— недоумевая, спросил Сашо.
— Видишь, какой ты… — начала Криста чуть ли не с гневом, но внезапно остановилась. И продолжала тем же ровным, спокойным голосом: — «Почему?» относилось, разумеется, не к самому несчастью, а к его внутреннему смыслу. Почему он изменил своей любви, своему мужскому слову? Почему по своей воле решил погибнуть такой глупой и бессмысленной смертью? Вот чего она не могла ему простить.
— Ну конечно, — проговорил Сашо с затаенной враждебностью. — Чего еще можно ждать от женского эгоизма.
— Неужели ты не понимаешь, что он поступил как глупец?
— Не понимаю, — ответил молодой человек холодно. — Не каждый может пожертвовать своей жизнью за что-то высокое.
— Как же так? Ведь он сражался на стороне немцев.
— А может быть, он так не думал… Может, он считал, что защищает болгарских женщин и детей. Или собственную невесту.
— Ты не хочешь ее понять?
— Ошибаешься! А как потом она встретилась с твоим отцом?
— В сущности, это тесно связано с той историей, — неохотно продолжала Криста. — После гибели летчика мама не только не носила траура, но вообще не упоминала больше его имени. Но, видимо, была очень подавлена. Десять лет она жила совершенно одна, по выражению тетки, как икона. И лишь через десять лет вышла замуж за моего отца. По словам тетки, это был очень красивый, представительный, интеллигентный и вообще интересный мужчина. По профессии он был адвокат, к тому же довольно способный. И пользовался протекцией тестя, моего дедушки, который тогда был заместителем председателя Народного собрания, а потом юрисконсультом одного министерства. Через год с небольшим после моего рождения он поехал в командировку за границу и больше не вернулся. Если сопоставить все факты, то становится ясно, что он женился на моей матери с единственной целью — как-нибудь уехать из Болгарии. И хладнокровно осуществил свой план, хотя я была совсем младенцем.
Сашо сделал неудачную попытку сострить:
— Может, он как раз от тебя и сбежал. Ревела небось ночи напролет.
— Я была очень спокойным ребенком, — серьезно ответила девушка, — о чем сейчас и жалею. Но как ни толковать эти два случая, ясно одно: мама не может смотреть на жизнь как обычные женщины. Потому что прежде всего она сама — женщина необыкновенная.
Сашо понимал, что это абсолютно верно. И все же. был не в силах вызвать в себе сочувствие. Может, у него злое сердце?.. Подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но не находил слов. Наконец он выдавил:
— В жизни всякое случается. Даже когда на первый взгляд в ней нет ничего особенного.
— А в твоей жизни что было?
— Что-нибудь, наверное, да было…
Оба долго молчали.
— Когда я была маленькой, мама однажды сказала мне, что рай и ад существуют на самом деле, — заговорила наконец девушка. — Не в природе, а в самом человеке. Наверное, так оно и есть…
Сашо проводил Кристу только до троллейбуса, так как обещал заглянуть к дяде. Он и без того задержался — время шло к десяти. Всю дорогу он чувствовал себя подавленным и расстроенным. И сам не мог понять почему. Может, эта исповедь была каким-то посягательством на его свободу, намеком на какое-то обязательство, которое он еще не был готов на себя взять? Разобраться в этом он не мог, но от таких мыслей ему словно бы стало еще холодней. Сашо поднял воротник пальто. Пошел снег, сухой и холодный, ветер расстилал его длинными перистыми полосами по вмятинам тротуара. И все-таки это лучше, чем потепление, приносящее всегда обильные снегопады. Потому что снег в этом городе никакой не снег, он немедленно превращается в отвратительную коричневую кашу, мокрую и скользкую, в которой буксуют автомобили, наполняя воздух ядовитыми газами.
Поднявшись на четвертый этаж, Сашо у самых дядиных дверей встретился с каким-то человеком, которого не сразу узнал. Ну, конечно, это Аврамов, только почему у него такое серое лицо? Заведующий лабораторией только кивнул юноше и мрачно стал спускаться по лестнице. Академик, несколько растерявшись от этой встречи, внезапно протянул племяннику руку. Это неожиданное, хотя и неловкое рукопожатие показалось Сашо очень приятным. У старика была красивая, худая, но сильная рука. Да, в этой руке еще много жизни, — с удивлением подумал он. А дядя, раз отступив от привычного стиля, продолжал уже в том же духе:
— Ты ужинал?
