В груди что-то сжалось, но думать об этом было некогда, потому что Джатонди продолжала говорить:
— Между прочим, я ненавижу Сынов за то, что они сделали со мной, с моей матерью, с моим народом. Только ненависть не дала моему разуму разлететься на тысячу кусков в этой камере. Если смерть Первого Жреца действительно подорвет их силы, как ты утверждаешь, я рада, что смогу помочь в этом деле. Надеюсь, тебя это не возмущает?
— Самую малость. — Эта тоненькая девушка выкована из стали.
— Кроме того, — добавила Джатонди, — речь идет и о тебе. Больше всего на свете я желаю твоего спасения. Но ты не согласен отказаться от своего замысла. Я не могу переубедить тебя, бесполезно и стараться, так что теперь я могу ответить на вопрос, который ты задал мне однажды.
— Припоминаю…
— Но, может быть, ты говорил тогда, не подумав?
— Совершенно не подумав, зато от всего сердца. После я сам дивился своей дерзости. Но разве сейчас время говорить об этом?
— Когда же еще? — не услышав ответа, Джатонди продолжала: — На твой вопрос я отвечаю: «да». Я пойду с тобой.
Слишком поздно, подумалось Рениллу, и все же его залила теплая волна счастья.
— Мы будем вместе, пока это в наших силах, — сказала Джатонди. — Наши жизни будут едины, и вместе мы убьем КриНаид-сына.
— Что?
— Вместе мы убьем…
— Нет! И не думай.
— Ты не желаешь моей помощи?
— Не желаю.
— И не хочешь уйти из ДжиПайндру вместе со мной?
— Не могу.
— Значит, я неправильно поняла твой вопрос.
— Ты все поняла правильно. «Мы будем вместе, пока это в наших силах». Именно этого я и хочу, но сейчас тебе со мной нельзя.
— Мы должны быть вместе, но мне с тобой нельзя… Я чего-то не понимаю. Я — Лучезарная, и не тебе насмехаться, когда я предлагаю свою жизнь…
— Я и не думаю насмехаться! По-твоему, я должен просить тебя запятнать руки кровью?
— Ах, Ренилл! — теперь она улыбалась. — Как наивны люди запада!
— Ты понимаешь, чем это может кончиться?
— Ничего невыносимого мне не грозит. Я в полной безопасности, видишь? — ее рука нырнула в складки зуфура и показалась вновь, сжимая крошечный кинжальчик. — Вот мое спасение и моя свобода. Могу поделиться и с тобой, если надо будет. Видишь, нам нечего бояться.
— Вижу. — Жалость и восхищение боролись в нем. — Убери пока. Ты победила. Кстати, твоя матушка ошибается. Несмотря на вонарское образование, ты по-прежнему авескийка.
— Всегда. — Клинок вернулся в тайник. — Матушка не согласилась бы с тобой, да и вряд ли она станет думать об этом. Она удалила меня от себя и похоронила память. Теперь она, должно быть, вовсе забыла о моем существовании.
— Низость. — Руки гочаллы Ксандуниссы стискивали подлокотники кресла. Взгляд прожигал пустую стену. — Низость. Невыразимая низость.
Она не замечала, что говорит вслух. Не замечала, ела, пила или спала вообще за последние несколько дней. Должно быть, что-то ела, раз еще держится на ногах, но не запомнила, да это и неважно. В памяти не осталось места ничему, кроме лица дочери и видения ее ужасной гибели.
Письмо ВайПрадхов лежало на столе перед ней, но гочалла не смотрела на него. Каждое слово было выжжено в памяти раскаленным железом.
Они замучат Джатонди, убьют. Открыто угрожают. Уступив им, она сможет выкупить жизнь дочери, но не свободу. Они никогда не расстанутся с такой ценной заложницей. Джатонди останется жить, заточенная в каменных недрах ДжиПайндру, и ее жизнь будет вечно зависеть от покорности ее матери велениям Сынов. Гочалла Кандерула, уже лишенная вонарскими захватчиками богатства и славы, пожертвует последними остатками достоинства — духовной властью над подданными и свободой распоряжаться ею — и к власти придут ВайПрадхи.
— Низость, — снова пробормотала она. Дикари, мясники, безжалостные фанатики. Хуже вонарцев, если такое возможно. Авескийцы — но не люди.
Хуже… да, это правда, хуже вонарцев. Джатонди была права.
Убийцы, безумцы, демоны — и гочалла Кандерула должна им покориться?
Не колеблясь. Нет ничего — поняла за эти потерянные дни Ксандунисса — чего бы она не отдала, нет унижения, на которое она не пошла бы, чтобы спасти жизнь дочери.
