Она рассмеялась.
– Что, так-таки и все?
– Муалимы. И кое-кто из эстудо. – Он скривил свой подвижный рот. – А я хороший художник?
– Эйха, конечно, ты… – Сааведра осеклась. Совсем не обязательно говорить ему правду, лучше сказать то, что он хочет услышать. – Может, обсудим твою работу?
– Матра Дольча! Нет! – Он тут же передумал. – То есть… – Он уставился в пол; казалось, блуза вот-вот затрещит по швам. – Я боюсь. Посмотря ее, граццо, только не говори сразу. Попозже, ладно?
– Кордо. – Ей был знаком этот страх. Она аккуратно закрыла картину тканью. – Но все-таки должна кое-что сказать: чтобы привлечь внимание к своей картине, вовсе не обязательно ее портить.
Заметно приободрясь, он подбежал к кровати, одну за другой освободил разложенные на ней картины от парчи.
– Вот эта цела – я был осторожен. И эта… фильхо до'канна!
– Надди! Не забывай о компордотте, граццо. Если всерьез мечтаешь стать Верховным иллюстратором…
– Что это? – Его голос дрожал от волнения. – Ведра, когда ты ее написала?
– Почем я знаю? Мне отсюда не видно. – Она отряхнула юбки от пыли, подошла к кровати. – Которая? – Она умолкла и застыла на месте.
Изумленный взгляд Игнаддио переместился с картины на ее лицо.
– Ведра, я и не знал, что ты такой хороший мастер.
– Но… – с хрипом вырвалось из ее горла, –..это же ужасно! Игнаддио энергично замотал головой.
– Это просто здорово!
– Нет! Нет! – Сааведра замахала на него руками, чтобы молчал. – Где ты ее взял? Она не моя.
Он пожал узкими плечами, не сводя с картины восхищенный взор.
– В мастерской.
– В чьей?
– Ну, в той, куда мы перетащили все картины, которые надо отвозить. – Ему это было неинтересно. Перевозка картин – обычное дело для семьи художников, написавших несметное множество копий. – Ведра, а тебе здорово удались корявые руки. И складки на лице… Это от боли?
– Надди! – Она хотела сказать, что это ужасное полотно не заслуживает похвалы, но промолчала. Создавший его художник не просто талантлив, подумала она. Гениален.
– Кто это? – спросил Игнаддио. – И почему захотел, чтобы его написали таким?
Он был юн, но уже понимал, что порой тщеславие одерживает верх над правдолюбием.
– Я не знаю, кто это… – Это была ложь. Она узнала. – Фильхо до'канна! – Она упала на колени, а Надди расхохотался – ругательство привело его в восторг. – О Матра, Пресвятая Матра…
– Ведра, кто это?
Она поцеловала кончики пальцев, прижала их к сердцу.
– Номмо Матра эй Фильхо, не смей! Не смей этого делать… В ушах настойчиво звучал вопросительный мальчишеский дискант, а по коже ползли мурашки. Дрожащая рука – чья? неужели ее? – дотянулась до парчи, закрыла картину.
– Надди…
– Ведра, чья это работа?
– Нет. – Ее рука легла на плечо мальчика, крепко сжала. – Нет, Надди. Не важно. – Сааведра с трудом встала, повела его к отворенной двери. – Ступай. Ты мне нынче хорошо помог, спасибо… Иди во двор, поиграй с ребятами.
Он упирался.
– Но я должен знать…
– Нет.
"Ты не должен этого знать. Никто не должен этого знать”.
– Надди, ступай.
– Но…
– До'нада, – строго произнесла она. – Игнаддио, это все ерунда. Дурацкий шарж.
– Но…
Она вытолкала его, хлопнула дверью, привалилась к ней спиной. Филенки пропустили последний жалобный вопрос; не дождавшись отклика, Игнаддио ушел.
Дрожа, Сааведра оттолкнулась от двери, выпрямилась. Подошла к кровати. Коснулась парчи, обнажила изуродованные руки, искаженное мукой лицо Сарагосы Серрано.
Она уже видела эту картину. В ателиерро Сарио. Вспомнила, как спрашивала о бордюре и критиковала его за искусственность… С тех пор он не пишет картин без бордюров.
"Он ее оставил здесь нарочно. Хотел, чтобы я увидела и поняла”.
Желудок сжался в тугой комок. Сааведра повернулась спиной к картине, опустилась на пол, царапая спину о раму кровати.
"Я всегда была его наперсницей, всегда понимала, как ему необходимо выражать свой Дар. А теперь он мне напоминает, что мы с детства были заодно”.
Она сидела на голых каменных плитах, невидяще глядя в стену. Ее тошнило, по щекам катились слезы, а в сердце разрастался страх.
Страх перед грозной Луса до'Орро Сарио Грихальвы, Верховного иллюстратора.
