Чтобы успокоиться, Сарио наполнил воздухом легкие, затем медленно обнажил ключицу и посмотрел на Раймона вопросительно и вызывающе.
Раймон ничего не сказал, даже не шевельнулся; если и заметил красные пятна, ничем этого не выдал.
«Так зачем же вы это сделали?»
Заскрежетав зубами, Сарио отпустил кружево и посмотрел на Пейнтраддо. Действительно, на нем появились три маленьких пятнышка – там, где пламя коснулось краски.
– Но ведь я ничего не сделал. – Он предельно понизил голос, чтобы не выплеснуть сдерживаемый гнев. – Ничего недозволенного.
Раймон смотрел на него твердо, взор был ясен как солнечный день.
– Ты их напугал.
Чего-чего, а этого Сарио никак не ожидал. У него брови полезли на лоб.
Раймон вздохнул, его губы тронула знакомая кривая улыбка.
– Сарио, все мы через это прошли. Даже я не исключение. Добродушно-ироничный тон не остался незамеченным, но Сарио был слишком зол, чтобы отдать ему должное, чтобы идти на мировую с единственным Вьехо Фрато, которого он считал своим другом (если только можно считать другом одного из тех, кто его третировал с детства).
– И все-таки как это понимать? – Сарио махнул рукой в сторону портрета. – Помнится, я своими ушами слышал, что Чиева до'Сангва применяется в редчайших случаях – когда кто-нибудь из Одаренных своим возмутительным поведением угрожает безопасности семьи. Разве я когда-нибудь это делал? А?
– Это не Чиева до'Сангва, – сдержанно возразил Раймон. – Мы ничего такого не имели в виду. Это всего лишь предупреждение. И братья рассчитывают, что ты воспримешь его с пониманием.
Это было невероятно. И нечестно. Подло.
– Восприму с пониманием? То, что меня наказали за чьи-то страхи? – Сарио изумленно покачал головой; волосы, заждавшиеся стрижки, попали под развязанный ворот. – Раз вы на такое способны, вам бы не мешало посмотреть на себя. Я Признан в полном соответствии с обычаями, моя испытательная картина написана по всем правилам, и два месяца назад я принят в круг Вьехос Фратос. Тут комар носу не подточит, иначе бы я остался никем. Спрашивается, за что мне оказана такая честь, если вы меня боитесь?
– Сарио, ты считаешь это честью? Или только способом достижения цели?
Сарио заколебался, праведный гнев поумерился; вернулось уважение к незаурядному уму Раймона и напомнило: надо следить за языком.
– У всех у нас одна цель: чтобы Верховным иллюстратором опять стал Трихальва, чтобы мы помогали герцогам управлять…
– Но кое-кто боится этого, – перебил Раймон. – Серрано. И другие.
И тут Сарио не сдержался. Темперамент взял верх над осторожностью.
– Только не иллюстраторы! Разве не будет героем тот из нас, кто вернет семье утраченное положение?
– И этим героем хочешь стать ты.
– А почему бы и нет? – Сарио простер руки к Раймону. – Разве ты никогда не мечтал этого добиться?
Резкие черты лица семинно немного смягчились.
– Я в это верил.
В груди Сарио заклокотал смех и вырвался на волю. Отлегло от сердца – кажется, он понят.
– Ага! Эйха, вот видишь? Мы с тобой не так уж несхожи.
– Но я не поставил перед собой такой задачи. – Снова в голосе Раймона появилась мягкая ирония. – Если бы завтра Бальтран до'Веррада умер, то, может быть… Но он не умрет, разве что от руки убийцы, да и это мало вероятно – народ его любит и в обиду не даст. Нам остается ждать, когда его сын получит власть и назначит нового Верховного иллюстратора, а я к тому времени буду слишком стар.
Сааведра утверждала, что Сарио довольно часто выходит из себя, что люди в первую очередь обращают внимание на гнев, а не на значение его слов. Не без напряжения воли Сарио превозмог злость и вооружился здравым смыслом.
– С детства нам внушают, что мы больше годимся для живописи, чем любой другой род в Тайра-Вирте. Но если у кого-нибудь из нас появится мечта стать Верховным иллюстратором, его обязательно накажут.
– Не за мечту, – сказал Раймон. – За своенравие. За непочтительность. За слишком откровенные сомнения… опасные сомнения в устоях семьи. За несоблюдение компордотты. За стремление взять судьбу Дара в собственные руки.
– Но ведь это мой Дар…
– Нет, Сарио, это наш Дар. – В голосе Раймона появился холодок.
Все-таки он – иль семинно и действует по поручению Вьехос Фратос.