— Я не голоден, — ответил Сашо.
Никогда до сих пор дядя не приглашал его ни к обеду, ни к ужину. Как все пожилые люди, академик предпочитал есть в одиночестве.
— Все равно. Твоя мать наготовила каких-то тушеных перепелов. Поможешь мне справиться.
Дядя привел его в кухню и снял крышку с большой эмалированной кастрюли. Мать потушила птиц целиком, вместе с головками, птицы лежали печальной кучкой, словно в какой-то газовой камере. Тонкие отрезанные до колен ножки торчали укоризненно, как пальцы.
— А еще говорят, что человек не самый отвратительный из хищников, — с отвращением проговорил дядя.
Сашо не видел газовых камер, да и воображения у него на это не хватало. Наоборот, перепела показались ему очень вкусными.
— Зачем приходил Аврамов? — спросил он.
— Он, похоже, очень озабочен, — неохотно ответил дядя. — Ему кажется, что в институте готовится какой-то заговор.
— Заговор — это слишком сильно… Но что затевается какая-то заварушка, в этом я совершенно уверен.
— Почему же?
— Знаешь, дядя, сначала я беспокоился гораздо больше. Тем более, что сам заварил эту дурацкую кашу. Но сейчас, когда я немножко узнал людей, мне кажется, что страхи твои напрасны.
— Никаких у меня страхов нет, — недовольно ответил дядя. — Я только не могу себе объяснить этого… хм!.. как бы это сказать поделикатнее… брожения.
— В том-то и дело, дядя, что тебя окружают одни мещане. Большинство из них не имеют ничего общего с наукой. Просто нашли себе уютное местечко и заботятся только о своем спокойствии. А биология их вообще не интересует.
— Неправда! — строго сказал академик. — У меня есть несколько отличных сотрудников.
— Несколько, может быть, и есть.
Академик задумался.
— В твоем объяснении нет логики. Если они только оберегают свой покой, зачем им тогда ворчать?
— Потому что ты нарушаешь их спокойствие. Поворчат и перестанут. Как считает Аврамов, кто стоит в центре заговора?
— Доцент Азманов.
— Не думаю, — ответил Сашо после недолгого молчания. — Он мне кажется очень энергичным человеком.
— Ну и что из того? По словам Аврамова, это самый опасный карьерист в институте.
— Не люблю я этого слова, — хмуро заявил Сашо. — Кого называют карьеристами? Тех, кто добросовестно работает?
Дядя с неудовольствием отодвинул тарелку, потемневшая от соуса лысая, безглазая головка вызвала у него настоящее отвращение.
— Как раз наоборот! — сказал он. — Карьерист не интересуется ничем, кроме своей карьеры.
— Я тоже интересуюсь своей карьерой.
Дядя недовольно взглянул на него.
— И ради карьеры ты готов оттолкнуть человека, который способнее тебя? Угодничать, клеветать, отказываться от собственного мнения?
— Но Азманов, по-моему, совсем не такой! — пробормотал молодой человек. — Может, у него просто слегка агрессивный характер, вот и все.
— Если хочешь знать, для ученого это тоже не достоинство. Те, кто чересчур честолюбив, ошибаются чаще всего. Природа всегда богаче человека. И подходить к ее изучению нужно добросовестно и с огромным уважением. А не открывать в ней самого себя.
Сашо не был с этим согласен, но промолчал. Ни одной большой цели нельзя достичь, если ее упорно не преследовать. Лучше ошибаться, чем топтаться на одном месте. Все старые ученые просто трепещут перед природой. И боятся любого дерзкого вывода или дерзкого обобщения. Научный материал словно бы захлестывает их своей необъятностью. «Такой человек не может быть настоящим ученым», — думал он. Дядя как будто догадался о его еретических мыслях, потому что неохотно добавил:
— Возьми, например, Аврамова. Он не орел. И все же достиг гораздо более высоких вершин, чем ты.
— Но я еще только учусь летать, — ответил Сашо шутливо. — Пока я только иду по твоим следам.
