Если присмотреться, половина этих теней сливается с узором на поверхности стола, рождая знакомые и полузнакомые очертания рун. При желании руны можно сложить в слова и фразы… Только желания нет.
Натопленная печь истекает томным, обволакивающим жаром. Из прорехи в крыше прямо над головой тянет холодом. В печи за приоткрытой дверцей лениво возится огневица. А через дыру в крыше в дом заглядывает, щурясь лунным глазом, равнодушная ночь.
Пахнет хлебом, сухими травами, яблоками, дегтем и дымом…
– …Это все равно как лиса сменила бы шкурку и стала бы рысью… – Женский хрипловатый, чуть шершавый голос ткет в тишине нить неспешного разговора. – Даже отрасти она себе кисточки на ушах и научись лазать по деревьям, разве это сделало бы ее рысью? Или если бы одуванчик захотел стать ландышем. Разве прижился бы он в тени? Ему придется поменять свою суть, чтобы стать иным… А разве человек может сменить свой характер, свой нрав, самого себя, если захочет?..
– Человек не одуванчик. Если захочет – сможет. – Второй голос моложе, звонче – игла, за которой тянется нить беседы.
– Наверное, так… Но тогда это будет совсем другой человек… Цвет своей силы сменить легко. Достаточно стать другим человеком. Все остальные способы – шарлатанство.
– Вам же удалось…
– Нет. Мне удалась подделка… Как иногда одному художнику удается сделать вещь в манере другого. Но этот способ годится лишь для тех, кто настолько ничтожен, что способен только к копированию, не имея собственного почерка… Либо для тех, кто настолько талантлив, что способен перенять любую манеру. Но тогда его собственный дар станет ежедневно убивать его, ища выхода… Кто готов к такой жизни? У меня не хватило сил…
Узор чужого разговора легко касается поверхности сознания, скользит мимо и прочь, не оставляя даже ряби. Как рисунок опавших листьев на поверхности пруда. А под черным блестящим зеркалом клубится непроглядная, стылая муть… Стоит пошевелиться, как эта тошнотворная мгла поднимется со дна.
Я сижу за столом, уронив голову на руки. Прямо возле локтя стоит глиняная кружка. Ноздри щекочет дурманящий аромат. В кружке тепло, вкусно и терпко… Но даже дотянуться до нее сил нет.
На стене напротив, на книжной полке, опасно покосившейся под тяжестью здоровенных фолиантов, устроился сытый черно-белый кот. Кот жмурит человеческие голубые глаза и задумчиво усмехается.
Дышать тяжело, словно песок и пыль сгинувших смерчей так и осели в глотке и легких. И кашель пробивается мучительный, злобный. Задавить его не удается. Голоса извне стихают ненадолго и возвращаются, меняя интонацию.
– …Больницу.
Слово тревожное и неприятное. Оно, как гарпун, пронзает и баламутит стоячую воду сознания. Я дергаюсь, озираясь на источник беспокойства… Реальность рассыпается ощущениями, расслаивается на невидимые течения. Здесь холодно, здесь – тепло. Здесь зыбко, здесь спокойно. Здесь темно, а здесь прозрачно до звона…
Большая комната, завешенная глубокими, складчатыми тенями. Больше скрыто, чем на виду. Фонарь над столом избирательно выхватывает из тьмы предметы. Корзину с белыми налитыми яблоками с атласно-гладкой кожицей. Они источают одуряющий аромат. Домотканый половичок на полу, украшенный узором «сумеречных птиц». Правой ногой я касаюсь его краешка, и проклятые птицы одновременно заснули, спрятав голову под крыло… Плохи мои дела. Птицы чувствуют близкую смерть.
…Тени передвигаются. Вот один из смутных силуэтов, омытый светом фонаря, светлеет и превращается во встревоженную Ксению. Широко распахнутые глаза – черные цветы на снегу… Пахнет лимонной мятой.
– …Выпей, – глиняная кружка оказывается в моих руках, перебивая аромат мяты.
Жидкость в кружке горячая, пряная и горькая.
– Не надо… в больницу, – выговорил я, с отвращением выплевывая колючее, беспокоящее слово.
