заметил я.
– Да что им! По меркам диссидентов даже президент США – фашистско-маккартистский лакей.
На второй полосе – статья «Памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, зверски убитого советскими спецслужбами десять лет назад». В ней меня поразила фраза: «С первых дней установления тоталитарного большевистского режима Сахаров вел бескомпромиссную борьбу со всеми проявлениями русского фашизма – советизма».
– Постой, но ведь Сахаров родился в 1921 году! Он никак не мог бороться с советизмом с первых дней советской власти!
– В этом-то вся соль анекдота!
На следующей странице публиковался мартиролог диссидентов, расстрелянных в первом квартале 1996 года, а последняя, четвертая полоса целиком была посвящена рубрике «Враги и предатели». Из двух статей в первой был заклеймен Сергей Курехин, некогда близкий к диссидентству лидер «Поп-механики», а ныне принадлежащий к исследовательской группе директора Ленинградского НИИ геополитики Дугина. А во второй содержался призыв к ленинградцам-петербуржцам не приобретать и не читать погромно-антисемитского сатирического журнала, издаваемого Ленинградским отделением ДОСААФ, «Смеюсь над сатириками». Редколлегия газеты была анонимна, но стиль, лексика и ряд формулировок напоминали нескольких известных в демократической России политиков и журналистов.
Когда газета была отправлена в надлежащее место, Вальдемар, все это время внимательно следивший за выражением моего лица, сказал мне:
– Я замечаю все увеличивающуюся твою тоску. Но позволь предложить тебе средство.
Вот так я всегда начинаю разговор издалека, если не от Рода, то уж от Кия. Просто поразительно наблюдать себя со стороны.
– Что ты имеешь в виду?
– Тебе надо познакомиться с девушкой, – и сразу оговорился. – Нет, ты не подумай, что я перефразирую Гессе, но…
– А что, ты уж и кандидатуру подобрал?
Уж перед самим-то собой я не стесняюсь в выражениях; и он тоже.
– Да, а что?
– Боюсь, из этого ничего не получится. Я, как я понял – лицо квазигосударственное. А стало быть, моя личная жизнь неизбежно оказывается под государственным контролем. Я ведь по сей день пишу аккуратные еженедельные отчеты в известное ведомство. Да и потом, зачем портить кому-либо жизнь, я ведь еще надеюсь выбраться отсюда…
– Куда? – с самой крепкой иронией спросил он. – Если оставить в стороне родственные связи, что ты потерял?! Жалкую стипендию в тринадцать советских рублей? Синтетическое питье из «развитых» стран, сбываемое в развивающиеся? Лицезрение сатириков, на которых клейма ставить негде, и которых хлебом не корми, дай посрать людям в душу? Из твоего повествования о ваших злоключениях я единственного никак не пойму: ради чего все это? во имя чего? Кому вы хотите всем этим доставить удовольствие? Создается впечатление, что у вас вся страна живет по христианской заповеди о пощечинах. Но ведь так же не бывает?! И это лишний раз меня убеждает, что наша страна может жить или при тоталитаризме, или вообще жить не может.
Не успел я ответить на это, что когда герой одного фантастического рассказа на машине времени попал в свою мечту, в ту же минуту он понял, что покинул единственное пригодное для него место обитания, как надрывно зазвонил телефон. Это был Владик Борин – наш общий с Вальдемаром друг. Он звонил по международной линии из Марбурга, где уже год учился в университете по советско-германскому студенческому обмену (Вальдемар рассказывал, что председатель германской комиссии пришел в восторг от его расового типа: Владик был земляком Ломоносова). Пока Вальдемар на русско-немецкой смеси переговаривался с Владиком, раздался звонок в дверь – пришла Виола. Она уже научилась распознавать нас по выражению лица: у Вальдемара оно было куда жизнерадостнее и самоувереннее.
Вечером по телевизору немецкий киножурнал о праздновании 1-го Мая: титры предупреждали: «Евреям и их родственникам смотреть не рекомедуется». Горны, сияющие небеса, улыбки людей; престарелый Курт Вальдхайм, которому члены гитлерюгенда в белых рубашках и коричневых шортах дарят цветы; празднично иллюминированный Большой Зал Рейха, салюты в виде распускающихся роз и маков; немецкая рабочая семья – отец, мать и трое ребятишек – собрались вечером у огромного телевизора; студенты-ботаники Гамбургского университета сажают тонкие липы; в венском Пратере открываются фонтаны; сверхплановые фольксвагены сходят с конвейера на заводе в Кракау; молодожены получают в подарок от бургомистра экземпляр «Майн Кампф»; в далеком гарнизоне вермахта на Мадагаскаре поднимается по флагштоку государственный флаг; космонавты на орбитальной станции «Дойч Вельт» слушают токкаты. Потом сажусь за написание истории СССР и демократической России. Уже приближаюсь к концу, сегодня должна быть написана глава о чеченской войне.
АВЕНТЮРА ВОСЬМАЯ,
в которой я выражаю свое презрение к детективному жанру, а МГБ признает свою ошибку
Внутриполитическое положение страны характеризуется морально-политическим и идейным единством всех классов и социальных групп, всех наций и народностей, составляющих советское общество.