И это было, разумеется, лучшим способом заставить дядю замолчать. Они поговорили еще о том о сем, и Сашо ушел. Академик медленно прошелся по другим комнатам. Было жарковато, люстра заливала все предметы ярким светом. Что-то не хотелось ему оставаться сегодня вечером наедине с самим собой, со своими неприятными мыслями. А включить телевизор — еще того хуже, голова просто пухнет от пустословия. Академик сам не мог понять, почему эта история подействовала на него так угнетающе. Он прекрасно знал, что ему не нужны ни посты, ни институты. И в отставку ему надо было бы уйти прежде всего в интересах его собственной работы. Разумеется, при условии, что ему дадут возможность спокойно завершить свои исследования. Но кто может запретить это всемирно известному ученому, какая бы клевета на него ни сыпалась?
Академик вошел в спальню, которая, с тех пор как сестра взяла на себя заботы по дому, просто сверкала чистотой. Он все-таки открыл окно, чтобы проветрить комнату. Ветер утих, снег спокойно устилал задний двор, пока еще не оскверненный человеческими следами. Если погода не изменится, подумал он, к утру все будет засыпано снегом и даже на фонарях вырастут высокие белые шапки. Как отличалась эта холодная и светлая ночь от той, сентябрьской, которую он никогда не забудет.
…Урумов повернул назад и медленно пошел по темным, без единого огонька, пустынным улицам. Площадь тоже была совершенно пуста, только перед зданием милиции горела яркая электрическая лампа. На посту стоял молодой, но совершенно лысый человек в белой рубашке и синем костюме. Он был похож на начинающего адвоката или молодого врача, поставленного тут по какому-то недоразумению. Но профессор заметил, что автомат он сжимает крепко и глаза его смотрят зорко.
— Что случилось, товарищ?
Голос как у молодого учтивого дантиста. Да к тому же такого, которому попался легкомысленный пациент.
— Я хочу поговорить с вашим начальником.
— По какому вопросу?
— Я бы сказал, по секретному. Мне нужно сделать весьма важное сообщение.
Молодой человек ничуть не удивился. К ним, наверное, каждый день приходили люди с важными сообщениями.
— Входите, — сказал он. — Первая дверь налево.
В узкой прихожей спокойно похрапывал на стуле еще один молодой человек. На первой двери налево была надпись «комендант», старательно выписанная от руки красным карандашом. И дверь была довольно роскошной — большая, дубовая, с красивой бронзовой ручкой. Здание, вероятно, было построено в начале века как административное помещение курорта. Чтобы не разбудить часового, Урумов постучал совсем тихо и тут же вошел. И нерешительно остановился на пороге.
Перед ним оказалась очень большая комната с выцветшими, синими с золотом, отделанными лепниной стенами. Громадная хрустальная люстра отбрасывала слабый, унылый свет, потому что в ней оставались только две похожих на свечки лампочки. Но все это Урумов заметил гораздо позже, сейчас его поразил сам комендант. За столом сидела совсем юная девушка в батистовой блузке, заколотой у ворота красивой старинной брошкой. Холодные голубые глаза были устремлены прямо на него, но, похоже, она его не видела, потому что именно в этот момент говорила по телефону:
— Ну и что из того, что он акционер? Поймите, товарищ Белчев, мы должны были что-то дать людям. Здесь, кто знает с каких пор, не выдавали ордеров на мануфактуру. Одних речей мало, нужно и делать что-то… Да, да, понимаю, ну и пусть подает в отставку. Выберите себе другого регента, могу вам порекомендовать своего дядю… Я не издеваюсь, это вы надо мной издеваетесь. Вы что, хотите, чтоб я пошла по домам и стала отбирать то, что только что раздала? — Она сердито швырнула трубку. — Пожалуйста, господин профессор, — любезно сказала девушка. — Чем могу быть вам полезна?
— Я хотел бы поговорить с комендантом.
— Я и есть комендант.
Урумов недоверчиво взглянул на нее. Хотя почему бы ей не быть комендантом, раз она позволяет себе таким тоном говорить с центром? В конце концов это даже к лучшему, по крайней мере он имеет дело с человеком, который его знает. Он сделал несколько шагов и оглянулся, отыскивая стул. И только теперь заметил, что в комнате есть еще один человек. Он стоял на коленях в самом углу, лицом к стене, белые его ручки молитвенно вздымались к потолку. Он действительно молился, отчаянным плачущим голосом повторяя всего несколько слов: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного! Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!»