Они меня не слышат, потому что ни звука не пробивается через растрескавшиеся губы, саднящие от горького напитка.
Из сумрака выступает вторая тень. Невысокая пожилая женщина с темной, глянцевой кожей, аккуратно собранными седыми волосами и с выматывающим взглядом. От нее исходит мощь и незримая опасность – абстрактная, как от смертоносного оружия. И как оружие – она невзрачна.
– Воспаление легких, скорее всего, – говорит женщина задумчиво. – И целый букет к нему в комплекте… К тому же к нему пришит призрак. Тени тянут жизнь из живых…
– Призрак? – непонимающе и недоверчиво переспросила Ксения.
– …Ему нужен сильный и опытный целитель.
– Нельзя в больницу, – тихо отозвалась Ксения.
– Ну тогда он погибнет.
– Нет.
Это «нет» звучит странно. В нем нет растерянного протеста неизбежному. Напротив, в нем полно несокрушимой решимости. Женщина тоже слышит это, иначе с чего вдруг она так печально качает головой:
– Ты не сможешь, – сказала она. – Белые – искусные врачеватели, но здесь необходим специалист-целитель. Ты врач? Нет? А можешь предложить нечто большее, чем магия? Жизнь взамен на жизнь. Понимаешь? Ведь энергию жизни можно взять из немногих источников.
– Каких?
– Другая жизнь. Или то, что рождает ее… Любовь. Каким из этих источников ты можешь воспользоваться?
Ксения молчит. Молчание ее зыбкое и опасное, как тонкий лед над рекой. Под ним ворочается нечто незримое, смутное, готовое прорваться и разрушить все на своем пути.
– Я смогу, – негромко решает девушка. Тихий хруст льдин, разбегающихся трещинами. Плеск черной, обжигающей воды.
Женщина легко усмехнулась и снова покачала головой:
– Похвально. Впрочем, есть способы попроще. Если вы останетесь на несколько дней, я могу помочь вашему… мм… другу.
Наружная дверь распахивается, и на пороге появляется угрюмый и взъерошенный Герайд с охапкой дров в руках.
– Мы спешим, – сказал он, услышав последние слова женщины.
– Мы останемся, – одновременно с ним говорит Ксения и морщится.
Входная дверь закрылась, отсекая студеную ночь снаружи. Но ощущение, что холод остался в комнате, становится явственным. Герайд хмурится и ссыпает дрова возле печи. Ксения зябко поводит плечами, машинально кутаясь в чужую шаль с бахромой. В прореху в потолке насмешливо таращится блеклая луна с отточенными кромками косого лезвия. Пугающе широк ее серп… Слишком мало времени.
Я предпринимаю почти успешную попытку подняться на ноги.
– Нельзя… несколько дней…
Деревянный пол уходит из-под ног. Лицо женщины становится сумрачным.
– Ладно… – Голос женщины отдаляется и гаснет. – Попробуем по-другому…
Плеск темных огней. Вспышки оранжевого… Монотонный речитатив царапает слух: «…через тропы, через небо… Красная нить свяжет черную нить… Там, где смерть, где болезнь, хода нет…» Нестерпимый визг глохнет, захлебываясь… Резко пахнет свежей кровью. Тугая широкая лента лаково отблескивающей черной и густой жидкости бьет о землю, пятная алыми брызгами снег… Мечутся тени… Мутный нечеловеческий глаз мертво закатывается под веко с белесыми ресницами…
«Где кровь, там жизнь…»
Трепещущий ком студенистого мяса пронзает раскаленная спица… Боль, как фейерверк, брызжет, искрится, тает…
Темный, безразмерный океан мерно качает на ленивых волнах… Небо над ним исчерчено смутно тлеющими рунами. Невидимая исполинская рука снова и снова выписывает вязь новых фраз. Жизнь. Мост. Дорога. Верх. Смерть. Возвращение…
«…Приди, Огонь, возьми боль…»
Бешеный огонь заполняет реальность белым жгучим телом. Истончаются и рассыпаются черные, растопыренные иглы смертоносного ежа, поселившегося внутри… А заодно растворяются все защитные стены, и мир снаружи становится болезненно близким, ранящим. Цвета слепящи. Звуки громогласны. Запахи нестерпимы. Прикосновения тяжелы…
Шквал впечатлений уже невыносим, и что-то с треском рвется, позволяя погрузиться еще глубже, соскользнуть туда, где темно и тихо… Где бродят пепельные тени.
