Поэтому все свои силы Странник положил на то, чтобы беречь от сильных ударов голову и не разжимать рук. И на то, чтобы не переставать молиться.
Сам он не мог наносить ударов. Один раз, когда Марк ухитрился его приложить виском о камень так, что в глазах потемнело, на Гая волной накатила ярость. Сильная боль пробудила некоего дракона, всегда жившего внутри его головы, и дракона этого занимало лишь одно – ответить болью на боль. Гай вцепился в душащую его руку зубами и почувствовал вкус крови во рту, осязая, как дернулась в боли плоть его друга и брата по Пути, еще увеличивая его великое страдание. «Да любите друг друга, не делайте больно друг другу, как же вас всех жалко, бедные вы люди…» Вкус крови отрезвил его, как касание раскаленного железа, дракон умер, выпустив последний сгусток пламени, и Гай еще крепче стиснул Марка в подобии объятий, прижимая к себе свою смерть, и прошептал, сплевывая кровь (его? или уже свою?):
– Прости, прости меня, брат, прости меня…
От железной Марковой хватки затрещали его позвонки, и он успел отчаяться и спросить Бога, что же Он не исправит все сейчас, и тут все кончилось.
Руки Марка сами собой исчезли с его горла. Тело его обмякло и замерло, из железного становясь ватным. Все еще не отпуская противника и чувствуя, как сводит от напряжения пальцы (на одном, кажется, сломался ноготь), Гай оглянулся, едва не свернув себе шею. На поляне перед часовней стояли Йосеф и Аллен, и с ними третий, высокий и прямой, чьи волосы и борода даже в сумерках напоминали расплавленное золото. И без алых одежд, и без золотой цепи на плечах – а так, как он был, в черном – Гай сразу понял, кто это пришел. Чудо таки совершилось.
Приветствую вас, король, хотел сказать ему Гай. Вы все-таки это сделали, хотел сказать он друзьям. Драка потеряла смысл; бившиеся насмерть встали с земли, не в силах ничего сказать, будто бы здесь все знали все друг о друге. И в этот миг Странник услышал звук, столь простой и ожидаемый июльской ночью, что ничего более поразительного зазвучать не могло: это где-то в темных ветвях, невидимый глазу, пел соловей.
Марк пошел вперед, двигаясь как лунатик. И только когда он уже вплотную приблизился к недвижной троице, Гай увидел все, что произойдет сейчас, на три секунды вперед. Увидел – и воззвал к небу, ибо на большее не осталось ни секунды.
Меч Йосефа, выхваченный стремительным движением, бледно блеснул в Марковой руке.
(…Когда кругом война, когда я ушел с нее, но она осталась где-то там, за горизонтом, и мне никуда не деться от знания, что она есть и – какая она есть. Когда я верил в несколько вещей и видел то место, где моя вера была мертва. Тогда остается еще одно – то чистое, что есть у меня. Это ты. Ты – это лучшее, что случилось со мной, и тем лучшее, что я знаю тебя, ты же меня не знаешь. Я понял истину, и оттого, что я понял ее в аду, она не перестала быть истиной. Вот она. Сохрани, что имеешь, потому что может статься – ничего больше нет. Сохрани, что имеешь, это и покажешь Господу, когда Он спросит тебя. Все, что я имею, – это ты…)
…бледно блеснул в Марковой руке. Конечно, они поняли все – за долю секунды можно многое успеть понять и даже – что-нибудь сделать. Аллен прикрыл собою не короля Молчащих Земель, и не человека, которому отдала свою жизнь его сестра. И не другого христианина, которого сам спас от страданий. И даже не своего отца. Нет – он прикрыл собою свою честь и свою любовь. Каштан, розу, брата. Себя самого. А впрочем, не важно.
«И узрел сэр Марк, что ненавистного ему человека прикрыл своим телом лучший друг его; и возрыдал он о возлюбленной и своем падении, и о том, как запятнал он чистоту свою; и увидел он со стороны все свои деяния, и столь великая скорбь одолела его, что пронзил он Погибельным Мечом себе грудь и упал бездыханный. И горько оплакивали его товарищи».