Только дочь не захотела бы этого.
Она видела перед собой лицо Джатонди, слышала ее голос:
Я готова броситься в пылающий костер, и бросилась бы с радостью, если бы думала, что мои муки и смерть послужат Кандерулу.
Она сказала это, и не лгала. Джатонди презирает Сынов, она скорее умрет, чем увидит, как они правят страной, скорее умрет в муках, чем станет служить им.
Она отвергнет жизнь, купленную такой ценой. Да и что это будет за жизнь — замурованной навеки в Крепости Богов, беспомощной униженной пленницы. И так десятилетиями? Она не захотела бы такой жизни. Чего бы она хотела?
Будь она здесь, она бы на коленях умоляла мать отказать ВайПрадхам. Ксандунисса раз десять бралась за перо, даже написала одну или две фразы — но не могла заставить себя подписать смертный приговор дочери. И так же невозможно оказалось принять требования Сынов. И вот дни проходили, а она бездействовала.
При иных обстоятельствах она прибегла бы к помощи Вонара. Да, размышляла гочалла, она готова обратиться к врагам, и ни достоинство, ни самоуважение не помешали бы ей смиренно молить о спасении гочанны. Она бы целовала ноги во Трунира, или пол под его ногами, если нужно.
Какая насмешка — теперь, когда она готова на любые унижения, они бесполезны. Вонарская резиденция и все ее обитатели несомненно обречены. Если вонарские войска и явятся наконец, чтобы отомстить за убийство соотечественников, они найдут всю ЗуЛайсу, а быть может, и весь Кандерул, восставшими против них с оружием в руках.
Нет, вонарцы уже не помогут Джатонди. Но есть Другие. Они помогут, если пожелают. Другие, чья сила неизмеримо превосходит силу человека, будь то вонарец или авескиец. Со времени правления Ширардира Великолепного царствующий дом Кандерула пользуется благосклонностью меньших богов. Потомки Ширардира, во имя давней дружбы, раз в поколение могут воззвать к своим божественным союзникам. К этому праву не прибегали всуе, потому что дух Ирруле, мягко говоря, непредсказуем, и пустые или легкомысленные обращения могли нарушить связь навсегда. Воистину, за все эти века потомки Ширардира ни разу не злоупотребили почетным правом. Напротив, из уважения или из осторожности, если не из страха, они избегали божественного вмешательства в свои дела.
Избегали так усердно, что все воспоминания о встречах с обитателями Ирруле затерялись в веках. Это и тревожило Ксандуниссу. Сама она, уже несколько десятилетий владея полученными от предков знаниями, ни разу не прибегла к ним. Так же поступал ее отец и дед. В сущности, во дворце УудПрай не сохранилось ни одного свидетельства общения с богами, с того дня, когда Ширардир закрыл врата за удаляющимися гостями из Сияния.
Никто никогда не осмеливался воззвать к Ним. Быть может, Их дружба к правителям давно угасла. Быть может, Им покажутся утомительными жалкие притязания смертных. Быть может, дерзость человеческого существа даже вызовет Их гнев. Но хуже, много страшнее была мысль, что на зов не ответят.
Ведь может статься, царственный оклик, долженствующий вознестись к пределам Ирруле, уйдет… в ничто. В пустое, молчащее, беспредельное пространство. Вот чего в глубине души всегда боялась гочалла.
Если там — ничто и никого, если богов нет, или они Далеки, недосягаемы, и им все равно, что их не существует — она не хотела этого знать. Если ее вера основана на заблуждении… если нет в жизни высшей цели… если жизнь пуста — она не хотела об этом знать. Пока не знаешь, можно надеяться. Должно быть, и предки ее чувствовали то же самое, раз ни один не испытал своей силы. Даже под угрозой вторжения Вонара; даже когда истощалось достояние рода; даже когда несравненный УудПрай грозил обратиться в руины.
И она никогда не думала нарушать это шаткое равновесие. Она гнала от себя всякую мысль об этом. Но теперь, когда Джатонди умрет, или хуже… если мать не сумеет спасти ее — теперь эта мысль вернулась.
Пора действовать. Давно пора.
Гочалла встала. Суставы разгибались с трудом: она много часов просидела без движения. За окном было темно. В комнате горели светильники. Должно быть, Паро заходил, чтобы зажечь их, в сумерках. Она не заметила. На столе оказался поднос с едой. Гочалла только сейчас увидела его. Есть не хотелось, но во рту пересохло. Она напилась прохладной воды с лимоном, встала, взяла светильник и вышла.
