Она решила сидеть совершенно неподвижно, но тут же почувствовала предательскую дрожь век.
Клацнул замок. Гитанна улыбнулась с облегчением. “Он меня еще не бросил”.
Отворилась дверь, и снова раздался щелчок. Постороннему теперь в комнату не войти. Не открывая глаз, Гитанна напрягла слух и обоняние: шелест дорогих тканей, пряные, хоть и слабые, запахи мужского и конского пота. И благоговейный возглас – вошедший увидел в зеркале ее нагие груди.
– Матра Дольча! – прошептал он, как ей показалось, с мольбой. Веки распахнулись. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы не обернуться в изумлении и страхе, не закричать. Вот так. Случилось.
Алехандро улыбался. Улыбка была отцовская, но обаяние – свое, природное. Никакой рассудочности, наигранности в манерах. Мир еще не наложил на него свой отпечаток, Алехандро оставался самим собой.
Он тоже нервничал. Уже не мальчик, но и не совсем мужчина. Высокий, растущий не по дням, а по часам; плечи широки, но еще не отяжелели от мышц. Руки с широкими ладонями прекрасно знакомы с мечом, ножом, поводьями, но неопытны в ласках-.
Алехандро беспокойно вздохнул и произнес:
– Он сказал, это поручается вам.
Она медленно встала. С напудренных, надушенных плеч упала роскошная кружевная шаль. Гитанна сбросила ее неуловимым движением, и кружева плавно, как невесомая пушинка, опустились на ковер. Скоро на эту шаль упадет и его одежда.
– Да, – отозвалась Гитанна.
Отец сделал ее женщиной. А ей теперь предстоит сделать мужчиной сына.
Глава 10
Лишь четвертый из встречных, к которым обратилась Сааведра, дал желанный ответ: “В Галиерре”. Она отправилась туда, где и обнаружила Сарио. Целиком уйдя в себя, он напряженно изучал картины в затененном углу. Сложенные на груди руки прижимались к ней с такой силой, словно он боялся, что выпрыгнет сердце. На лбу пролегли глубокие складки, желваки набухли, и казалось, вот-вот лопнет кожа. Блеск оскаленных зубов выдавал напряжение лицевых мышц.
– Привет, – сказала она. – Я пришла спросить: хочешь пойти со мной на праздник? Впрочем, вижу, ты не в настроении…
Она подождала. Тишина. Ее насмешливый тон остался незамеченным.
– Сарио.
Она, взглянула на картины. Ни одной большой, ни одной старше месяца-двух. От них пахло канифолью, клеем, наполнителями для красок.
– Не твои, – сказала она.
– Раймона.
– Раймона? – Сааведра внимательнее посмотрела на них. – Но… почему?
– Он посоветовал взглянуть, – с холодком ответил Сарио. – Это должно кое-что объяснить.
И тогда она поняла – он не расположен к разговору.
– Что?
Он бросил на нее недовольный взгляд. Оскал не исчез.
– Его взгляд на вещи.
Что-то блеснуло в темных глазах, заполнило их и ушло, лишь когда он напряг волю.
– И?
– Тебе не понять.
Сааведре захотелось отвесить ему пощечину. Ее ярость лишь разгоралась медленнее, а так ни в чем не уступала ярости Сарио.
– А, ясно. Мы сегодня мердитто альба, да? Слишком важная персона, чтобы снисходить до разговора с ничтожной женщиной. Мы теперь Вьехо Фрато, Одаренные, Признанные, голубая косточка. Ах, простите за вторжение… Удаляюсь, не смею осквернять воздух, коим вы изволите дышать!
– Подожди! – Как только она отвернулась, он схватил ее за руку. – Сааведра, подожди! Ведра, неосса иррада, не злись.
– А вот буду злиться, – заупрямилась она. – Что хочу, то и буду делать, не ты один способен чувствовать. – Она сверкнула глазами и рывком высвободила руку. – Матра Дольча! Сарио, я не позволю так с собой обращаться, я тебе не какая-нибудь… Мы с тобой слишком много знаем друг о друге, у нас слишком много общих тайн. Так что прибереги раздражительность и вспыльчивость для кого-нибудь другого.
– Но ведь сейчас тут никого, кроме тебя, – спокойно возразил он. – И ты спросила.
