Сарио решил осторожно расспросить об этом, когда вернется к конторке смотрителя. А пока он направил свой взор на “Герцога Алехандро”. Когда-то этот портрет висел в его собственных апартаментах в Палассо Веррада. Ночь за ночью он представлял себе, как вонзит кинжал в эту гордую грудь. Сожжет эти длинные пальцы, на которых красуется кольцо из лунного камня – в память о серых глазах Сааведры. Изуродует кислотой красивое лицо, зачернит передние зубы, изобразит на коже симптомы сифилиса.
Убьет его, как он того заслуживал.
Алехандро.
На портрете он как живой – красивый мужчина в расцвете лет на фоне простой черной занавеси – лицо требовало мрачного задника. Рядом с ним любой другой до'Веррада выглядел то ли варваром, то ли цивилизованным бандитом. Его красота была одновременно красотой воина и поэта. Чувство собственного достоинства сочеталось с врожденной скромностью так отчетливо, что, нарисуй это лицо даже самый бездарный иллюстратор, его немедленно провозгласили бы гением. Но были еще и глаза в зеленую крапинку, горький изгиб губ, который никто, кроме Сарио, не смог бы изобразить, – именно Сарио был причиной этой горечи.
– Ты был тем, кого я из тебя сотворил, – прошептал прежний Верховный иллюстратор своему герцогу. – Мне ты обязан той мудростью, которую все превозносят. С моей помощью ты победил всех, кто противостоял тебе, сражался, когда это было необходимо, заключал мир, когда мог, и делал все что должно для этой любимой нами с тобой страны. Но ты был человеком, которого создал я. Если б не я, ты бы погубил себя из-за нее. Я спас тебя от этого. Благодаря мне ты стал легендой.
И Алехандро знал это. Он сдержал улыбку, вспомнив себя на так называемом смертном ложе. Алехандро нежно сжимал его высохшую руку своими еще крепкими, гибкими пальцами. Им обоим было тогда по тридцать четыре года.
"Прощай, мой старый друг! – прошептал Алехандро, и слезы дрожали в его глазах. – Все, что я совершил, было сделано только благодаря тебе”.
Очень мило с его стороны, признал тогда Сарио.
Через несколько дней старое, изношенное тело скончалось, и он большими глазами, старательно изображая благоговейный страх, смотрел, как герцог пришел отдать последнюю дань умершему.
– Картина, о которой пойдет у нас речь сегодня, написана – но Грихальвой, прозванным Иль Коффорро, Парикмахер. Может кто-нибудь рассказать мне о происхождении этого прозвища?
«Как-как прозванным?»
Он завертел головой. Семь молодых Грихальва, явно еще не прошедших конфирматтио, сидели на полу перед картиной, на которой было изображено безумно много народу, – и Сарио не помнил, как он рисовал ее, в качестве Оакино или кого-либо еще. Он протиснулся поближе. Да, действительно, его работа, он даже вспомнил, как много часов пришлось потратить, смешивая краски для немыслимого парика, который носил гхийасский король Пепенар II, – таких оттенков рыжего в природе не встречается.
– Эйха, – рявкнул муалим, – почему Парикмахер? “Когда же они это придумали?” Он сложил руки на груди и сделал вид, что не смотрит.
– Дирадо, можешь ответить?
– Муалим Темирро, – ответил мальчишеский голос. – Это потому, что на его картинах у всех такие странные прически.
Он поморщился. Мода в Ауте-Гхийасе в 1210 году действительно была нелепой.
– Неверно, – прорычал Темирро, который стал чем-то напоминать Сарио об Отавио. – Еще кто может ответить? Кансальвио?
– Он так прически делал, – сказал другой мальчик самодовольным тоном.
– В самом деле? Он своими руками делал все эти парики? Арриано, может, ты скажешь поточнее?
Самый юный из учеников, лет, наверное, девяти, выдавил:
– Он – он очень хорошо рисовал прически. Выглядит так, будто – ну, будто можно руку в волосы запустить.
Парикмахер! Но Сарио все же решил, что следует удовлетвориться этим признанием: уж очень долго он добивался упомянутого эффекта. Впрочем, Гхийас в те годы – почти пятьдесят лет назад – был благодатным местом для подобных экспериментов. Все эти пышные кудри и хитро уложенные косы, замысловатые локоны и огромные парики…
– Хмм, – проворчал Темирро. Вот и вся его реакция на правильный ответ. Сарио спрятал усмешку. Муалим все больше напоминал ему Отавио.