– Вот за что ты понес наказание. Это не твой Дар, не твоя цель, не твое предназначение, а наши! Рода Грихальва. Мы этого добиваемся ради благополучия семьи, а не ради честолюбия кого-то одного. Сарио, не имеет значения. Одарен ты или нет. У тебя есть долг перед семьей, ты обязан трудиться вместе с ней ради возвращения того, что когда-то было нашим.
– И я этого добьюсь! – вскричал Сарио. – Раймон, не сажай меня на цепь! Дай мне выполнить долг, и я стану первым Грихальвой по правую руку от до'Веррады со времен нерро лингвы!
– Позволить, чтобы ты вырвал бразды из рук законного герцога? Сарио притих. Раймон – человек честный и приятный в общении, из Вьехос Фратос только он и годится для разговора по душам, но сейчас, в этот поразительный момент истины, Сарио увидел перед собой незнакомца. Способного язвить чужое тело посредством картины. Такого же, как и все, скованного своей беспомощностью перед обветшалыми суевериями и обрядами. Не ведающего подлинной силы… Сарио тихо спросил:
– Значит, вы этого боитесь? Что я захочу узурпировать власть герцога?
На лице Раймона пролегли суровые складки. Но голос остался мягким.
– Когда-то мы сами могли стать герцогами. Народ восхвалял Грихальву как своего спасителя, и сделай мы в ту пору иной выбор, наша судьба, наверное, сложилась бы совершенно иначе. Но Верро Грихальва погиб. Заслонил собою Ренайо до'Верраду от тза'абской стрелы и умер на руках герцога.
– И тем самым обрек нас на вечную роль прислуги, – с горечью сказал Сарио.
Раймон, немного помолчав, объяснил:
– Ты самый способный из нас, я еще не встречал Грихальву талантливее тебя. Но и опаснее.
Последнее слово ужалило как оса. Сарио был готов его услышать, но все-таки не ожидал такой боли.
– И ты меня боишься?
– Видишь ли, Сарио, та самая сила, которая побуждает тебя к действиям и питает честолюбие – Луса до'Орро, – способна сломать тебя, переделать до неузнаваемости. Чтобы честолюбие приносило реальную пользу, необходимо им управлять. Иначе оно так и останется не более чем задатком, эгоистичным стремлением к первенству.
– К власти, – сказал Сарио без обиняков.
"По душам, так по душам. Будем резать правду-матку”.
Раймон смело принял вызов.
– Да. Стремление к чистой, нераздельной власти. Но однажды на поле битвы смерть нашего родича предопределила роль Грихальва в новом государстве. И это отнюдь не роль правителя.
Сарио невесело рассмеялся.
– Если бы Верро не спас Ренайо до'Верраду, мы бы стали герцогами, а не иллюстраторами.
– Возможно. Хотя кто знает? Как бы то ни было, мы сделали выбор.
– Но не для меня.
– И для тебя, Сарио. Для всех нас… а тза'абы позаботились о том, чтобы мы не передумали.
Сарио понял, что имеет в виду семинно.
– Похитив женщин из нашей семьи и наделав нам ублюдков?
– Чи'патрос, – Спокойно поправил Раймон. – Наших Предков.
– Которых все презирали и ненавидели, особенно екклезия!
– Да, тза'абы обесчестили тех женщин, но пятно позора легло и на нас. Тза'абы были врагами, язычниками, из-за них мы теперь меченые, наша кровь считается нечистой… И за это нас поносят недруги, к которым судьба была милостивее. – Раймон аккуратно занавесил картину парчой, спрятал опаленный образ юноши, чьим талантом восхищались и чьих устремлений пугались. – Екклезия не скрывала, что считает нас полукровками. Это одна из причин, по которой нас ненавидят. А о других причинах ты и сам знаешь. Мы не такие, как все, и эта непохожесть внушает священникам страх.
– Лицемерные ослы в рясах!
– Не все. Многие веруют искренне. Но важно другое: пока екклезия называет нас порчеными, в это будет верить народ. – Раймон помолчал секунду-другую, дабы восстановить душевное равновесие, и продолжал:
– Сарио, есть и еще кое-что. Сила правителей – в их жизнеспособности, долголетии. У нас – ни того ни другого.
– Когда-то было и то, и другое.
– Но Матра эй Фильхо прогневались на нас и отняли силу. Пойми, Сарио, нерро лингва была для нас карой… Мы переступили грань дозволенного. Возгордились. И за это были повергнуты в ничтожество.
– Раймон, – Сарио уже не мог сдержаться, – Матерь с ее младенцем Сыном в самом деле так сказали?
Вопреки его ожиданиям Раймон ответил без гнева и враждебности, а с невероятным спокойствием, которое вызвало у юноши зубовный скрежет.