— Не обращайте на него внимания, — с легкой досадой сказала девушка, — вот уже два часа талдычит одно и то же. Фамилия его Козарев, может быть, знаете. Смешно вспомнить, каким он был надутым и важным.
Да, это был он, один из бывших директоров полиции, хотя Урумов не был с ним знаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Видишь, какой ты… — начала Криста чуть ли не с гневом, но внезапно остановилась. И продолжала тем же ровным, спокойным голосом: — «Почему?» относилось, разумеется, не к самому несчастью, а к его внутреннему смыслу. Почему он изменил своей любви, своему мужскому слову? Почему по своей воле решил погибнуть такой глупой и бессмысленной смертью? Вот чего она не могла ему простить.
— Ну конечно, — проговорил Сашо с затаенной враждебностью. — Чего еще можно ждать от женского эгоизма.
— Неужели ты не понимаешь, что он поступил как глупец?
— Не понимаю, — ответил молодой человек холодно. — Не каждый может пожертвовать своей жизнью за что-то высокое.
— Как же так? Ведь он сражался на стороне немцев.
— А может быть, он так не думал… Может, он считал, что защищает болгарских женщин и детей. Или собственную невесту.
— Ты не хочешь ее понять?
— Ошибаешься! А как потом она встретилась с твоим отцом?
— В сущности, это тесно связано с той историей, — неохотно продолжала Криста. — После гибели летчика мама не только не носила траура, но вообще не упоминала больше его имени. Но, видимо, была очень подавлена. Десять лет она жила совершенно одна, по выражению тетки, как икона. И лишь через десять лет вышла замуж за моего отца. По словам тетки, это был очень красивый, представительный, интеллигентный и вообще интересный мужчина. По профессии он был адвокат, к тому же довольно способный. И пользовался протекцией тестя, моего дедушки, который тогда был заместителем председателя Народного собрания, а потом юрисконсультом одного министерства. Через год с небольшим после моего рождения он поехал в командировку за границу и больше не вернулся. Если сопоставить все факты, то становится ясно, что он женился на моей матери с единственной целью — как-нибудь уехать из Болгарии. И хладнокровно осуществил свой план, хотя я была совсем младенцем.
Сашо сделал неудачную попытку сострить:
— Может, он как раз от тебя и сбежал. Ревела небось ночи напролет.
— Я была очень спокойным ребенком, — серьезно ответила девушка, — о чем сейчас и жалею. Но как ни толковать эти два случая, ясно одно: мама не может смотреть на жизнь как обычные женщины. Потому что прежде всего она сама — женщина необыкновенная.
Сашо понимал, что это абсолютно верно. И все же. был не в силах вызвать в себе сочувствие. Может, у него злое сердце?.. Подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но не находил слов. Наконец он выдавил:
— В жизни всякое случается. Даже когда на первый взгляд в ней нет ничего особенного.
— А в твоей жизни что было?
— Что-нибудь, наверное, да было…
Оба долго молчали.
— Когда я была маленькой, мама однажды сказала мне, что рай и ад существуют на самом деле, — заговорила наконец девушка. — Не в природе, а в самом человеке. Наверное, так оно и есть…
Сашо проводил Кристу только до троллейбуса, так как обещал заглянуть к дяде. Он и без того задержался — время шло к десяти. Всю дорогу он чувствовал себя подавленным и расстроенным. И сам не мог понять почему. Может, эта исповедь была каким-то посягательством на его свободу, намеком на какое-то обязательство, которое он еще не был готов на себя взять? Разобраться в этом он не мог, но от таких мыслей ему словно бы стало еще холодней. Сашо поднял воротник пальто. Пошел снег, сухой и холодный, ветер расстилал его длинными перистыми полосами по вмятинам тротуара. И все-таки это лучше, чем потепление, приносящее всегда обильные снегопады. Потому что снег в этом городе никакой не снег, он немедленно превращается в отвратительную коричневую кашу, мокрую и скользкую, в которой буксуют автомобили, наполняя воздух ядовитыми газами.
Поднявшись на четвертый этаж, Сашо у самых дядиных дверей встретился с каким-то человеком, которого не сразу узнал. Ну, конечно, это Аврамов, только почему у него такое серое лицо? Заведующий лабораторией только кивнул юноше и мрачно стал спускаться по лестнице. Академик, несколько растерявшись от этой встречи, внезапно протянул племяннику руку. Это неожиданное, хотя и неловкое рукопожатие показалось Сашо очень приятным. У старика была красивая, худая, но сильная рука. Да, в этой руке еще много жизни, — с удивлением подумал он. А дядя, раз отступив от привычного стиля, продолжал уже в том же духе:
— Ты ужинал?