«Страны мира»
В ночь с восьмого на девятое мая мне приснился кошмарный сон. Вообще-то я с детства научился регулировать свои сновидения, но в тот раз суровый Утгард бесцеремонно вторгся в мой уютный и обустроенный Мидгард.
Снится мне, что я – не я, а немецкий еврей престарелой наружности. И будто живу я в самый разгар тридцатых годов. Будто бы у моих родителей – зажиточных торговцев – хорошая усадьба в шагаловском стиле. И будто бы я – Вениамин бен Даниэл Шофец – выхожу в свой сад и слышу разговор двоих слуг (тоже евреев). Они спорят, могут ли только евреи вкушать мацу, и приходят к выводу, что только евреи. Потом ко мне приходят две мои знакомые еврейки лет пятнадцати (одна из них должна вскоре стать моей женой) и играют со мной в теннис. Потом мы идём в город погулять и встречаем по дороге факельное шествие национал-социалистов. Стоящий рядом с нами русский купец, бежавший из Советской России, сокрушается (на русском): «Господи, и здесь социализм!» Потом к нам подходит высоченный штюрмер, очень похожий на Нильса из истории про диких гусей – занимательной географии Швеции. Этот Нильс совершенно бесцеремонно снимает с шеи моей невесты драгоценное ожерелье, а я ничего и ответить не могу. В отчаянье я бегу по улице и вижу, как в еврейском ресторане несколько скрипачей на визглявых скрипках очень противно исполняют «Полет валькирий». За такое беспардонное оскорбление величайшего музыканта всех времен и народов штурмовики карают горе-музыкантов, а под горячую руку достается и мне, пробегающему мимо. Я, подобно апулеевскому ослу, тщетно пытаюсь сбросить с себя эту гибельную наружность, хочу объяснить, что я – Вальдемар, сын немца и пасынок немца, но каркающие звуки, вырывающиеся из этой чужой гортани, никого не обманывают.
Пробудившись от столь тяжких сновидений в холодном поту, я счел это весьма дурным предзнаменованием и с удовлетворением потрогал правильной формы нос, а также удостоверился в отсутствии другого, более ужасного признака.
Предчувствия меня не обманули: сразу после завтрака зазвонил телефон, и меня срочно вызвали в райуправление МГБ. Обреченный, я собрался и пошел. Квадратное здание райуправления на Трамвайном проспекте было выдержано в канонах оруэлловского романа. А на тротуаре рядом кто-то написал розовым мелком: «Вова любит Машу!!!» Я вошел в здание минилюба, предъявив розовый пропуск.
Полковник, когда я вошел в его кабинет, перебирал бумаги в столе и кивнул мне на кресло напротив. Потом он долгую минуту изучал выражение моего лица и, наконец, спросил:
– Вальдемар, на кого вы работаете?
– В каком смысле, на кого работаю? – не понял я.
– Какого черта вы здесь?! – полковник едва сдерживался.
– Вопрос нелеп. С тем же успехом вы могли бы спросить Робинзона, какого черта он торчит на острове…
– Хватит валять дурака! Вы слишком дорого нам обходитесь, Вальдемар! Ваша писанина – бред сивой кобылы! Того, что вы пишете, не может быть! Вы столь самоуверенно лжете, что даже не стараетесь избавиться от логических противоречий в вашей версии российской истории. Мы проверяли на ЭВМ.
– А как же экземпляр «Истории СССР для поступающих в ВУЗы»? Его ведь писал не я…
– А как вы докажете, что эти вещи – подлинники, а не подделки ваших немецких хозяев?..
– У меня нет хозяев…
– Опять лжете! 1 марта сего года вы приехали из Германии.
– Но вот тут уж вы необъективны. Если бы я действительно был немецким агентом, зачем же мне было 20 февраля того же года появляться из ниоткуда в Ленинграде, зачем мне было являться к своему двойнику, и зачем мне было быть идентичным моему двойнику? Как вы это объясняете? Хозяевами?
Полковник помолчал, потом спросил:
– А какой черт понес вас в Германию?
– Мой двойник, чьими документами я воспользовался. Или, по-вашему, документы тоже подделка?
– Отвлекающий маневр. Вы направили следствие по ложному пути, да еще сочинили такое, что кровь холодеет.
– Но что же сказали ваши биологи по поводу нашего двойничества?
– Оставьте это. Это не ваш козырь. Нам известно об уровне немецкой генетики.
– Так вы меня, что, за биоробота считаете?! – мной овладели одновременно смех и ужас. Логика полковника была неопровержима. – Но в действительности вы ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Я презираю детективный и шпионский жанр! Я ненавижу политику! Я возненавидел ее там, у себя!
– В Германии? – переспросил полковник.
– Нет, в России. Я историк, и мне чужд авантюризм. Несчастный случай вы приняли за злой умысел. Я желаю вернуться назад или жить здесь частным образом. Поставьте себя на мое место! Что бы вы отвечали? Как бы вы доказывали, что вы не верблюд?
– Это все риторика. Заговаривать зубы вы умеете. Придется поговорить с вами по-другому, – и, заметив внезапную бледность на моем лице, добавил. – Вы ошибаетесь, если думаете, что мы будем вас бить. Это кустарщина. У нас есть другие способы заставить вас говорить правду. Ни с места!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27