– Эйха, спросила, А что тут такого? – Она снова посмотрела на картины. – Что здесь такого необычного, в последних картинах агво Раймона?
– Семинно, его повысили. Я его обвинил в утрате Луса до'Орро. Он вышел из себя…
– А разве ты бываешь в себе?
–..и наговорил чего не следовало.
– Да с чего ты взял, что ом потерял Луса до'Орро? – Она указала на картины. – Посмотри на них, даже издали видно, что у него все в порядке.
– Ты видишь, да? Его огонь? Его Свет?
– Конечно, вижу. – Она всегда видела Луса до'Орро в любом настоящем художнике.
– Ну, и что ты тут видишь?
– На картинах? – Она задумалась на миг. – Надо их хорошенько рассмотреть.
– Нет, нет… – Опять прорвалась его раздражительность. – Ведра, что ты видишь с… с первого взгляда? Талант? Его Дар?
– Просто дар, – сразу ответила она, нисколько не сомневаясь в своей правоте. – Он не так хорош, как твой. Сарио густо покраснел.
– А как хорош? Как дар Раймона?
– Сарио, я ведь уже говорила. Ты – лучший. Самый лучший.
– Самый лучший, – тихо повторил он. – Самый лучший, – кивнула она. – Ты достоин, чтобы исполнилась твоя самая заветная мечта – стать Верховным иллюстратором в Палассо Веррада.
Краска смущения исчезла. Он стал белее мела, в зрачках сгустилась мгла.
– Почему ты так веришь в меня? Чем я заслужил такую преданность?
– Да ничем. Просто ты – это ты. – Сааведра пожала плечами. – Даже не знаю, Сарио. Но в тебе есть огонь. Или, может, твоя Луса до'Орро слишком ярко горит, трудно не заметить. – Она снисходительно улыбнулась. – Неоссо Иррадо, все, что о тебе говорят, правда. Но мне это безразлично. Я вижу то, что кроется в самой глубине.
– В глубине?
– Под краской, – уточнила она. – Под многими слоями тусклой краски – ее наносили второпях и с одной-единственной целью: превратить картину со всеми ее деталями, со всеми тонкостями в одно сплошное пятно. – Она пожала плечами. – Маска, вроде слоя штукатурки поверх фрески. А под нею прячешься ты.
Он зачарованно слушал ее.
– Но если я прячусь под маской, если я облепился штукатуркой, как тебе удалось меня разглядеть?
Она сказала не задумываясь, как будто ответ давно хранился в мозгу:
– Мотыльки, хоть и чувствуют жар, все равно летят на огонь.
– И сгорают в нем, – прошептал Сарио.
– Бывает, – с готовностью согласилась она. – Но все они ощущают Свет.
Он заморгал. Он потерялся в стране своего воображения, далеко от Сааведры. Воображение опять тянуло его за собой, уносило далеко-далеко. Но он спохватился. И вернулся.
– А ты бы могла? – Что?
– Сгореть в этом пламени?
– Никогда, – ответила Сааведра. И увидела в его глазах понимание и уверенность.
– Ты мне уже помогала, – напомнил он.
– Да, помогала. Надо будет – еще помогу, не сомневайся. Он притворился, что не заметил иронии.
– Ты сожгла Пейнтраддо Томаса.
Да он вовсе не шутит! Казалось, он чего-то хочет от нее. Обещания? Клятвы верности? Того, что она еще не делала для него, в чем не видела необходимости?
– Ты слишком много просишь, – сказала она вдруг.
Он втянул голову в плечи. Удар оказался слишком сильным.
"Я не думала, что это будет так”.
– Я не знаю, что я могу, а чего не могу, – объяснила она, пытаясь смягчить резкость предыдущей фразы. – Пока не придет время… – Сааведра смотрела на картины семинно Раймона, машинально отмечала цвета, технику, композицию. Конечно, он мастер. – Сарио, мы вкладываем себя в работу, в каждую картину – по кусочку. Раймон здесь, не сомневайся. – Ее рука описала дугу, указывая на затененные картины. – Только я вот что думаю: хорошо ли это? Не слишком ли мы растрачиваем…
Сааведра не договорила. Она выражалась фигурально – художники широко используют метафоры, – но тут вдруг перед ней щелкнула замком и сама собой отворилась дверь, явив взору темную комнату.