Из прошлого.
Лицо будто отлитое из смолы – неподвижное, плоское, смутно знакомое, с чертами едва ли человеческими. Без возраста, без пола. Из прорезей глаз бьет наотмашь звездное сияние. Прожигает насквозь, раздирает, пытается высветить что-то в глубине…
А затем другой удивленный и пытливый взгляд.
«Что ты носишь в себе, мальчик?»
– Как они появились-то, так мы и ждали неприятностей, – сердито жаловался новый голос, снова женский, громкий и слегка дребезжащий, будто жесть. – Еще свояк на днях говорил, что они шебуршат там чего-то, а значит, жди беды. Вот ведь неймется-то людям… Вроде и маги там были пришлые, не иначе они квашню-то и замесили… И вот на тебе. Ночью дом Явека повалило, чудом выскочить успели! А у него жена на сносях, родит вот-вот, как теперь без крыши? Лес гудит, тропы, чисто пряжа, попутаны, плясуны скачут, шершевники совсем распоясались. Баклаги-то и те пузырятся. Девкам за околицу и носу сунуть неможно. А уж как мужиков-то ломает, не мне тебе рассказывать. Когда совсем невмоготу стало, меня послали. Я вот, пока дошла, весь подол о колючки изодрала, а ведь не было здесь сроду никаких терновников…
– Я поняла, Нинея. Передай Стану, что я подойду к вам попозже, не беспокойся.
– Уж не откажи, Веранна. Только на тебя у нас вся и надежда. Медку там, яичек мы уже подсобрали, так что и гостинец готов.
– Я приду, ступай пока.
– Иду, иду… У тебя гости, никак? Навестил кто или клиенты прибились?
– Гости, – неопределенно подтвердила Веранна.
Я открыл глаза, зажмурился, пережидая вспышку рези. Из дыры в потолке, из окон лился безудержный солнечный свет, и давешняя замаскированная тенями комната посветлела, раздвинулась и переменилась до неузнаваемости. Казавшаяся громоздкой и вычурной, мебель съежилась и деликатно выстроилась вдоль стен. Странные предметы утратили свою загадочность и прикинулись обыденными украшениями, подсвечниками, подставками. Мерцавшие золотыми обрезами и переплетами в медной оковке фолианты потускнели и занавесились клочьями пыльной паутины. Даже кот свернулся клубком в одном из кресел, прикрыв свои странные глаза, и ничем не отличался от миллионов домашних питомцев. Только запахи остались… Запах и вкус древней молчаливой силы, поселившейся в этом доме.
Снаружи звякнуло.
– Ну так мы ждем, – повторила настырная обладательница жестяного голоса.
– Ждите, – терпеливо согласилась Веранна.
Разговор, доносящийся из-за окна, стихает. Приподнявшись на локтях, я успеваю заметить, как две женщины сворачивают на тропу, уводящую к лесу. Одна из них мне знакома по аккуратно собранным в узел седым волосам. Вторая торопливо семенит, одной рукой набрасывая на голову клетчатую шаль, а в другой тащит короткий цеп, одновременно смахивающий и на предмет сельскохозяйственного инвентаря, и на орудие убийства последователей культа Ча.
Возле тропы стоит покосившийся каменный идол, на котором сушится перевернутая корзина.
Подняв руку, чтобы протереть все еще слезящиеся от света глаза, я обнаружил кусок бечевки, обмотанный вокруг левого запястья. Бечевка завязана неравномерными узлами и испятнана затвердевшими бурыми и черными мазками. В центре каждого узла тлеет алая точка наговора. Обжигают, как угольки, если коснуться.
