Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.
Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.
В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.
Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», – именно так и говорил Зед.
Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.
Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем – надеюсь! – на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед – последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.
Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу – силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…
Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим. Одним из способов борьбы с отчаянием стало основание Женской лиги Сенара, которая удержала меня от дьявольского соблазна отказаться от путешествия. Нашему Вождю нравилось видеть во мне что-то вроде живого выражения мнения женщин, если только вы можете себе представить, что я имею в виду. И я старательно работала на благо Лиги, пытаясь загнать как можно глубже в подсознание тот факт, что я на самом деле не люблю женщин, и уж точно не уважаю их.
Оглядываясь назад – Лигу прикрыли почти сразу после того, как Сенар окончательного утвердился на Соли, – мне кажется, что я использовала организацию как специальное средство, которое ввело меня в круг мужчин, позволило мне завоевать их одобрение. День, когда я впервые встретилась с Вождем, стал самым счастливым в моей жизни. Но если именно в этом и состояло назначение Женской лиги Сенара, тогда получается, что я в какой-то мере обманывала всех. Я молилась и просила Господа указать мне путь. Возможно, ответом Бога стало выведение ситуации из-под моего контроля. Потому что, как только началась война, необходимость в Женской лиге отпала.
Действительно, парадоксальный факт. Сегодня можно прогуляться по главной площади и получить ощущение, что в Сенаре живут одни женщины. Даже те немногие мужчины, которые слоняются по улицам города, приобрели какую-то женственность. Старые и согнутые годами, спесивые мужчины, все закутанные в дорогие плащи, все в преувеличенно больших галстуках, вместо простой синей униформы молодых солдат. Или же больные мужчины, раненные и изувеченные. Они чересчур заботятся о своей внешности, чем и напоминают женщин. Постоянно останавливаются у зеркальных витрин магазинов подолгу изучают свое отражение и поправляют пустой рукав, и без того аккуратно прикрепленный к карману.
О, я не хочу ничем обидеть героев Сенара, которые пожертвовали своим здоровьем в битве за родину, но именно такие мысли приходят мне в голову, ничего не поделаешь. Женщины тоже искалечены, но так как наши раны не видны внешне, то они и остаются незамеченными. Их просто игнорируют.
На прошлой неделе Руби ворвалась в офис, всем своим существом излучая радость.
– По телевизору сказали, что все закончилось! – сказала она. – Война закончилась!
Меня так и подмывало рассмеяться в ответ на эту новость и спросить: «Как, опять?» Но если я позволю себе саркастические замечания, Руби либо ничего не поймет и решит, что я говорю серьезно, либо – если каким-то образом разгадает истинное значение моих слов – серьезно обидится. А так как моя подруга безоговорочно верит Вождю, она не видит никакого противоречия в том, что войну в одночасье объявляют оконченной, выигранной, и в то же время продолжают бои. Каждое заявление о победе наполняет ее детской радостью.
Похоже, я выставляю Руби какой-то недоразвитой идиоткой, а она ведь вовсе не такая. Думаю, подружка с такой легкостью проглатывает официальную версию событий, потому что ее мысли находятся слишком далеко от политики. Она думает о каждодневной работе, о том, что приготовить мужу на ужин, какие программы посмотреть на выходных по телевизору. Ей нравится сплетничать о частной жизни людей – женщин, естественно, потому что кроме женщин в Сенаре больше никого не осталось, – которая не имеет никакого отношения к официальной жизни государства. И возможно, это дает ей спокойствие, защищающее от жестокостей внешнего мира.
Например, после случая с утонувшим мальчиком мы пришли втроем в офис и начали болтать о происшествии.
– Какой трагический случай, – говорила Клара, – ему бы наверняка вживили носовой фильтр после пятнадцатилетия, не правда ли?
– Да, – ответила Руби, – это спасло бы ему жизнь.
– Четырнадцать, – продолжила Клара. – Такой трагический возраст для смерти. Так много еще впереди.
Мне захотелось уточнить: да, впереди – армия и его собственный труп, утыканный вражескими иглами, как дикобраз истекающий кровью на соли.
Но естественно, ничего такого я не сказала. В любом случае Клара и Руби думали вовсе не об этом.
– Остается так мало достойных молодых людей, – посетовала Руби. – Теперь еще одним меньше.
– Молодые мужчины в синей военной форме… – мечтательно проговорила Руби.
Это было не предложение, а просто обрывок мысли, но Кларе оно говорило о многом. Она согласно кивнула и хмыкнула в ответ. Потом обе они посмотрели на меня.
Я уверена, что они считают меня странной. Их удивляет, насколько иногда я не укладываюсь в привычную жизнь Сенара и то, что я не одобряю войну.