– Мы разобрались, чем прославился Оакино. И больше он ничем не знаменит. Я думаю, все вы заметили, что человеческие фигуры в композиции этого “Договора” расположены весьма неуклюже, можно даже сказать, нелепо.
"Попробовал бы ты нарисовать на одном холсте двадцать семь человек, при условии, что никто из них никогда не собирался втроем, а троих убили раньше, чем я закончил проклятую картину.
Похоже, кто-то решил его защитить. Судя по услышанному им обрывку, Кансальвио спросил, трудно ли было заставить всю эту толпу простоять неподвижно все то время, что потребовалось для ее изображения.
– Моронно. Ты что, думаешь, они все вместе собрались? Вспомни, что это за “Договор”!
Все замолчали. Он тоже напрягся, пытаясь вспомнить. Он ведь сам написал это. Вспомнил! Пепенар согнал всех своих беспокойных вассалов – некоторые из них сами были королями – и заставил их подписать договор о вечной дружбе и взаимовыгодной торговле с Тайра-Вирте. Дружба кончилась через двенадцать лет со смертью Пепенара, а торговля осталась.
Торговля всегда остается.
Теперь он понял, почему дети изучали именно эту картину. Поговаривали, что Гхийас настаивает на помолвке их принцессы с наследником Великих герцогов. Это было неслыханно, но могущественный северный сосед сам предложил этот брак, вместо того чтобы с царственным небрежением ждать, пока их станут упрашивать. Говорили также, что дон Арриго изо всех сил сопротивляется этому браку, поскольку искренне и безоглядно влюблен в женщину, с которой прожил уже двенадцать лет, – в свою любовницу из рода Грихальва.
"Эйха, – ехидно подумал он. – Вот они – страстность до'Веррада и красота Грихальва: весьма опасное сочетание”.
Мальчики вытащили из ранцев альбомы для эскизов и покорно выстроились в ряд, по очереди быстро разглядывая картину. Он хорошо знал это упражнение: много раз его заставляли этим заниматься, и скоро придется опять терпеть эту скуку. Каждый мальчик должен выбрать какую-либо деталь картины и попытаться воспроизвести ее. Мальчикам постарше обычно полагалось рисовать что-то, чего они раньше не пробовали: ниспадающие драпировки, тени от немыслимого количества свечей в огромных люстрах под потолком, неосвещенные фигуры на заднем плане. Эти детишки лишь повторяли пройденное раньше в Палассо, копируя то, что уже умели рисовать, с картин признанных мастеров, пусть даже это, всего-навсего некто по прозвищу Парикмахер, чей единственный талант состоит в изображении причесок.
Один из мальчиков лишь мельком взглянул на картину, когда подошла его очередь. Он снова уселся на пол, сгорбился над своим альбомом и быстрыми штрихами набросал эскиз всей композиции в целом. Брови Сарио поползли вверх.
"А он заносчив, маленький засранец”. Он улыбнулся помимо воли. Еще несколько минут притворялся, что восхищается “Венчанием” работы Григарро – соперника Оакино, потом подошел к Темирро и представился:
– Посланник Дионисо.
На лице Темирро появилась неуверенная улыбка. Лицо было морщинистое, кожа покрыта пигментными пятнами, как у старика, а ведь наставнику и пятидесяти нет.
– Сын Джиаберты?
Дионисо с опаской кивнул – он понятия не имел, как звали его мать.
– Как она?
– Здорова, как двухлетняя кобылка, в свои-то шестьдесят лет! Не слишком приятные новости.
– Салюте! – ответил он, имея в виду здоровье своей так называемой матушки. И прибавил, надеясь получить отрицательный ответ:
– Она все еще живет в Палассо?
– Нет, к сожалению. Вышла за какого-то дважды овдовевшего вельможу с сотней детей и сотнями тысяч акров Хоаррской пустыни. Мне так ее не хватает. Прошло уже десять лет, и мы регулярно переписываемся, но я без нее скучаю. Съезди, повидайся с ней, она будет рада… Рафейо! – рявкнул он вдруг. – Чиева до'Орро, что ты там делаешь?
Честолюбивый подросток оторвался от работы, но не испугался. В его глазах кроме неповиновения было что-то более глубокое. Сарио видел этот взгляд в зеркале в своих собственных глазах сотни лет назад. Он всегда испытывал легкое чувство вины, когда забирал тело у мальчика с такими глазами. Что, если он лишает мир гения, такого же, как он сам. Но это чувство всегда быстро проходило. Его Дар важнее. Его Дару надо служить. Если мальчика сжигает огонь Неоссо Иррадо, надо скорее потушить его, пока юный художник действительно не стал соперничать с Сарио.