Любопытно…
Поднявшись на ноги, я заглянул в ближайшее зеркало, висевшее в простенке, полюбовался на замысловатые загогулины, частью уже осыпавшиеся, нарисованные буро-черной смесью на моей груди. Знаки все еще дышали и слегка пощипывали кожу. Пришлось извернуться, чтобы увидеть такие же на спине. На шее висел незнакомый амулет – кусок кожи, проткнутый обугленной и запаянной булавкой, на игле которой разместились три цветные бусины. Амулет источал сухое, ровное тепло, как нагретый солнцем камень.
Кроме меня зеркало отразило еще и печального вида бледного молодого человека, который читал в одном из кресел. В том, где как раз сейчас спал кот. Человек рассеянно улыбнулся мне, приветственно кивнул и углубился в свою книгу. «Велеречивые размышления», – машинально прочитал я название, наклонив голову набок.
Заботливо вычищенная и сложенная одежда обнаружилась на той же лавке, на которой я недавно лежал под слоем теплых одеял. Все, кроме штанов, которые остались на мне, и куртки, исчезнувшей бесследно.
Ну и бес с ней…
Наступив на коврик с вытканными «сумеречными птицами», я не без облегчения убедился, что крылатые твари распахнули крылья и жизнерадостно разомкнули клювы, прося крошек. Я бы и сам не отказался от каких-нибудь крошек. Чувствовал я себя бодрым, сильным и способным на героические подвиги, но чрезвычайно голодным.
В солнечной луже на столе греется румяный ржаной хлеб. В банке рядом солнце застыло и сахаристо искрится, превратившись в мед. В фарфоровой миске под стеклянным колпаком млеет желтое масло. А в глиняном горшке томится янтарного оттенка рассыпчатая каша…
Пшенная. Терпеть не могу.
Зевающий кот лениво, из-под полуприкрытых век, наблюдал, как я одеваюсь, проглатываю краюху хлеба со стола, наскоро намазанную маслом вперемешку с медом, ложкой жадно черпаю кашу, которую с детства не выношу, но от которой заставляю себя оторваться неимоверным усилием воли, и выхожу за дверь…
Прерывистая дробь далекого дятла накладывалась на равномерный стук, доносящийся из-за дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Натопленная печь истекает томным, обволакивающим жаром. Из прорехи в крыше прямо над головой тянет холодом. В печи за приоткрытой дверцей лениво возится огневица. А через дыру в крыше в дом заглядывает, щурясь лунным глазом, равнодушная ночь.
Пахнет хлебом, сухими травами, яблоками, дегтем и дымом…
– …Это все равно как лиса сменила бы шкурку и стала бы рысью… – Женский хрипловатый, чуть шершавый голос ткет в тишине нить неспешного разговора. – Даже отрасти она себе кисточки на ушах и научись лазать по деревьям, разве это сделало бы ее рысью? Или если бы одуванчик захотел стать ландышем. Разве прижился бы он в тени? Ему придется поменять свою суть, чтобы стать иным… А разве человек может сменить свой характер, свой нрав, самого себя, если захочет?..
– Человек не одуванчик. Если захочет – сможет. – Второй голос моложе, звонче – игла, за которой тянется нить беседы.
– Наверное, так… Но тогда это будет совсем другой человек… Цвет своей силы сменить легко. Достаточно стать другим человеком. Все остальные способы – шарлатанство.
– Вам же удалось…
– Нет. Мне удалась подделка… Как иногда одному художнику удается сделать вещь в манере другого. Но этот способ годится лишь для тех, кто настолько ничтожен, что способен только к копированию, не имея собственного почерка… Либо для тех, кто настолько талантлив, что способен перенять любую манеру. Но тогда его собственный дар станет ежедневно убивать его, ища выхода… Кто готов к такой жизни? У меня не хватило сил…
Узор чужого разговора легко касается поверхности сознания, скользит мимо и прочь, не оставляя даже ряби. Как рисунок опавших листьев на поверхности пруда. А под черным блестящим зеркалом клубится непроглядная, стылая муть… Стоит пошевелиться, как эта тошнотворная мгла поднимется со дна.