Торопливо прошла по коридорам, через ветшающий тронный зал и вниз — к Святыне Ширардира. Проговорила стишок-пароль, и слышащий замок открылся. Она помедлила, затем, стиснув зубы, вошла и затворила за собой дверь. Она не входила сюда с того ужасного дня, когда застала здесь дочь. И не думала когда-нибудь возвращаться.
Огромная, молчаливая, жуткая — Святыня Ширардира не менялась веками. Гочалла постояла минуту, проникаясь ее сумрачным духом — и принялась за дело. Движения ее были точны и быстры, потому что сделать предстояло немало. Ни разу она не помедлила, чтобы свериться с записями и фолиантами, выстроившимися на полках. Каждое движение запечатлелось в памяти так ярко и отчетливо, что ошибиться казалось невозможным.
Все происходило легко и естественно, словно она проделывала это не в первый раз, В каждом ее действии скрывалась какая-то странная красота. В иное время, в ином мире, она могла бы наслаждаться.
Наконец все приспособления и составы были собраны, отвар, придающий силу разуму, выпит. Свет, разгорающийся в ней, предвещал, что дух ее способен выйти за обыденные пределы, а пламя преисподней, пылающее в расщелине, нагревало вещество человеческого мира, разрушая его устойчивость.
Все было готово. Гочалла глубоко вздохнула и заговорила, напевно произнося слова, способные освободить разум от уз материи; слова, собирающие лучи сознания, словно сквозь линзу, в единую пылающую точку; слова, которые она думала передать когда-нибудь дочери, как отец передал их ей…
Не время сожалеть.
Разум встречал препятствия и преодолевал их с необычайной легкостью. Радостно было дать волю копившемуся столько лет гневу. Ярость придавала ей силу, и все преграды рухнули в долю секунды. Податливая материя человеческого мира расступилась перед ней. Она почувствовала, как в ней прорвалось что-то, ощутила боль душевной раны — и вот она в новом, незнакомом пространстве — и оно безгранично. Бесконечность была вокруг нее и в ней самой, и гочалла Ксандунисса поняла, что дверь открыта.
Она открыла глаза. Знаки, вырезанные на ступенях в конце зала, светились. За аркой, в непроницаемой тьме, разгоралось… Сияние. Перед ней отворились Врата Ирруле — страны богов.
Гочалла прищурилась от яркого света, но не отвела взгляда. Древние слова призыва вырвались из ее уст.
Голос затих. Тишина, бесконечная тишина и невыносимое сияние. Время перестало существовать. Для гочаллы Ксандуниссы прошла вечность; быть может, в другом измерении прошло еще больше.
Она ждала, и свет, разгорающийся за аркой, питал надежду в ее душе. Она ждала, и вот свет, или какая-то часть его, пришла в движение, выплеснувшись сверкающими волнами на ступени врат. Ужас охватил ее, но она не двинулась с места. Замерев, гочалла следила, как бесформенные волны собираются в плотные, сверкающие сущности. Невозможно было глядеть на них дольше одного мгновения — слишком ослепительны были они для глаз человека, слишком чужды его разуму. Гочалла моргнула, дыхание вырвалось из ее груди всхлипом. В слезах, заливших ее лицо, смешалась радость и боль, ибо теперь она наконец знала, что Они — существуют, дабы наполнить вселенную смыслом. Они были здесь, Они были реальны, Они были с ней. Она даже узнала некоторых из Них. Здесь была Хрушиики… Нуумани — Небесная Танцовщица… Арратах… и другие, кого она не знала или не могла узнать в изменчивых, ошеломляющих силуэтах.
Святыня Ширардира, как ни просторна она была, не могла вместить их всех, и все же, каким-то чудом, вмещала. Сущность богов, неподвластная законам обычной материи, казалось, изменяла по воле Их и пространство, и время этого мира. Для человека зрелище это было непостижимо и опасно.
Гочалла Ксандунисса вынуждена была опустить взгляд. Она не могла больше выносить Их вида, но тем сильнее ощущала Их присутствие, и расположение и спокойное, сдержанное любопытство.
Она упала на колени. Слова на мгновение застряли в горле и вырвались криком:
— Божественные Ирруле, к вам взываю! Спасите мою дочь!
Камера Восславления осталась позади. Они спустились по лестнице вниз. Там, за коротким проходом, оказалась древняя деревянная дверь, глубоко утопленная в полированном камне. Джатонди толкнула створку, и перед ними распахнулась пустынная зала Мудрости.
В дальнем конце галереи лежала тьма. В ней обозначилось еще более черное пятно — вход в помещение, которое Чара называла Святыней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54