– Может, поэтому… поэтому мы умираем? Сарио понял сразу. Он открыл рот, зашевелил губами, но не издал ни звука.
– Этого не знает никто, – решительно сказала Сааведра, боясь заблудиться в лесу умозаключений и предположений. – Принято винить нерро лингву… но вдруг дело не только в ней? Или в чем-то совсем другом? – Она еще раз посмотрела на картины Раймона, ощущая в себе пустоту и свет, а еще – совсем рядом – чужое пламя. – Сарио, а вдруг художник, который слишком много пишет… сжигает себя?
– Если… если… – прохрипел он и осекся. Мысленно увидел ту же картину, что и она, и в его мозгу тоже родилось страшное подозрение. Идея – вымороченная, нелепая, далекая от реальности, да какая угодно! – мигом укоренилась в сознании. – Если это правда и мы перестанем писать…
–..то сможем жить, как нормальные люди? – По ее спине вдруг пошел холодок, волосы на затылке зашевелились. – Сарио, мы все – художники, все, кто родился Грихальвой. Но только. Одаренные умирают слишком рано.
Он побледнел. Она его напугала.
– Все Грихальва умирают слишком рано!
– Не все. Женщины стареют не очень быстро. И простые мужчины, не Одаренные. – Она посмотрела на него, на цепочку с Золотым Ключом. – Только Вьехос Фратос умирают молодыми. А их картины…
Слюна, вспомнила Сааведра, и пот. И подумала о том, как раны, нанесенные портрету, проявились на теле Сарио. Он бы не отделался пустяковыми прыщиками, если бы, вложил в свой автопортрет настоящую силу. Он упросил Сааведру обварить его воском, чтобы следы пламени выглядели правдоподобнее. Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.
У мужчин – свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь – снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.
Впрочем, так и должно быть.
– Матра, – прошептал он. – Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.
– Если ты перестанешь…
– Не могу!
– Если ты перестанешь писать…
– Не могу!
– Если ты навсегда бросишь живопись…
– Я скорее умру, чем брошу живопись!
Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.
– А я брошу, – тоскливо молвила она. – Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…
– Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.
Ей надо было выговориться, все вынести на свет – чтобы увидела не только она, но и Сарио.
– А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. – Она устремила на картины невидящий взор. – Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.
По его худощавому телу прошла судорога.
– Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…
– Так и будет. Ты умрешь. – Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.
Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.
– А если… – произнесла она, вся дрожа, – если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?
"Наверное, я и Сарио переживу”, – подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.
Представить мир без Сарио было свыше ее сил.
«А он может представить себе мир без меня?»
* * *
Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба – в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.
В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку.
Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины – Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, – в ларце таких туб было несколько.
Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Клацнул замок. Гитанна улыбнулась с облегчением. “Он меня еще не бросил”.
Отворилась дверь, и снова раздался щелчок. Постороннему теперь в комнату не войти. Не открывая глаз, Гитанна напрягла слух и обоняние: шелест дорогих тканей, пряные, хоть и слабые, запахи мужского и конского пота. И благоговейный возглас – вошедший увидел в зеркале ее нагие груди.
– Матра Дольча! – прошептал он, как ей показалось, с мольбой. Веки распахнулись. Ей понадобилась вся сила воли, чтобы не обернуться в изумлении и страхе, не закричать. Вот так. Случилось.
Алехандро улыбался. Улыбка была отцовская, но обаяние – свое, природное. Никакой рассудочности, наигранности в манерах. Мир еще не наложил на него свой отпечаток, Алехандро оставался самим собой.
Он тоже нервничал. Уже не мальчик, но и не совсем мужчина. Высокий, растущий не по дням, а по часам; плечи широки, но еще не отяжелели от мышц. Руки с широкими ладонями прекрасно знакомы с мечом, ножом, поводьями, но неопытны в ласках-.
Алехандро беспокойно вздохнул и произнес:
– Он сказал, это поручается вам.
Она медленно встала. С напудренных, надушенных плеч упала роскошная кружевная шаль. Гитанна сбросила ее неуловимым движением, и кружева плавно, как невесомая пушинка, опустились на ковер. Скоро на эту шаль упадет и его одежда.
– Да, – отозвалась Гитанна.
Отец сделал ее женщиной. А ей теперь предстоит сделать мужчиной сына.