Я сижу за столом, уронив голову на руки. Прямо возле локтя стоит глиняная кружка. Ноздри щекочет дурманящий аромат. В кружке тепло, вкусно и терпко… Но даже дотянуться до нее сил нет.
На стене напротив, на книжной полке, опасно покосившейся под тяжестью здоровенных фолиантов, устроился сытый черно-белый кот. Кот жмурит человеческие голубые глаза и задумчиво усмехается.
Дышать тяжело, словно песок и пыль сгинувших смерчей так и осели в глотке и легких. И кашель пробивается мучительный, злобный. Задавить его не удается. Голоса извне стихают ненадолго и возвращаются, меняя интонацию.
– …Больницу.
Слово тревожное и неприятное. Оно, как гарпун, пронзает и баламутит стоячую воду сознания. Я дергаюсь, озираясь на источник беспокойства… Реальность рассыпается ощущениями, расслаивается на невидимые течения. Здесь холодно, здесь – тепло. Здесь зыбко, здесь спокойно. Здесь темно, а здесь прозрачно до звона…
Большая комната, завешенная глубокими, складчатыми тенями. Больше скрыто, чем на виду. Фонарь над столом избирательно выхватывает из тьмы предметы. Корзину с белыми налитыми яблоками с атласно-гладкой кожицей. Они источают одуряющий аромат. Домотканый половичок на полу, украшенный узором «сумеречных птиц». Правой ногой я касаюсь его краешка, и проклятые птицы одновременно заснули, спрятав голову под крыло… Плохи мои дела. Птицы чувствуют близкую смерть.
…Тени передвигаются. Вот один из смутных силуэтов, омытый светом фонаря, светлеет и превращается во встревоженную Ксению. Широко распахнутые глаза – черные цветы на снегу… Пахнет лимонной мятой.
– …Выпей, – глиняная кружка оказывается в моих руках, перебивая аромат мяты.
Жидкость в кружке горячая, пряная и горькая.
– Не надо… в больницу, – выговорил я, с отвращением выплевывая колючее, беспокоящее слово.
Они меня не слышат, потому что ни звука не пробивается через растрескавшиеся губы, саднящие от горького напитка.
Из сумрака выступает вторая тень. Невысокая пожилая женщина с темной, глянцевой кожей, аккуратно собранными седыми волосами и с выматывающим взглядом. От нее исходит мощь и незримая опасность – абстрактная, как от смертоносного оружия. И как оружие – она невзрачна.
– Воспаление легких, скорее всего, – говорит женщина задумчиво. – И целый букет к нему в комплекте… К тому же к нему пришит призрак. Тени тянут жизнь из живых…
– Призрак? – непонимающе и недоверчиво переспросила Ксения.
– …Ему нужен сильный и опытный целитель.
– Нельзя в больницу, – тихо отозвалась Ксения.
– Ну тогда он погибнет.
– Нет.
Это «нет» звучит странно. В нем нет растерянного протеста неизбежному. Напротив, в нем полно несокрушимой решимости. Женщина тоже слышит это, иначе с чего вдруг она так печально качает головой:
– Ты не сможешь, – сказала она. – Белые – искусные врачеватели, но здесь необходим специалист-целитель. Ты врач? Нет? А можешь предложить нечто большее, чем магия? Жизнь взамен на жизнь. Понимаешь? Ведь энергию жизни можно взять из немногих источников.
– Каких?
– Другая жизнь. Или то, что рождает ее… Любовь. Каким из этих источников ты можешь воспользоваться?
Ксения молчит. Молчание ее зыбкое и опасное, как тонкий лед над рекой. Под ним ворочается нечто незримое, смутное, готовое прорваться и разрушить все на своем пути.
– Я смогу, – негромко решает девушка. Тихий хруст льдин, разбегающихся трещинами. Плеск черной, обжигающей воды.
Женщина легко усмехнулась и снова покачала головой:
– Похвально. Впрочем, есть способы попроще. Если вы останетесь на несколько дней, я могу помочь вашему… мм… другу.
Наружная дверь распахивается, и на пороге появляется угрюмый и взъерошенный Герайд с охапкой дров в руках.