…Нет, все же не совсем так. Когда он делал это, глаза и сердце его уже того не хотели. Но было впрямь поздно, если бывает поздно на земле; правда, умер он не сразу – успел обвести всех глазами и покачать головой, попытавшись что-то объяснить. И смерть его была так ужасна, что лучше бы ему и не родиться на свет.
…Йосеф отказался от предложения короля положить Клару в его родовую гробницу. И ее, и Марка наутро после всенощного отпевания закопали по двум сторонам часовни. Позади же деревянного храмика Аллен обнаружил надпись, высеченную на мраморной плите:
Покоится здесь
Рыцарь-христианин.
Сэр Алан из Лионесс.
Из многих один
Грааля взыскавший,
На пути сет павший.
Кровью своей указавший
Дорогу с небес
На Мессу Грааля,
На праздник земной,
Изведавший стали
От длани родной.
И тем будь утешен,
Что он, слаб и грешен,
Шел чистым путем.
Да будет он ныне
Услышан и принят.
Молитесь о нем.
Вот так, подумал Аллен, а подумать или почувствовать больше он пока не мог. Он был пуст внутри, он стоял и смотрел на бегущие быстрые облака в утреннем небе, на их белые перья над верхушками буков, на крест, казавшийся совсем черным в белых небесах…
Он вошел в часовню (Часовню Братьев, один брат возвел ее в память другого, это же так просто), встал на колени и… но он был пуст внутри, так что даже собственное имя казалось пустым звуком, а звук унесет ветер. Марк, прощай. Спи до рассвета, и Алан разбудит тебя, когда придет срок. Или не Алан. Или не разбудит. Есть такой вид одиночества, когда тебе не важно, одинок ты или нет. Просто тебя не существует.
Аллен повернулся, чтобы выйти, и остолбенел. Вновь он почувствовал себя очень маленьким, как бывает только в присутствии чего-нибудь очень большого.
У входа в Часовню Братьев сидел Лев. Он вырисовывался в дверном проеме, как в арке, и сидел, низко нагнув белую гривастую голову. Лев медленно обернул огромное лицо к Аллену, и того поразила скорбь, застывшая в его глазах. По белой шерсти его катились слезы, прозрачные и светлые, как звезды. Потом он поднялся, подарив Аллену еще один долгий скорбный взгляд, и пошел прочь, и большая опущенная голова его едва ли не касалась земли. Шаги его были беззвучны, и Лев прошел сквозь дерево, не потревожив на нем ни листа.
Стряхнув оцепенение, Аллен вышел на свет. Пробудившийся лес звенел от птичьих голосов. Юноша остановился как вкопанный: он едва не наступил на розу.
У входа из земли, еще мокрой от упавших на нее львиных слез, вырос розовый куст. Два алых, как кровь, как свежая рана, цветка чуть покачивались на нем. Чашечки их чуть вздрагивали на холодном утреннем воздухе. Аллен наклонился и поцеловал сначала один цветок, потом другой.
«Любимец Господа – моряк, ему ль стать кормом рыбе…» – вспомнил он вдруг ни к тому ни к сему. Конечно, Марк. В самом деле. Пока плывет твой корабль, пока нас любит Господь…
– Все ништяк, – прошептал Аллен, улыбаясь сквозь пелену печали. – И пусть ярятся зыби. Единственное, что может оторвать человека от Господа, – это он сам. Рыбе придется обойтись другим кормом.
– О чем ты говоришь, добрый друг мой?..
Это был король. Он смотрел вниз со спины высокого серого коня, и тот косил на Аллена огненным оком, охаживая себя по бокам хвостом. Несколько латников королевского эскорта в молчании поджидали рядом, сдерживая скакунов.
– Ништяк, господин Король, – произнес Аллен, поднимаясь, – это слово языка наших земель, означающее, что Господь нас любит, несмотря ни на что. Он сделает свет даже из темноты, если больше будет не из чего. И если мы согласимся…
– Истинно так, – отозвался король, и голос у него вдруг стал точь-в-точь как у Алленова отца, – здесь мы называем это милосердием.
Глава 4
…Аллен облизнул пересохшие губы.
Пить хотелось неимоверно.
Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу – да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах – для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то чтобы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его небезосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) – просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве – в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.
Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался – в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели – Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.
Аллен молчал и не жаловался, только все время обводил языком губы, отчего они слегка обметались. Гай, шедший впереди, чутко прислушивался в надежде различить говор лесного ключа или речушки. Йосеф шагал невозмутимо, подол его белой одежды слегка позеленел от травы. Пить священнику, конечно же, хотелось не меньше, чем другим, и Аллен испытывал к нему даже некое смутное раздражение за то, что он этого никак не показывал.
Приближалась ночь, ветви становились черными, пора было искать место для ночлега. Однако никто не хотел ложиться спать, не найдя хоть какой-нибудь воды, и Гай по-прежнему шел вперед, то и дело спотыкаясь в темноте о корни и что-то бормоча сквозь зубы. Кажется, его высказывания касались треклятого и очень несвоевременного новолуния (ну ничего себе, это сколько же мы проплавали на той барке, изумился про себя Аллен, которого, однако же, эта проблема не очень занимала. Странно здесь обстояло дело с луной, ну так что ж поделаешь).
Вот это да! Гай, вылетев из темных зарослей орешника на неожиданную поляну, охнул от изумления.
– О! Лопни мои глаза, если это не… Не может быть!..
Но это и в самом деле был колодец. Деревянный, квадратный, с тяжелым ручным воротом. Самый настоящий колодец, смотревшийся донельзя дико посреди дикого леса.
Еще с долгой ночи, проведенной на волшебной барке, Аллен дал себе зарок ничему не удивляться – и теперь нарушил этот зарок в очередной раз. «Спасибо, спасибо», – быстро подумал Аллен, не особенно отслеживая, кого именно он благодарит, а руки его тем временем уже ощупывали большой глиняный кувшин, от которого тянулась колодезная цепь.
– Опускай, – попросил Гай, берясь за ворот. Еще не совсем стемнело, и Аллен увидел, как его друг по-собачьи облизнулся в предвкушении. Вскоре они услышали где-то в гулкой колодезной глубине прекраснейший звук на свете – тяжкий удар о гладь и плеск далекой воды. Кувшин медленно пополз обратно, с него летели и падали вниз тяжелые капли; Гай остановил ворот, подхватил мокрый крутящийся сосуд и припал к нему губами.
Пил он долго и жадно, словно не в силах оторваться; Аллен переступил с ноги на ногу и сглотнул. Гай протянул ему кувшин, и сухие губы наконец коснулись влаги, свежей и холодной, как сама жизнь. От наслаждения Аллен даже закрыл глаза. Самые прекрасные вещи на земле – самые простые. Нет ничего вкуснее воды и красивее света…
Сумасшедший кувшин ударил его по зубам так внезапно, что Аллен едва не захлебнулся. Тяжелый сосуд, выбитый злой и сильной рукой, вырвался из рук и разлетелся вдребезги, обдав его фонтаном брызг, и в этот же миг многие руки вцепились в его одежду. Откашливаясь и еще ничего не поняв, Аллен, однако (спасибо тебе, Роберт, за уроки), сумел выхватить из ножен меч. Отличный, добрый и легкий меч, которым так здорово получалось выписывать восьмерки в королевской оружейной. Руки, схватившие Аллена, были явно латными, но раздумывать не оставалось времени – он нанес удар вслепую, с разворота, и куда-то попал.
О попадании он узнал по металлическому треску, после чего его руке стало неожиданно легко. Руку, нанесшую удар, кто-то перехватил и вывернул, и Аллен вскрикнул от боли, выпуская рукоять – и обломок светлого клинка, торчавший из нее. Добрый меч сломался, сломался от первого удара.
Их было человек десять, а то и больше. В безумной темноте Аллен увидел, как повалили и крутят Гая, как Йосеф выхватывает меч и бьет куда-то в темноту, – он зажмурился, но не услышал звука обломанного клинка, только чей-то сдавленный крик. О, Йосеф попал, о, Йосеф… Из последних сил Аллен свободной рукой откинул забрало держащего его, чтобы впиться ногтями ему в лицо.
Но это не было лицо человека.
Под забралом было стальное забрало шлема.
