В последующие несколько недель, особенно после того как доктор Филпотт перебрался в свою новую лабораторию на территории станции, демонстрации перед главными воротами день ото дня становились все многолюднее. И все воинственнее.
15
Новолуние. В теплой тьме, овеваемой ласковым воздухом, Кван перелез через поручень и проворно спустился по трапу на камбузную палубу. Было три часа утра, и все обитатели палубы, по-видимому, дрыхли, измотанные дневными трудами. После гораздо более приятных трудов и короткого сна в объятиях итальянской студенточки по имени Стефания Ли Квану больше не хотелось спать, и он остановился на нижней палубе, ухватившись за дрожащее ограждение. Ему пришла охота взглянуть на серебрившийся во мраке бурун за кормой. В соленом воздухе ощущался едва уловимый запашок машинного масла, но Квана это не беспокоило.
Благодаря вторникам он теперь мог переносить свое изгнание, свою долю беженца и вынужденную безымянность. Только благодаря вторникам. Женщины редко оставались на борту больше недели, но если такое случалось, Кван радовался любой возможности вновь встретиться с уже знакомой ему дамой. Он научился держаться подальше от хмельного зелья и привык дремать несколько часов во вторник пополудни, чтобы подготовиться к грядущей ночи. И теперь его жизнь – по крайней мере один день в неделю – была более чем сносной. Она стала вольготной. Даже роскошной.
Возможно, чересчур роскошной. В сложившихся обстоятельствах Квану ничего не стоило забыться и возомнить себя кем угодно, только не бездельником с судового камбуза, который укладывает в койку дам с верхних палуб, лазая к ним едва ли не по сточной трубе.
Он был участником мощного народного движения борцов с тиранией и угнетением, маленькой, но важной частичкой борьбы за освобождение доброй четверти человечества из-под ига престарелых душегубов.
«Нельзя допустить, чтобы вся эта роскошь подействовала на меня расслабляюще, – говорил себе Кван. – Нельзя допустить, чтобы волокитство уволокло меня от свободолюбия».
Иногда далеко по правому борту мерцали огоньки. Какой-то африканский город. Судно шло на север вдоль атлантического побережья Африки. Следующий порт захода – Барселона, потом – Роттердам и Саутгемптон. И снова море. В конце концов корабль доберется до какого-нибудь порта Северной Америки, и тогда Квану придется искать способ улизнуть на берег.
Может, какая-нибудь американская девица? Сумеет ли он уговорить американку тайком прихватить его с собой? Сумеет ли затесаться в толпу провожающих, которые поднимаются на борт в каждом порту, чтобы проститься с близкими?
Ладно, способ найдется, не один, так другой. Кван в этом не сомневался. Словно его оберегал ангел-хранитель (возможно, в образе статуи Свободы), как там, на площади в Тяньаньмэнь. Кван твердо знал, что не изнежится, не струсит, не позволит уложить себя на лопатки. Перед ним непременно откроется желанный путь.
Вновь радостно переживая свое ночное приключение, чувствуя, что осваивается в новом для себя мире, ощущая свою юность, силу, уверенность, Кван с улыбкой смотрел на искристый бурун за кормой «Звездного странника», исчезавший в окутанных мраком океанских просторах. Бурун этот казался ему исполненным самодовольства.
16
Больше всего Сьюзан привлекала в Григории его будничность. Он держал себя так, словно отвага была самым что ни на есть обыкновенным свойством человеческой души, словно быть храбрецом – это все равно что быть, к примеру, голубоглазым. Или левшой. И выглядело это вовсе не как воплощение английского принципа «выше нос» и не как присущее американцам сознательное подражание Хамфри Богарту или Индиане Джонсу. Вероятно, в повадке Григория не было даже ничего исконно русского. Просто все объяснялось личностью этого человека – немногословного, осторожного, но не трусливого, смотрящего на свою жизнь как бы со стороны, бесстрастно, но не без любопытства. «Наверное, он был замечательным пожарным, пока они не убили его», – часто думала Сьюзан.
Сегодня она опоздала на двадцать минут, потому что у выезда на Таконик-Парквей дорогу запрудили демонстранты, выступавшие против каких-то таинственных научных изысканий на атомной электростанции. Григория не оказалось в палате, но медсестра по имени Джейн, сидевшая за конторкой в коридоре, приветственно улыбнулась и сообщила:
– Он отправляет факсы.