– Мы спешим, – сказал он, услышав последние слова женщины.
– Мы останемся, – одновременно с ним говорит Ксения и морщится.
Входная дверь закрылась, отсекая студеную ночь снаружи. Но ощущение, что холод остался в комнате, становится явственным. Герайд хмурится и ссыпает дрова возле печи. Ксения зябко поводит плечами, машинально кутаясь в чужую шаль с бахромой. В прореху в потолке насмешливо таращится блеклая луна с отточенными кромками косого лезвия. Пугающе широк ее серп… Слишком мало времени.
Я предпринимаю почти успешную попытку подняться на ноги.
– Нельзя… несколько дней…
Деревянный пол уходит из-под ног. Лицо женщины становится сумрачным.
– Ладно… – Голос женщины отдаляется и гаснет. – Попробуем по-другому…
Плеск темных огней. Вспышки оранжевого… Монотонный речитатив царапает слух: «…через тропы, через небо… Красная нить свяжет черную нить… Там, где смерть, где болезнь, хода нет…» Нестерпимый визг глохнет, захлебываясь… Резко пахнет свежей кровью. Тугая широкая лента лаково отблескивающей черной и густой жидкости бьет о землю, пятная алыми брызгами снег… Мечутся тени… Мутный нечеловеческий глаз мертво закатывается под веко с белесыми ресницами…
«Где кровь, там жизнь…»
Трепещущий ком студенистого мяса пронзает раскаленная спица… Боль, как фейерверк, брызжет, искрится, тает…
Темный, безразмерный океан мерно качает на ленивых волнах… Небо над ним исчерчено смутно тлеющими рунами. Невидимая исполинская рука снова и снова выписывает вязь новых фраз. Жизнь. Мост. Дорога. Верх. Смерть. Возвращение…
«…Приди, Огонь, возьми боль…»
Бешеный огонь заполняет реальность белым жгучим телом. Истончаются и рассыпаются черные, растопыренные иглы смертоносного ежа, поселившегося внутри… А заодно растворяются все защитные стены, и мир снаружи становится болезненно близким, ранящим. Цвета слепящи. Звуки громогласны. Запахи нестерпимы. Прикосновения тяжелы…
Шквал впечатлений уже невыносим, и что-то с треском рвется, позволяя погрузиться еще глубже, соскользнуть туда, где темно и тихо… Где бродят пепельные тени.
Из прошлого.
Лицо будто отлитое из смолы – неподвижное, плоское, смутно знакомое, с чертами едва ли человеческими. Без возраста, без пола. Из прорезей глаз бьет наотмашь звездное сияние. Прожигает насквозь, раздирает, пытается высветить что-то в глубине…
А затем другой удивленный и пытливый взгляд.
«Что ты носишь в себе, мальчик?»
– Как они появились-то, так мы и ждали неприятностей, – сердито жаловался новый голос, снова женский, громкий и слегка дребезжащий, будто жесть. – Еще свояк на днях говорил, что они шебуршат там чего-то, а значит, жди беды. Вот ведь неймется-то людям… Вроде и маги там были пришлые, не иначе они квашню-то и замесили… И вот на тебе. Ночью дом Явека повалило, чудом выскочить успели! А у него жена на сносях, родит вот-вот, как теперь без крыши? Лес гудит, тропы, чисто пряжа, попутаны, плясуны скачут, шершевники совсем распоясались. Баклаги-то и те пузырятся. Девкам за околицу и носу сунуть неможно. А уж как мужиков-то ломает, не мне тебе рассказывать. Когда совсем невмоготу стало, меня послали. Я вот, пока дошла, весь подол о колючки изодрала, а ведь не было здесь сроду никаких терновников…
– Я поняла, Нинея. Передай Стану, что я подойду к вам попозже, не беспокойся.
– Уж не откажи, Веранна. Только на тебя у нас вся и надежда. Медку там, яичек мы уже подсобрали, так что и гостинец готов.
– Я приду, ступай пока.
– Иду, иду… У тебя гости, никак? Навестил кто или клиенты прибились?
– Гости, – неопределенно подтвердила Веранна.