Тут железные пальцы дикой болью ввинтились ему в глаза, что-то мерзкое потекло из глазниц по щекам, и в голове вспыхнули и разорвались огненные шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Сам он не мог наносить ударов. Один раз, когда Марк ухитрился его приложить виском о камень так, что в глазах потемнело, на Гая волной накатила ярость. Сильная боль пробудила некоего дракона, всегда жившего внутри его головы, и дракона этого занимало лишь одно – ответить болью на боль. Гай вцепился в душащую его руку зубами и почувствовал вкус крови во рту, осязая, как дернулась в боли плоть его друга и брата по Пути, еще увеличивая его великое страдание. «Да любите друг друга, не делайте больно друг другу, как же вас всех жалко, бедные вы люди…» Вкус крови отрезвил его, как касание раскаленного железа, дракон умер, выпустив последний сгусток пламени, и Гай еще крепче стиснул Марка в подобии объятий, прижимая к себе свою смерть, и прошептал, сплевывая кровь (его? или уже свою?):
– Прости, прости меня, брат, прости меня…
От железной Марковой хватки затрещали его позвонки, и он успел отчаяться и спросить Бога, что же Он не исправит все сейчас, и тут все кончилось.
Руки Марка сами собой исчезли с его горла. Тело его обмякло и замерло, из железного становясь ватным. Все еще не отпуская противника и чувствуя, как сводит от напряжения пальцы (на одном, кажется, сломался ноготь), Гай оглянулся, едва не свернув себе шею. На поляне перед часовней стояли Йосеф и Аллен, и с ними третий, высокий и прямой, чьи волосы и борода даже в сумерках напоминали расплавленное золото. И без алых одежд, и без золотой цепи на плечах – а так, как он был, в черном – Гай сразу понял, кто это пришел. Чудо таки совершилось.
Приветствую вас, король, хотел сказать ему Гай. Вы все-таки это сделали, хотел сказать он друзьям. Драка потеряла смысл; бившиеся насмерть встали с земли, не в силах ничего сказать, будто бы здесь все знали все друг о друге. И в этот миг Странник услышал звук, столь простой и ожидаемый июльской ночью, что ничего более поразительного зазвучать не могло: это где-то в темных ветвях, невидимый глазу, пел соловей.
Марк пошел вперед, двигаясь как лунатик. И только когда он уже вплотную приблизился к недвижной троице, Гай увидел все, что произойдет сейчас, на три секунды вперед. Увидел – и воззвал к небу, ибо на большее не осталось ни секунды.
Меч Йосефа, выхваченный стремительным движением, бледно блеснул в Марковой руке.
(…Когда кругом война, когда я ушел с нее, но она осталась где-то там, за горизонтом, и мне никуда не деться от знания, что она есть и – какая она есть. Когда я верил в несколько вещей и видел то место, где моя вера была мертва. Тогда остается еще одно – то чистое, что есть у меня. Это ты. Ты – это лучшее, что случилось со мной, и тем лучшее, что я знаю тебя, ты же меня не знаешь. Я понял истину, и оттого, что я понял ее в аду, она не перестала быть истиной. Вот она. Сохрани, что имеешь, потому что может статься – ничего больше нет. Сохрани, что имеешь, это и покажешь Господу, когда Он спросит тебя. Все, что я имею, – это ты…)
…бледно блеснул в Марковой руке. Конечно, они поняли все – за долю секунды можно многое успеть понять и даже – что-нибудь сделать. Аллен прикрыл собою не короля Молчащих Земель, и не человека, которому отдала свою жизнь его сестра. И не другого христианина, которого сам спас от страданий. И даже не своего отца. Нет – он прикрыл собою свою честь и свою любовь. Каштан, розу, брата. Себя самого. А впрочем, не важно.
«И узрел сэр Марк, что ненавистного ему человека прикрыл своим телом лучший друг его; и возрыдал он о возлюбленной и своем падении, и о том, как запятнал он чистоту свою; и увидел он со стороны все свои деяния, и столь великая скорбь одолела его, что пронзил он Погибельным Мечом себе грудь и упал бездыханный. И горько оплакивали его товарищи».