Глава 10
Лишь четвертый из встречных, к которым обратилась Сааведра, дал желанный ответ: “В Галиерре”. Она отправилась туда, где и обнаружила Сарио. Целиком уйдя в себя, он напряженно изучал картины в затененном углу. Сложенные на груди руки прижимались к ней с такой силой, словно он боялся, что выпрыгнет сердце. На лбу пролегли глубокие складки, желваки набухли, и казалось, вот-вот лопнет кожа. Блеск оскаленных зубов выдавал напряжение лицевых мышц.
– Привет, – сказала она. – Я пришла спросить: хочешь пойти со мной на праздник? Впрочем, вижу, ты не в настроении…
Она подождала. Тишина. Ее насмешливый тон остался незамеченным.
– Сарио.
Она, взглянула на картины. Ни одной большой, ни одной старше месяца-двух. От них пахло канифолью, клеем, наполнителями для красок.
– Не твои, – сказала она.
– Раймона.
– Раймона? – Сааведра внимательнее посмотрела на них. – Но… почему?
– Он посоветовал взглянуть, – с холодком ответил Сарио. – Это должно кое-что объяснить.
И тогда она поняла – он не расположен к разговору.
– Что?
Он бросил на нее недовольный взгляд. Оскал не исчез.
– Его взгляд на вещи.
Что-то блеснуло в темных глазах, заполнило их и ушло, лишь когда он напряг волю.
– И?
– Тебе не понять.
Сааведре захотелось отвесить ему пощечину. Ее ярость лишь разгоралась медленнее, а так ни в чем не уступала ярости Сарио.
– А, ясно. Мы сегодня мердитто альба, да? Слишком важная персона, чтобы снисходить до разговора с ничтожной женщиной. Мы теперь Вьехо Фрато, Одаренные, Признанные, голубая косточка. Ах, простите за вторжение… Удаляюсь, не смею осквернять воздух, коим вы изволите дышать!
– Подожди! – Как только она отвернулась, он схватил ее за руку. – Сааведра, подожди! Ведра, неосса иррада, не злись.
– А вот буду злиться, – заупрямилась она. – Что хочу, то и буду делать, не ты один способен чувствовать. – Она сверкнула глазами и рывком высвободила руку. – Матра Дольча! Сарио, я не позволю так с собой обращаться, я тебе не какая-нибудь… Мы с тобой слишком много знаем друг о друге, у нас слишком много общих тайн. Так что прибереги раздражительность и вспыльчивость для кого-нибудь другого.
– Но ведь сейчас тут никого, кроме тебя, – спокойно возразил он. – И ты спросила.
– Эйха, спросила, А что тут такого? – Она снова посмотрела на картины. – Что здесь такого необычного, в последних картинах агво Раймона?
– Семинно, его повысили. Я его обвинил в утрате Луса до'Орро. Он вышел из себя…
– А разве ты бываешь в себе?
–..и наговорил чего не следовало.
– Да с чего ты взял, что ом потерял Луса до'Орро? – Она указала на картины. – Посмотри на них, даже издали видно, что у него все в порядке.
– Ты видишь, да? Его огонь? Его Свет?
– Конечно, вижу. – Она всегда видела Луса до'Орро в любом настоящем художнике.
– Ну, и что ты тут видишь?
– На картинах? – Она задумалась на миг. – Надо их хорошенько рассмотреть.
– Нет, нет… – Опять прорвалась его раздражительность. – Ведра, что ты видишь с… с первого взгляда? Талант? Его Дар?
– Просто дар, – сразу ответила она, нисколько не сомневаясь в своей правоте. – Он не так хорош, как твой. Сарио густо покраснел.
– А как хорош? Как дар Раймона?
– Сарио, я ведь уже говорила. Ты – лучший. Самый лучший.
– Самый лучший, – тихо повторил он. – Самый лучший, – кивнула она. – Ты достоин, чтобы исполнилась твоя самая заветная мечта – стать Верховным иллюстратором в Палассо Веррада.
Краска смущения исчезла. Он стал белее мела, в зрачках сгустилась мгла.
– Почему ты так веришь в меня? Чем я заслужил такую преданность?