Глава 22
Он растрачивал себя с таким пылом, словно впервые в жизни оказался в постели с женщиной. Спешил, выжимал все соки из тела – и души. А потом лежал неподвижно, как скрученная влажная простыня. Не в силах был даже пошевелиться. И не чувствовал ни малейшего удовлетворения, только опустошенность.
Женщина под ним не протестовала. Негромко, с придыханием смеялась, что-то шептала про меч, которому явно пришлись впору ножны. Он молчал, не вникал. Пускай льстит себе, пускай верит, что насытила, ублажила его.
Потом он сполз с нее, ощутив скользкую плоть, прилипшую к его телу, и вдруг понял, что совершенно напрасно отдал свои силы, свое семя. Растранжирил сокровище, для которого мог найти гораздо лучшее применение:
Он отодвинулся от женщины, высвободился из скрученных, спутанных простыней и одеял, встал, выпрямился. На коже сох пот. Он не стыдился своей наготы. Женщина повернулась к нему, оперлась локтем на подушку.
– Уходи, – сказал он. – Адеко. Этого она никак не ожидала.
– Но…
– Ты получила все, что я мог тебе дать. Что осталось, то – мое. И уж я найду способ потратить это более толково.
Недоумение перешло в злость. Она откинула белье и вскочила с кровати; она тоже не стыдилась своей наготы. С ее уст сорвалось привычное ругательство, и он рассмеялся.
– Мальчики? Ты о них? – Она потянулась за исподним, натянула через голову просторную рубашку, одернула на пышной груди и крутых бедрах. – Мальчик после девочки, как сладкое вино после кислого. Да?
Он промолчал, глядя, как меняется ее лицо. Ему еще не доводилось видеть такие мины: презрение, унижение, с трудом сдерживаемая ярость – все вперемешку.
"Надо бы запомнить… Пригодится”.
Женщина прошлась злым шепотком насчет его внешности, мужских способностей, навыков любовной игры. Он молчал, дивясь ее обширному запасу ругательств; неудержимо расползалась ухмылка. Женщину это привело в бешенство, и на прощание она с такой силой хлопнула дверью, что он испугался, не треснул ли косяк.
Ушла. Но остались следы: густой аромат дешевых духов (настой фиалок на масле; масло уже прогоркло), запах пота и зря потраченного семени. Сарио не спешил одеваться. Он смотрел на кровать и размышлял. В том, что он – мужчина, не было сомнений. Но и в том, что на свете есть кое-что поважнее мимолетных радостей совокупления, он тоже был уверен.
"Мимолетная радость… Как она не похожа на радость творчества, которой мы живем и дышим, которая всегда с нами? Как часто мы убеждаемся, что этот преходящий миг плотского наслаждения никогда не станет живее, реальнее наслаждения, даруемого искусством? Ибо подлинное наслаждение – не от тела, а от разума; над ним не властны такие пошлые явления, как усталость, или пресыщенность, или неспособность в иных обстоятельствах поднять свой ненадежный меч”.
Сарио улыбнулся. Грош цена этому мечу. Он стареет, слабеет, вянет. Зато нельзя ни сломать, ни согнуть меч истинного творения. Меч власти. Тот, что существует под разными названиями, под разными личинами. Кита'аб. Он же – Фолио.
* * *
Как и большинство городов, Мейа-Суэрта когда-то была крошечным поселением. С тех пор она изрядно расползлась и отрастила длинные щупальца пригородов; им было мало сочной зелени долины, они взбирались на отроги высоких холмов и дотягивались до топких низин. За крепостной стеной лежал сплошной ковер виноградников, садов и хижин, где обитали те, кто предпочитал городской духоте и сутолоке глушь и болотную сырость. Впрочем, от сырости страдали и горожане, особенно Грихальва, – она их пронимала буквально до костей.
Раймон остановился возле стены из белого известняка, неторопливо скользнул по ней взглядом, отметил знакомые бреши – время и сырость разрушают не только кости, но и камень.
Вдоль гряды холмов и параллельно друг другу извивчлись каменные ограды, отделяя виноградник от виноградника, сад от сада, чтобы виноград и олива не угнетали друг друга, чтобы цитрусовые не забирались на чужую территорию.
Он поднялся на гребень низкого холма, любуясь роскошным золотисто-розовым закатом, так и умолявшим вернуться за мольбертом и палитрой.
В душе поднимались беспокойство и волнение. Клочок бумаги с торопливыми каракулями ничего не объяснил, лишь потребовал безотлагательно прийти на этот холм. Записка была не от иллюстратора – Раймон не увидел на ней оттиска Золотого Ключа. Но тот, кто ее послал, хорошо знал его.