И, честно говоря, гораздо проще использовать того, в ком уже горит этот огонь. Притворяться приходится намного меньше.
Рафейо поднялся со своего места рядом с Арриано – на удивление грациозно для своего возраста. Большинство мальчишек в тринадцать – четырнадцать лет производят такое впечатление, будто они постоянно сражаются со своими локтями и коленями, а руки и ноги все равно их не слушаются. Но тело Рафейо было гибким и изящным. Он подошел к Темирро.
– Что это? – спросил муалим. – Что это такое?
– “Ауте-Гхийасский договор”.
– Вся картина? Рафейо кивнул.
– Задание было скопировать всю картину?
– Нет, муалим Темирро. Последовал короткий вздох.
– Тогда, будь так добр, объясни мне, зачем ты это сделал? Лицо Рафейо было еще по-детски мягким, только характерный нос Грихальва делал его острее. Но, исходя из своего богатого опыта, Сарио мог легко предположить, что мальчик будет красивым. Более того, он заметил признаки внутреннего огня в торопливом, но все же не бестолковом наброске. И тот же огонь был слышен в голосе Рафейо, когда он все-таки сформулировал ответ:
– Картину надо воспринимать целиком, это не просто набор фрагментов. Я не могу выделить кусок из композиции, как молочница отделяет творог от сыворотки. – Он нарочно сделал выразительную паузу, но затем прибавил:
– Муалим.
Сарио опять сдержал улыбку, но тут Рафейо произнес такое, что он чуть не придушил мальчишку.
– Вообще-то картина так себе. Если вы посмотрите внимательнее, то увидите, что я ее переделал. Так гораздо лучше.
Темирро выхватил у него альбом, вырвал страницу и приложил ее к картине. Сарио едва успел разглядеть, что несколько фигур действительно стояли не там, а гобеленов, украшавших тронный зал, вообще не было. Темирро, фыркнув, разорвал листок Рафейо пополам.
– Сядь, – прорычал он, – и делай, что тебе говорят. В черных тза'абских глазах мальчика вспыхнула ярость: как посмели уничтожить его работу! Но Рафейо был еще ребенок, его будущее до конфирматтио находилось в скрюченных руках Темирро. Мальчик не поклонился, не выразил согласия, просто сел на место и стал делать то, что ему велели.
– Негодник маленький, – пробормотал Темирро. – Это, конечно, вина его матери. Но только между нами, итинераррио, он один из лучших моих учеников за все время работы.
– Эйха, ему, пожалуй, не следует этого знать еще несколько лет. Сарио был все еще уязвлен пренебрежением к работе Оакино – тоже мне, критик нашелся, сопляк тринадцатилетний! – но понимал, надо сделать над собой усилие и не показывать старику, что его это волнует.
– Будь моя воля, он бы никогда не узнал, как он хорош. Я видел у него работы, выполненные на уровне агво, семинно или сангво!
– Серьезно? – Его интерес к мальчику возрос. – Он что, один из нас?
Вопрос был не просто о художественных талантах мальчика. Темирро понял, но лишь пожал плечами в ответ.
– Еще не проходил конфирматтио. Если он выдержит, надеюсь, успеет понять, что хорошо и что плохо, до того, как узнает слишком много.
Сарио кивнул – это был более чем прозрачный намек на магию. Вскоре он попрощался и направился к бронзовым дверям Галиерры, продолжая размышлять о юном Рафейо. Солнце уже припекло розы и жасмины в белых вазах, он был почти уверен, что запах пристанет к его одежде. Борясь с желанием чихнуть, он вернул путеводитель хранителю и успел спуститься на полдюжины ступеней, когда вспомнил, что так и не спросил про портрет Сааведры.
– А-а, вы имеете в виду “Первую Любовницу”? Ее убрали в хранилище. Насовсем. Она не понравилась матери Великого герцога Коссимио, а может, бабушке, не помню точно. Но ее уже много лет не выставляли.
– Не выставляли?
– Не думаю даже, что ее распаковывали во время последней чистки, хотя в 1261 году кто-то должен был это сделать. Когда Некоронованная приказала провести инвентаризацию.
Сарио смотрел на хранителя непонимающим взглядом.
– Тасита, – пояснил тот. – Любовница герцога Арриго Второго. Все, что она приказывала, исполнялось немедленно.
Хранитель явно был слишком молод, чтобы знать ее, но в его голосе чувствовалось искреннее уважение и даже благоговение перед властью Таситы.
– Я помню, – сказал Сарио, хоть это и было не правдой. Его не было в Тайра-Вирте почти все время правления некоронованной Великой герцогини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53