– Подлинный иллюстратор понимает и радостно приемлет священные знамения, как бы они ни выглядели.
– Но…
– Бассда! – Отбросив дружеский тон, Раймон плавно прошел вперед и остановился в шаге от Сарио. – Дураком меня считаешь? Конечно, ты вправе думать что угодно… Но неужели ты способен хоть на миг поверить, что в семье Грихальва один лишь ты лелеешь великие замыслы? Что только твоя Луса до'Орро рвется на свободу?
– Но почему тогда…
Внезапно Раймон, вопреки обыкновению и нисколько не рисуясь, задрал левый рукав камзола и манжету рубашки.
– Сарио, ты идешь по моим стопам! Даже прозвище твое – Неоссо Иррадо – носил когда-то и я.
Разумеется, Сарио не мог не взглянуть на обнаженное запястье. На его внутренней стороне виднелся рубец – сизый след глубокого пореза.
– “Наименьшая кара”, – грустно произнес Раймон. – Конечно, те, кто настоял на ней, давно лежат в могиле; они уже тогда дышали на ладан. Но я могу тебе сказать только то, что они сказали мне: своенравие и непокорность семье не служат. И мириться с ними нельзя.
Сарио облизал губы – И поэтому они погасили твой огонь.
– Погасили? Разве ты не видел мои последние работы? – Бледность его лика не уступала белизне его батистовой рубашки. – Нет, Сарио, не “погасили”. Перенацелили. И я пришел к выводу: если можно сослужить хоть малейшую службу нашей многострадальной семье, то надо радоваться и этому.
– Я не хочу радоваться этому, – запротестовал Сарио. – Я хочу большего.
– Ну, а коли так, – сказал Раймон с горечью, противоречащей его улыбке, – я тебя не боюсь. Я боюсь за тебя.
Сарио хотел что-то сказать, но иль семинно, мотнул головой, давая понять, что разговор закончен.
– Прошу извинить, граццо. У меня дела. – Он направился к выходу, молча отворил и затворил за собой дверь.
Шипя и дрожа, как рассерженный кот, Сарио подождал, пока уляжется гнев. Затем подошел к мольберту и откинул парчу с автопортрета, не отвечавшего всем требованиям, которые предъявлялись к испытательной работе юных претендентов на членство в мужской элите рода Грихальва.
Власть. Но недостаточная.
Сарио с удовлетворением разглядывал картину. Не о чем беспокоиться. Вьехос Фратос ему не опасны. Чего бы ни требовали от него. Как бы ни боялись его.
Он улыбнулся своему автопортрету.
– Верро Грихальва был глупцом.
* * *
Гитанна Серрано не могла оторвать взор от бесценного зеркала – его подарил герцог в память о их первой астравенте тайра-виртском празднике “звездного ветра”, поры, когда с неба сыплются звезды и попадают в зеркала влюбленных. Правда, это зеркало в ритуале не участвовало – оно было слишком большое, слишком красивое, слишком дорогое. Оно лишь напоминало о первой ночи, которую герцог и Гитанна провели вдвоем.
С тех пор миновало так много ночей, так много астравент. Гитанна изучала каждый квадратный дюйм лица, беспощадная к себе, как беспощаден мужчина к врагу на поле брани. По сути, лицо и было врагом, уставившимся на нее через посеребренное стекло, постоянно напоминающим о бренности женской красоты.
Где она, восхитительно свежая, пышущая бодростью и здоровьем молодая женщина, которая дала соблазнить себя в астравенту, едва оказалась при дворе? Ее больше нет. Растратила юность на войны, где оружием служат слова, а стратегическими планами – дворцовые интриги. Зима, лето, зима, лето… И пусть не приходится думать о подвозе продовольствия и фуража, о зимних квартирах, о наборе пополнения. Только о подступающей старости, об уходящей красоте. Но разве от этого легче?
Она со страхом думала, что война проиграна, близится последняя битва. Семь лет он приходил к ней, семь лет после той первой ночи, когда оказал ей честь, когда возвысил ее над всеми, сделав своей любовницей. Семь лет, превративших девушку в старуху.
Гитанна поморщилась. Мужчины просто стареют. А женщины превращаются в старух.
В ее локонах не пробивалась седина. Помады и лосьоны оберегали свежесть кожи, бросали вызов летнему тайра-виртскому солнцу, болотной сырости и даже всесокрушающему времени. Она не вынашивала детей, и потому талия осталась узкой, бедра крутыми, а груди тугими. И все-таки она уже не та, что прежде, – в этом нет сомнений.
Гитанна на миг закрыла глаза, предавшись покою, услышала гудение пчел за растворенным окном, далекий лай и приглушенный расстоянием женский смех во внутреннем дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53