Я открыл глаза, зажмурился, пережидая вспышку рези. Из дыры в потолке, из окон лился безудержный солнечный свет, и давешняя замаскированная тенями комната посветлела, раздвинулась и переменилась до неузнаваемости. Казавшаяся громоздкой и вычурной, мебель съежилась и деликатно выстроилась вдоль стен. Странные предметы утратили свою загадочность и прикинулись обыденными украшениями, подсвечниками, подставками. Мерцавшие золотыми обрезами и переплетами в медной оковке фолианты потускнели и занавесились клочьями пыльной паутины. Даже кот свернулся клубком в одном из кресел, прикрыв свои странные глаза, и ничем не отличался от миллионов домашних питомцев. Только запахи остались… Запах и вкус древней молчаливой силы, поселившейся в этом доме.
Снаружи звякнуло.
– Ну так мы ждем, – повторила настырная обладательница жестяного голоса.
– Ждите, – терпеливо согласилась Веранна.
Разговор, доносящийся из-за окна, стихает. Приподнявшись на локтях, я успеваю заметить, как две женщины сворачивают на тропу, уводящую к лесу. Одна из них мне знакома по аккуратно собранным в узел седым волосам. Вторая торопливо семенит, одной рукой набрасывая на голову клетчатую шаль, а в другой тащит короткий цеп, одновременно смахивающий и на предмет сельскохозяйственного инвентаря, и на орудие убийства последователей культа Ча.
Возле тропы стоит покосившийся каменный идол, на котором сушится перевернутая корзина.
Подняв руку, чтобы протереть все еще слезящиеся от света глаза, я обнаружил кусок бечевки, обмотанный вокруг левого запястья. Бечевка завязана неравномерными узлами и испятнана затвердевшими бурыми и черными мазками. В центре каждого узла тлеет алая точка наговора. Обжигают, как угольки, если коснуться.
Любопытно…
Поднявшись на ноги, я заглянул в ближайшее зеркало, висевшее в простенке, полюбовался на замысловатые загогулины, частью уже осыпавшиеся, нарисованные буро-черной смесью на моей груди. Знаки все еще дышали и слегка пощипывали кожу. Пришлось извернуться, чтобы увидеть такие же на спине. На шее висел незнакомый амулет – кусок кожи, проткнутый обугленной и запаянной булавкой, на игле которой разместились три цветные бусины. Амулет источал сухое, ровное тепло, как нагретый солнцем камень.
Кроме меня зеркало отразило еще и печального вида бледного молодого человека, который читал в одном из кресел. В том, где как раз сейчас спал кот. Человек рассеянно улыбнулся мне, приветственно кивнул и углубился в свою книгу. «Велеречивые размышления», – машинально прочитал я название, наклонив голову набок.
Заботливо вычищенная и сложенная одежда обнаружилась на той же лавке, на которой я недавно лежал под слоем теплых одеял. Все, кроме штанов, которые остались на мне, и куртки, исчезнувшей бесследно.
Ну и бес с ней…
Наступив на коврик с вытканными «сумеречными птицами», я не без облегчения убедился, что крылатые твари распахнули крылья и жизнерадостно разомкнули клювы, прося крошек. Я бы и сам не отказался от каких-нибудь крошек. Чувствовал я себя бодрым, сильным и способным на героические подвиги, но чрезвычайно голодным.
В солнечной луже на столе греется румяный ржаной хлеб. В банке рядом солнце застыло и сахаристо искрится, превратившись в мед. В фарфоровой миске под стеклянным колпаком млеет желтое масло. А в глиняном горшке томится янтарного оттенка рассыпчатая каша…
Пшенная. Терпеть не могу.
Зевающий кот лениво, из-под полуприкрытых век, наблюдал, как я одеваюсь, проглатываю краюху хлеба со стола, наскоро намазанную маслом вперемешку с медом, ложкой жадно черпаю кашу, которую с детства не выношу, но от которой заставляю себя оторваться неимоверным усилием воли, и выхожу за дверь…
Прерывистая дробь далекого дятла накладывалась на равномерный стук, доносящийся из-за дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82