– Спасибо.
Никому уже не казалось странным, что пациент онкологического лечебно-исследовательского учреждения, расположенного менее чем в десятке миль от, подумать только, атомной электростанции, отсылает факсом шуточки в Москву. По-русски. Прошлой весной Сьюзан потратила немало дней и излазила весь Нью-Йорк в поисках пишущей машинки с кириллицей. Наконец она нашла торговца машинками, человека по имени Тайтель, у которого завалялась одна такая, давным-давно списанная завхозом советского представительства при ООН. Теперь Григорий мог выстукивать свои приколы двумя пальцами и не мучить какую-то многострадальную московскую секретаршу поистине устрашающими каракулями.
По правде говоря, Сьюзан не считала шутки Григория такими уж смешными, но понимала, что адресованы они не ей. Похоже, сидевшие возле факса в Москве телевизионщики были довольны, а это главное.
Григорий, в общем и целом, держался бодро, и это тоже было очень важно. Сьюзан могла приезжать из города только по выходным, и последнее время ей казалось, что он сдает не по месяцам, а по неделям: худеет, чахнет, делается все более вялым. Глаза его ввалились, их обрамляли серые круги. Зубы медленно, но верно расшатывались, а лицо становилось все больше похожим на маску смерти, особенно когда Григорий смеялся. Он это сознавал и старался смеяться, не разжимая губ, или прикрывал рот ладонью. Когда он неловким движением поднимал руку и Сьюзан видела только его затравленные глаза, у нее разрывалось сердце: смех составлял смысл жизни Григория, и необходимость душить, прятать его воспринималась ею как жестокая несправедливость.
Факс стоял в маленькой каморке без окон, больше похожей на просторный чулан, чем на комнату, и забитой разной конторской дребеденью: большой ксерокс, кофейный автомат, машина для резки бумаги и высокий серый железный шкаф, набитый канцелярщиной. Григорий сгорбился на единственном табурете, спиной к двери, и набирал костлявым пальцем номер на кнопочном телефоне. Под рубашкой резко обозначились лопатки, похожие на обрубки ангельских крылышек. Сьюзан всегда мечтала заключить его в объятия, но так ни разу и не сделала этого.
Уловив движение за спиной, Григорий обернулся, увидел Сьюзан и улыбнулся плотно сжатыми губами, словно тянул питье через соломинку.
– Замечательная машина – этот факс, – сказал он вместо приветствия. – Нажимаешь несколько кнопочек с цифрами, и через какую-то секунду приходит сигнал, преодолевший одиннадцать тысяч миль: линия занята.
Сьюзан улыбнулась в ответ. Уж ее-то улыбка выглядела как полагается.
– Это тоже одна из твоих шуточек? – спросила она. – Из тех, что ты им посылаешь?
– Нет, она из тех, которые я не посылаю, – ответил он и вновь принялся давить на кнопки. – В Советах факс еще не вошел в повсеместный обиход. Я послал одну шутку… тьфу, опять занято. – Он дал отбой и снова повернулся к Сьюзан. – Так вот, послал я, значит, шутку: «Горячая линия связи Москва – Вашингтон заменена с телефонной на факсовую. Действует исправно, но по настоянию КГБ на русском конце линии установлена бумагорезательная машина». Петру Пекарю не понравилось. – Он хитровато взглянул на Сьюзан. – Тебе, я вижу, тоже.
– Попробуй еще разок, – нежно проговорила Сьюзан, указывая на факс.
Григорий повернулся.
– Этот факс надо подсоединить к парусной лодке, – сказал он, выстукивая номер. – Получится отличный якорь. Ага, занято. Этот сигнал – единственный признак делового оживления в Москве. Все стоит, только факс в телецентре на улице Королева работает.
Еще три попытки, и он, наконец, пробился. Григорий скормил машине два листка с шутками, занятными мыслями и предложениями, отнес оригиналы к себе в палату, принял лекарства и приготовился отправиться на загородную автомобильную прогулку.
Вероятно, Григорий уже не увидит следующей смены времен года. Чак Вудбери, троюродный брат Сьюзан и большой знаток СПИДа, принял Григория в Штатах, но очень скоро передал его другим врачам, специалистам по вызванным радиацией раковым заболеваниям. Они перепробовали миллион хитроумных методик, и всякий раз наступали кратковременные улучшения, но потом недуг неумолимо брал свое, и его победная поступь все убыстрялась.