Когда она пришла со стороны города, приподнимая юбки, чтобы не спотыкаться, Раймон опешил. Почему-то он ожидал мужчину, а появилась она, из угловатого, неловкого подростка выросшая в знойную красавицу; в ее облике объединились лучшие тза'абские и тайра-виртские черты. Раймон недоумевал, почему он раньше этого не заметил; только теперь он догадался, что в этой девушке привлекло Алехандро до'Верраду.
"Наверное, все дело в том, что она намного моложе меня”.
Впрочем, что такое молодость? Кратчайший миг, за которым следует преждевременная смерть, если ты Одаренный. Скорее всего, именно эта мысль когда-то испугала его, и он простился с чаяниями молодости и посвятил себя семье, компордотте, Вьехос Фратос, Сарио.
А может, дело в слепоте. В дурацкой слепоте.
Раймон улыбнулся. Душа ее прекрасна, он это понял уже давно. Отрадно видеть, что и тело под стать душе.
Она не улыбнулась в ответ. Взобралась на гребень холма, повернулась к нему и застыла в такой напряженной позе, что он забеспокоился, как бы не потеряла равновесие и не упала.
– Ты знаешь, что он сделал? Ты знаешь, кто он?
Радости как не бывало. Он открыл было рот, чтобы спросить:
"Ты о ком?” – но не спросил. Догадался.
"Пресвятая Матерь… неужели все знают, что я сделал?” От ходьбы и ветра ее щеки раскраснелись.
– Можешь его остановить?
Его это ввергло в замешательство.
– Остановить? Зачем? Мы же столько лет трудились, чтобы это место досталось семье Грихальва.
Она тряхнула головой. Непрочный узел на затылке распустился, густые пряди рассыпались по плечам.
– Он уже не Грихальва. Он… – Она подумала и беспомощно развела руками. – Больше, чем Грихальва. Меньше, чем Грихальва. Он другой.
Раймон резко отвернулся от нее и устремил взор над террасами с виноградниками и фруктовыми садами к темному пятну болота.
Если верить Дэво, именно оттуда исходит пагуба – проклятие их рода, костная лихорадка, от которой распухают и невыносимо болят конечности в суставах. Хворь, превращающая мастеров в беспомощных калек.
«Не она ли убивает нас молодыми? Какой-нибудь яд в крови?»
– Что ты будешь делать? – спросила она. – Что ты можешь сделать?
«Или все дело в красках, которые мы добываем на болоте, а потом смешиваем с выделениями тел, чтобы писать пейнтраддо?»
– Нельзя это так оставлять, – сказала она. – Ты должен что-нибудь сделать.
Он ответил, не поворачиваясь к ней:
– Я уже кое-что сделал. Я помог сотворить его.
– Ты? Нет! – Шурша юбками, она прошла по траве, чтобы встать перед ним. – Ты не меньше других заботишься о соблюдении компордотты… Ты хоть знаешь правду обо всем этом? О нем?
– О том, что он намного способнее остальных иллюстраторов? Эйха, знаю.
– Давно?
Он посмотрел ей в лицо, в гневные, но испуганные глаза.
– С самого начала.
– Меня не устраивает такой ответ. – По ее безупречно чистой коже разливался румянец. – Ты не мог этого знать с самого начала. Иначе Сарио ни за что бы не стал Вьехо Фрато, а если бы и стал, не отделался бы “наименьшей карой”. – Румянец сгущался. – Я помню Томаса. А ты помнишь Томаса? Как он умер?
Испуганный не меньше, чем она, Раймон схватил ее за руку.
– Сааведра, что еще ты знаешь? Что еще Сарио рассказал о нас?
– О вас? – Она покачала головой. – Иль сангво, он не нарушал клятв. У иллюстраторов нет от меня секретов, ведь мы все – Грихальва…
"Она слишком много знает”.
Он сильнее сжал ее руку.
– Я не об этом спрашивал. И жду совсем не такого ответа.
– Но и ты мне не ответил, – огрызнулась она. – Сангво Раймон, ты сказал, что помог его сотворить. Ты хоть понимаешь, что наделал?
– Выпустил его из-под своей власти, – сознался он. – А была ли она, эта власть? – В пальцах закололо, он резко разжал их, отпустил ее руку. – Наверное, в его душе скрыто много такого, о чем я даже не подозревал.
Приподнялись изящные брови.
– И ты об этом никому не рассказывал? Ему хотелось провалиться сквозь землю.
– Лучше спроси, о чем я рассказывал. С ее лица исчезли краски.
– Тогда он и впрямь выглядел подходящим кандидатом. О Пресвятая Матерь! Ты его поддержал! Эн верро, ты его сотворил, – Ветер раскачивал ее серьги. – Он сказал, что верит лишь одному человеку. Тому, кто верит в него.
– Да, я верил, что он нам подходит. Верил, что обязательно надо дать ему шанс.
– Зачем?
В нем поднялась злость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53