…Нет, все же не совсем так. Когда он делал это, глаза и сердце его уже того не хотели. Но было впрямь поздно, если бывает поздно на земле; правда, умер он не сразу – успел обвести всех глазами и покачать головой, попытавшись что-то объяснить. И смерть его была так ужасна, что лучше бы ему и не родиться на свет.
…Йосеф отказался от предложения короля положить Клару в его родовую гробницу. И ее, и Марка наутро после всенощного отпевания закопали по двум сторонам часовни. Позади же деревянного храмика Аллен обнаружил надпись, высеченную на мраморной плите:
Покоится здесь
Рыцарь-христианин.
Сэр Алан из Лионесс.
Из многих один
Грааля взыскавший,
На пути сет павший.
Кровью своей указавший
Дорогу с небес
На Мессу Грааля,
На праздник земной,
Изведавший стали
От длани родной.
И тем будь утешен,
Что он, слаб и грешен,
Шел чистым путем.
Да будет он ныне
Услышан и принят.
Молитесь о нем.
Вот так, подумал Аллен, а подумать или почувствовать больше он пока не мог. Он был пуст внутри, он стоял и смотрел на бегущие быстрые облака в утреннем небе, на их белые перья над верхушками буков, на крест, казавшийся совсем черным в белых небесах…
Он вошел в часовню (Часовню Братьев, один брат возвел ее в память другого, это же так просто), встал на колени и… но он был пуст внутри, так что даже собственное имя казалось пустым звуком, а звук унесет ветер. Марк, прощай. Спи до рассвета, и Алан разбудит тебя, когда придет срок. Или не Алан. Или не разбудит. Есть такой вид одиночества, когда тебе не важно, одинок ты или нет. Просто тебя не существует.
Аллен повернулся, чтобы выйти, и остолбенел. Вновь он почувствовал себя очень маленьким, как бывает только в присутствии чего-нибудь очень большого.
У входа в Часовню Братьев сидел Лев. Он вырисовывался в дверном проеме, как в арке, и сидел, низко нагнув белую гривастую голову. Лев медленно обернул огромное лицо к Аллену, и того поразила скорбь, застывшая в его глазах. По белой шерсти его катились слезы, прозрачные и светлые, как звезды. Потом он поднялся, подарив Аллену еще один долгий скорбный взгляд, и пошел прочь, и большая опущенная голова его едва ли не касалась земли. Шаги его были беззвучны, и Лев прошел сквозь дерево, не потревожив на нем ни листа.
Стряхнув оцепенение, Аллен вышел на свет. Пробудившийся лес звенел от птичьих голосов. Юноша остановился как вкопанный: он едва не наступил на розу.
У входа из земли, еще мокрой от упавших на нее львиных слез, вырос розовый куст. Два алых, как кровь, как свежая рана, цветка чуть покачивались на нем. Чашечки их чуть вздрагивали на холодном утреннем воздухе. Аллен наклонился и поцеловал сначала один цветок, потом другой.
«Любимец Господа – моряк, ему ль стать кормом рыбе…» – вспомнил он вдруг ни к тому ни к сему. Конечно, Марк. В самом деле. Пока плывет твой корабль, пока нас любит Господь…
– Все ништяк, – прошептал Аллен, улыбаясь сквозь пелену печали. – И пусть ярятся зыби. Единственное, что может оторвать человека от Господа, – это он сам. Рыбе придется обойтись другим кормом.
– О чем ты говоришь, добрый друг мой?..
Это был король. Он смотрел вниз со спины высокого серого коня, и тот косил на Аллена огненным оком, охаживая себя по бокам хвостом. Несколько латников королевского эскорта в молчании поджидали рядом, сдерживая скакунов.
– Ништяк, господин Король, – произнес Аллен, поднимаясь, – это слово языка наших земель, означающее, что Господь нас любит, несмотря ни на что. Он сделает свет даже из темноты, если больше будет не из чего. И если мы согласимся…
– Истинно так, – отозвался король, и голос у него вдруг стал точь-в-точь как у Алленова отца, – здесь мы называем это милосердием.
Глава 4
…Аллен облизнул пересохшие губы.
Пить хотелось неимоверно.
Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу – да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах – для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то чтобы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его небезосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) – просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве – в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.
Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался – в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели – Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.