– Да ничем. Просто ты – это ты. – Сааведра пожала плечами. – Даже не знаю, Сарио. Но в тебе есть огонь. Или, может, твоя Луса до'Орро слишком ярко горит, трудно не заметить. – Она снисходительно улыбнулась. – Неоссо Иррадо, все, что о тебе говорят, правда. Но мне это безразлично. Я вижу то, что кроется в самой глубине.
– В глубине?
– Под краской, – уточнила она. – Под многими слоями тусклой краски – ее наносили второпях и с одной-единственной целью: превратить картину со всеми ее деталями, со всеми тонкостями в одно сплошное пятно. – Она пожала плечами. – Маска, вроде слоя штукатурки поверх фрески. А под нею прячешься ты.
Он зачарованно слушал ее.
– Но если я прячусь под маской, если я облепился штукатуркой, как тебе удалось меня разглядеть?
Она сказала не задумываясь, как будто ответ давно хранился в мозгу:
– Мотыльки, хоть и чувствуют жар, все равно летят на огонь.
– И сгорают в нем, – прошептал Сарио.
– Бывает, – с готовностью согласилась она. – Но все они ощущают Свет.
Он заморгал. Он потерялся в стране своего воображения, далеко от Сааведры. Воображение опять тянуло его за собой, уносило далеко-далеко. Но он спохватился. И вернулся.
– А ты бы могла? – Что?
– Сгореть в этом пламени?
– Никогда, – ответила Сааведра. И увидела в его глазах понимание и уверенность.
– Ты мне уже помогала, – напомнил он.
– Да, помогала. Надо будет – еще помогу, не сомневайся. Он притворился, что не заметил иронии.
– Ты сожгла Пейнтраддо Томаса.
Да он вовсе не шутит! Казалось, он чего-то хочет от нее. Обещания? Клятвы верности? Того, что она еще не делала для него, в чем не видела необходимости?
– Ты слишком много просишь, – сказала она вдруг.
Он втянул голову в плечи. Удар оказался слишком сильным.
"Я не думала, что это будет так”.
– Я не знаю, что я могу, а чего не могу, – объяснила она, пытаясь смягчить резкость предыдущей фразы. – Пока не придет время… – Сааведра смотрела на картины семинно Раймона, машинально отмечала цвета, технику, композицию. Конечно, он мастер. – Сарио, мы вкладываем себя в работу, в каждую картину – по кусочку. Раймон здесь, не сомневайся. – Ее рука описала дугу, указывая на затененные картины. – Только я вот что думаю: хорошо ли это? Не слишком ли мы растрачиваем…
Сааведра не договорила. Она выражалась фигурально – художники широко используют метафоры, – но тут вдруг перед ней щелкнула замком и сама собой отворилась дверь, явив взору темную комнату.
– Может, поэтому… поэтому мы умираем? Сарио понял сразу. Он открыл рот, зашевелил губами, но не издал ни звука.
– Этого не знает никто, – решительно сказала Сааведра, боясь заблудиться в лесу умозаключений и предположений. – Принято винить нерро лингву… но вдруг дело не только в ней? Или в чем-то совсем другом? – Она еще раз посмотрела на картины Раймона, ощущая в себе пустоту и свет, а еще – совсем рядом – чужое пламя. – Сарио, а вдруг художник, который слишком много пишет… сжигает себя?
– Если… если… – прохрипел он и осекся. Мысленно увидел ту же картину, что и она, и в его мозгу тоже родилось страшное подозрение. Идея – вымороченная, нелепая, далекая от реальности, да какая угодно! – мигом укоренилась в сознании. – Если это правда и мы перестанем писать…
–..то сможем жить, как нормальные люди? – По ее спине вдруг пошел холодок, волосы на затылке зашевелились. – Сарио, мы все – художники, все, кто родился Грихальвой. Но только. Одаренные умирают слишком рано.
Он побледнел. Она его напугала.
– Все Грихальва умирают слишком рано!
– Не все. Женщины стареют не очень быстро. И простые мужчины, не Одаренные. – Она посмотрела на него, на цепочку с Золотым Ключом. – Только Вьехос Фратос умирают молодыми. А их картины…
Слюна, вспомнила Сааведра, и пот. И подумала о том, как раны, нанесенные портрету, проявились на теле Сарио. Он бы не отделался пустяковыми прыщиками, если бы, вложил в свой автопортрет настоящую силу. Он упросил Сааведру обварить его воском, чтобы следы пламени выглядели правдоподобнее. Должно быть, в краски подмешивают не только слюну и пот, хотя Сарио не упоминал о других ингредиентах.