В этот горный край в сотне миль от Нью-Йорка Григории прибыл в конце мая и успел увидеть зеленое цветение весны и пышный расцвет лета. А сейчас созерцал начало осеннего буйства красок. День ото дня на деревьях появлялось все больше красновато-коричневых, багряных и золотистых листьев. Скорее всего Григорий проследит это превращение до конца, увидит голые черные ветви на белом фоне небосвода и громадные горы рыжей, как ржавчина, листвы вокруг древесных стволов. Вероятно, увидит он и первый зимний снегопад. Но дотянет ли до конца зимы? Едва ли.
На фоне темной зелени сосен буйствовали сочные алые и желтые краски. Сьюзан ехала через маленькие городки с домиками из серого камня, через более современные поселения, где стояли постройки с дощатыми или алюминиевыми стенами. Григорий восхищался бесконечной красотой этой незнакомой страны, которую он и не чаял увидеть, а иногда вспоминал прекрасные бескрайние просторы России. Оба знали, что он никогда больше не окинет взором российские просторы, но ни Григорий, ни Сьюзан не затрагивали эту тему.
Мало-помалу поездка утомила Григория. Наконец он сказал:
– Ужасно не хочется возвращаться, но…
– У нас еще завтрашний день, – напомнила Сьюзан. Ночь с субботы на воскресенье она почти всегда проводила в мотеле неподалеку от больницы, чтобы иметь возможность посвятить Григорию оба выходных дня. Он ни разу не сопровождал ее в этот мотель, и ни один из них никогда даже обиняком не давал другому понять, что такое может случиться.
По обоюдному согласию эта тема считалась запретной. Иногда Сьюзан задавалась вопросом: а может быть, ее чувства к Григорию – своего рода самозащита? Что, если она просто хочет уберечься от настоящих, плотских, чреватых опасностью отношений с мужчинами, вот и посвящает себя без остатка человеку, неспособному связать ее надолго. Но нет, чувства были гораздо глубже и сильнее. Иногда она даже подумывала о ребенке от него, о том, чтобы помочь ему оставить в этом мире какой-то отголосок, напоминание о себе. Сьюзан никогда не делилась с Григорием этой мыслью: наитие подсказывало ей, что отцовство в отношении ребенка, которого он никогда не увидит, который не появится на свет при его жизни, скорее опечалит и огорчит, нежели обрадует его.
Да и способен ли Григорий на полноценное сближение? Он слаб, все процессы в его организме протекают замедленно и вяло. Сможет ли он сейчас овладеть ею? Сьюзан не решалась задать этот вопрос ему и чувствовала неловкость даже в те мгновения, когда ловила себя на том, что задается им сама.
Она уже успела забыть об антиядерной демонстрации. Они катались без всякой цели, колесили по круговому маршруту сквозь дождь падающих листьев и в конце концов выехали на другую дорогу, которая тоже вела к больнице. Когда машина взобралась на низкий взгорок, поросший желтеющими березами, буками, вязами и темно-зелеными соснами, перед молодыми людьми, будто кадр из фильма, предстала эта плотно сбитая массовка. В каком-то смысле она и впрямь являла собой эпизод из кинокартины, поскольку, все демонстрации режиссируются загодя, на случай, если их будут снимать для телевидения. Внизу, как обычно, кипели от ярости члены извечного триумвирата – демонстранты, полицейские и телевизионщики, как бы заключенные в невидимый котел. А в дюйме от края поля зрения камеры царил пасторальный покой.
– Думаю, я сумею проехать, – сказала Сьюзан, крепче сжимая баранку и притормаживая на спуске.
Вдоль левой обочины тянулась высокая ограда из цепей, увенчанная поверху режущей проволокой – современной и менее безобразной разновидностью «колючки». Лес за оградой был еще пышнее, поскольку энергетическая компания распорядилась насадить тут деревьев – главным образом сосен, – чтобы укрыть от глаз примостившуюся средь холмов станцию. Только подъездная дорожка, ворота под напряжением, охранник да едва заметная вывеска – вот и все признаки ее присутствия здесь.
В большинстве своем демонстранты толпились у ворот станции, но запрудили и дорогу тоже, образовав неровный овальный гурт; они размахивали лозунгами, скандировали, а местные полицейские и охрана станции пытались навести порядок и сдержать натиск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48