Аллен молчал и не жаловался, только все время обводил языком губы, отчего они слегка обметались. Гай, шедший впереди, чутко прислушивался в надежде различить говор лесного ключа или речушки. Йосеф шагал невозмутимо, подол его белой одежды слегка позеленел от травы. Пить священнику, конечно же, хотелось не меньше, чем другим, и Аллен испытывал к нему даже некое смутное раздражение за то, что он этого никак не показывал.
Приближалась ночь, ветви становились черными, пора было искать место для ночлега. Однако никто не хотел ложиться спать, не найдя хоть какой-нибудь воды, и Гай по-прежнему шел вперед, то и дело спотыкаясь в темноте о корни и что-то бормоча сквозь зубы. Кажется, его высказывания касались треклятого и очень несвоевременного новолуния (ну ничего себе, это сколько же мы проплавали на той барке, изумился про себя Аллен, которого, однако же, эта проблема не очень занимала. Странно здесь обстояло дело с луной, ну так что ж поделаешь).
Вот это да! Гай, вылетев из темных зарослей орешника на неожиданную поляну, охнул от изумления.
– О! Лопни мои глаза, если это не… Не может быть!..
Но это и в самом деле был колодец. Деревянный, квадратный, с тяжелым ручным воротом. Самый настоящий колодец, смотревшийся донельзя дико посреди дикого леса.
Еще с долгой ночи, проведенной на волшебной барке, Аллен дал себе зарок ничему не удивляться – и теперь нарушил этот зарок в очередной раз. «Спасибо, спасибо», – быстро подумал Аллен, не особенно отслеживая, кого именно он благодарит, а руки его тем временем уже ощупывали большой глиняный кувшин, от которого тянулась колодезная цепь.
– Опускай, – попросил Гай, берясь за ворот. Еще не совсем стемнело, и Аллен увидел, как его друг по-собачьи облизнулся в предвкушении. Вскоре они услышали где-то в гулкой колодезной глубине прекраснейший звук на свете – тяжкий удар о гладь и плеск далекой воды. Кувшин медленно пополз обратно, с него летели и падали вниз тяжелые капли; Гай остановил ворот, подхватил мокрый крутящийся сосуд и припал к нему губами.
Пил он долго и жадно, словно не в силах оторваться; Аллен переступил с ноги на ногу и сглотнул. Гай протянул ему кувшин, и сухие губы наконец коснулись влаги, свежей и холодной, как сама жизнь. От наслаждения Аллен даже закрыл глаза. Самые прекрасные вещи на земле – самые простые. Нет ничего вкуснее воды и красивее света…
Сумасшедший кувшин ударил его по зубам так внезапно, что Аллен едва не захлебнулся. Тяжелый сосуд, выбитый злой и сильной рукой, вырвался из рук и разлетелся вдребезги, обдав его фонтаном брызг, и в этот же миг многие руки вцепились в его одежду. Откашливаясь и еще ничего не поняв, Аллен, однако (спасибо тебе, Роберт, за уроки), сумел выхватить из ножен меч. Отличный, добрый и легкий меч, которым так здорово получалось выписывать восьмерки в королевской оружейной. Руки, схватившие Аллена, были явно латными, но раздумывать не оставалось времени – он нанес удар вслепую, с разворота, и куда-то попал.
О попадании он узнал по металлическому треску, после чего его руке стало неожиданно легко. Руку, нанесшую удар, кто-то перехватил и вывернул, и Аллен вскрикнул от боли, выпуская рукоять – и обломок светлого клинка, торчавший из нее. Добрый меч сломался, сломался от первого удара.
Их было человек десять, а то и больше. В безумной темноте Аллен увидел, как повалили и крутят Гая, как Йосеф выхватывает меч и бьет куда-то в темноту, – он зажмурился, но не услышал звука обломанного клинка, только чей-то сдавленный крик. О, Йосеф попал, о, Йосеф… Из последних сил Аллен свободной рукой откинул забрало держащего его, чтобы впиться ногтями ему в лицо.
Но это не было лицо человека.
Под забралом было стальное забрало шлема.
Тут железные пальцы дикой болью ввинтились ему в глаза, что-то мерзкое потекло из глазниц по щекам, и в голове вспыхнули и разорвались огненные шары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42