Наверное, моя характеристика Руби покажется вам ехидной. Когда бы я ни бросала вызов ее банальности, она всегда вспыхивает от едва сдерживаемого гнева и говорит мне прямо – что, впрочем, высказывала уже тысячу раз намеками и недомолвками, – что меня не было в городе той ужасной ночью, когда враги в первый раз бомбардировали Сенар. Что я не пережила этот кошмар и потому у меня нет права иметь собственное мнение по данной теме. Может быть, она права. Естественно, были и другие бомбардировки, одна из которых вышибла все окна в офисе и опрокинула нас, зажимающих рты руками, на пол. Но я все равно до сих пор чувствую, что война – это то, что произошло, когда я уезжала из города.
После смерти Андера я обнаружила, что у меня довольно много денег, чтобы жить красиво и комфортно. Именно этим и занималась первое время. Большую часть времени я проводила в церкви; вначале помогала финансировать и строить собор с большим окном из стеклопластика с видом на Галилею. Позже появилось множество обязанностей, связанных с церковью. Я много часов уделяла молитве. Однако после возвращения повалившейся дипломатической экспедиции в логово врага перестала вообще чем-либо заниматься. Я сидела дома и в буквальном смысле смотрела в стену. Или выходила на улицу, пренебрегая радиационной опасностью, и наблюдала за спешащими мимо меня людьми. На деньги можно купить высшую степень подавленности, как, впрочем, и определенное право на лень.
Но чем ярче разгоралось пламя воины, тем меньше денег у меня оставалось. За три недели произошло три девальвации, банки со скоростью света объявлялись банкротами (а в них находилась большая часть моих сбережений). В то же время стоимость продуктов взлетела до поразительных высот. Утренние цены на целый порядок отличались от вечерних, поэтому люди привыкли заменять обед завтраком – который стал таким образом главной трапезой, – чтобы сэкономить немного денег.
У меня появились новые объекты для наблюдений на улице: худые оборванные люди, в особенности элевполийские бездельники и рабочие, женщины, чьи фиксированные зарплаты после вычета налогов не позволяли больше покупать еду. Некоторые из них пытались начинать просить милостыню, но за это «преступление» им грозила высылка из города. Так что большинство просто слонялось по улице, как будто надеясь, что милосердное солнце подарит им рак и прервет наконец череду страданий.
Не то чтобы на мое состояние сильно повлияли финансовые экзерсисы или повышение цен на продукты, хотя положение все-таки осложнилось, не буду спорить. Но в обрушившихся несчастьях я увидела знак судьбы, божественное указание и начала действовать соответственно.
Я нашла работу в офисе при Сокровищнице: не в одной из брокерских компаний, где все только и делают, что ругаются и кричат по телефону. Для меня это было бы слишком. Нет, я работаю в Официальной Сокровищнице. Работа довольно легкая, а я достаточно квалифицированный специалист, чтобы меня сразу же без возражений приняли на должность главного секретаря. Но на самом деле здесь делать в общем-то нечего, кроме тех случаев, когда происходят встречи в сенате или парламенте и требуется срочное финансирование заседаний а зарплата маленькая: Руби и Клару содержат мужья, а у меня есть мои сбережения. Мое наследство. Я наверняка не выжила бы только на зарплату.
Но вот что мне хотелось бы особенно отметить: я работаю сердце одного из важнейших институтов нашей демократии. Но чувствую ли при этом свою причастность к миру большой политики? Нет. Вместо этого просто сижу в офисе целый день с Руби и Кларой и слушаю их болтовню. Иногда проглатываю не слишком лестные едкие замечания, которые могут их обидеть. Вечером возвращаюсь в пустую квартиру, если только не иду на службу в церковь. Очень часто прихожу на работу раньше всех, потому что дома делать нечего. В таких случаях я обнаруживаю в офисе вежливого молодого элевполийца, который довольно плохо знает общий язык, и болтаю с ним. Он приходит еще до восхода солнца, драит и отскребает весь офис разными чистящими средствами, которые ему приходится покупать самому. Но когда бы парень ни увидел меня, бедняга сразу опускает глаза, потому что боится, что я прикажу его депортировать.
Не думаю, что он зарабатывает достаточно, чтобы позволить себе даже самую скудную пищу, и все же мне кажется, ему лучше оставаться в Сенаре, чем вернуться в хаос родного города. Ему около тридцати, я полагаю: худой молодой парень с бородой. И все же я думаю о нем как о мальчике, а не как о мужчине. Для меня это важно: нелепое смещение определений – мальчик, мужчина, мужчина-мальчик, мальчик-мужчина.
Иногда, разговаривая с этим мальчиком, чье имя так и не запомнила, я вижу, как он медленно высвобождается из своего панциря, на лице появляется улыбка, открывающая зубы, когда его неправильные с грамматической точки зрения слова складываются в забавные замечания. Но потом я слышу, как внизу хлопает дверь и голос Руби разносится по коридору.
Я хмурюсь и отсылаю мальчика взмахом руки. Ничего хорошего не случится, если меня застанут за беседой с элевполийцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41