У мужчин – свой мир. Тайный. Однажды в детстве Сарио приподнял перед ней завесу этого мира, а теперь – снова… И она знает больше, чем другие женщины. Намного больше. Слишком много. Но меньше, чем знает Сарио.
Впрочем, так и должно быть.
– Матра, – прошептал он. – Номмо Матра эй Фильхо… Теперь испугалась она.
– Если ты перестанешь…
– Не могу!
– Если ты перестанешь писать…
– Не могу!
– Если ты навсегда бросишь живопись…
– Я скорее умру, чем брошу живопись!
Она содрогнулась. Сарио знал больше, чем она, но не мог отрицать, что ее страшная догадка верна.
– А я брошу, – тоскливо молвила она. – Женская доля… Мы учимся, пишем, а потом бросаем. Надо рожать детей. Мне, видно, не судьба стать художником, вот я и брошу. Дольше проживу…
– Ведра, бассда! “Нет, не хватит”.
Ей надо было выговориться, все вынести на свет – чтобы увидела не только она, но и Сарио.
– А ты будешь писать, и твоя Луса до'Орро будет гореть ярче всех, и ты умрешь. – Она устремила на картины невидящий взор. – Раймон тоже скоро умрет. Все вы умрете слишком рано, все Одаренные Грихальва.
По его худощавому телу прошла судорога.
– Я не перестану. Не могу. Бросить живопись? Лучше умереть…
– Так и будет. Ты умрешь. – Она запоздало спохватилась: нельзя было этого говорить.
Сарио схватил ее за плечо, оттолкнул и зашагал к выходу. Он не хотел ее оскорбить, просто был настолько потрясен, что мог лишь уйти, втянув голову в плечи и шаркая. Сааведра проводила его взглядом, а затем повернулась к картинам семинно Раймона.
– А если… – произнесла она, вся дрожа, – если я их уничтожу, как Пейнтраддо Томаса, долго ли он проживет? Не умрет ли на месте?
"Наверное, я и Сарио переживу”, – подумала она. В роду Грихальва женщины, не пишущие картин, живут намного дольше Одаренных мужчин.
Представить мир без Сарио было свыше ее сил.
«А он может представить себе мир без меня?»
* * *
Фуэга Весперра. Языческий месяц, языческий праздник с языческими обрядами… Старик отгородился собственными обрядами и ритуалами, отдался другому празднику, в честь истинного бога Акуюба, Отца Небес, Владыки Златого Ветра. Богомерзкое торжество нечестивцев непременно возмутит Акуюба – в этом старик не сомневался. А потому решил сделать все от него зависящее, молиться изо всех сил, чтобы умерить силу тайра-виртской непочтительности к Всевышнему.
В узорном тза'абском шатре, ютящемся среди каменных па-лассо, лепнины с ликами святых, кирпича и каменных плит сокало (О душный, тесный город, поработивший и солнце, и землю, и ветер!), старик возился с засовом ларца из навощенного и отполированного терна, сверкающего бронзовыми уголками и шляпками гвоздей. Узловатые, скрюченные пальцы (Проклятая сырость! О, где ты, сушь любимой Пустыни!) слушались плохо, и тза'аб провозился дольше, чем рассчитывал. Наконец скрипнул засов, и он поднял крышку.
Под ней лежал зеленый шелк, придавленный по краям стеклянными и золотыми гирьками и присыпанный амулетами. Здесь было все, чем богата магия тза'абов: сухие веточки пустынной ракиты для Чистоты и Неприкосновенности, хрупкая сеточка из кресса для Надежности и Силы, листья лимона и падуба и щепки пальмовой сердцевины – Здоровье, Предвидение, Победа. Стараясь не просыпать и не повредить их, он поднял и отложил в сторону шелк, а затем вынул тубу из Тонкой, превосходно выделанной кожи цвета слоновой кости, – в ларце таких туб было несколько.
Он размотал золотые проволочки и снял крышку; она повисла на одной из проволочек. Потом старик зацепил ногтями и извлек пергаментный свиток. Он источал слабые запахи гвоздики, кедра и жимолости, символически связанные с Акуюбом: Волшебная Энергия;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53