— Я не голоден, — ответил Сашо.
Никогда до сих пор дядя не приглашал его ни к обеду, ни к ужину. Как все пожилые люди, академик предпочитал есть в одиночестве.
— Все равно. Твоя мать наготовила каких-то тушеных перепелов. Поможешь мне справиться.
Дядя привел его в кухню и снял крышку с большой эмалированной кастрюли. Мать потушила птиц целиком, вместе с головками, птицы лежали печальной кучкой, словно в какой-то газовой камере. Тонкие отрезанные до колен ножки торчали укоризненно, как пальцы.
— А еще говорят, что человек не самый отвратительный из хищников, — с отвращением проговорил дядя.
Сашо не видел газовых камер, да и воображения у него на это не хватало. Наоборот, перепела показались ему очень вкусными.
— Зачем приходил Аврамов? — спросил он.
— Он, похоже, очень озабочен, — неохотно ответил дядя. — Ему кажется, что в институте готовится какой-то заговор.
— Заговор — это слишком сильно… Но что затевается какая-то заварушка, в этом я совершенно уверен.
— Почему же?
— Знаешь, дядя, сначала я беспокоился гораздо больше. Тем более, что сам заварил эту дурацкую кашу. Но сейчас, когда я немножко узнал людей, мне кажется, что страхи твои напрасны.
— Никаких у меня страхов нет, — недовольно ответил дядя. — Я только не могу себе объяснить этого… хм!.. как бы это сказать поделикатнее… брожения.
— В том-то и дело, дядя, что тебя окружают одни мещане. Большинство из них не имеют ничего общего с наукой. Просто нашли себе уютное местечко и заботятся только о своем спокойствии. А биология их вообще не интересует.
— Неправда! — строго сказал академик. — У меня есть несколько отличных сотрудников.
— Несколько, может быть, и есть.
Академик задумался.
— В твоем объяснении нет логики. Если они только оберегают свой покой, зачем им тогда ворчать?
— Потому что ты нарушаешь их спокойствие. Поворчат и перестанут. Как считает Аврамов, кто стоит в центре заговора?
— Доцент Азманов.
— Не думаю, — ответил Сашо после недолгого молчания. — Он мне кажется очень энергичным человеком.
— Ну и что из того? По словам Аврамова, это самый опасный карьерист в институте.
— Не люблю я этого слова, — хмуро заявил Сашо. — Кого называют карьеристами? Тех, кто добросовестно работает?
Дядя с неудовольствием отодвинул тарелку, потемневшая от соуса лысая, безглазая головка вызвала у него настоящее отвращение.
— Как раз наоборот! — сказал он. — Карьерист не интересуется ничем, кроме своей карьеры.
— Я тоже интересуюсь своей карьерой.
Дядя недовольно взглянул на него.
— И ради карьеры ты готов оттолкнуть человека, который способнее тебя? Угодничать, клеветать, отказываться от собственного мнения?
— Но Азманов, по-моему, совсем не такой! — пробормотал молодой человек. — Может, у него просто слегка агрессивный характер, вот и все.
— Если хочешь знать, для ученого это тоже не достоинство. Те, кто чересчур честолюбив, ошибаются чаще всего. Природа всегда богаче человека. И подходить к ее изучению нужно добросовестно и с огромным уважением. А не открывать в ней самого себя.
Сашо не был с этим согласен, но промолчал. Ни одной большой цели нельзя достичь, если ее упорно не преследовать. Лучше ошибаться, чем топтаться на одном месте. Все старые ученые просто трепещут перед природой. И боятся любого дерзкого вывода или дерзкого обобщения. Научный материал словно бы захлестывает их своей необъятностью. «Такой человек не может быть настоящим ученым», — думал он. Дядя как будто догадался о его еретических мыслях, потому что неохотно добавил:
— Возьми, например, Аврамова. Он не орел. И все же достиг гораздо более высоких вершин, чем ты.
— Но я еще только учусь летать, — ответил Сашо шутливо. — Пока я только иду по твоим следам.
И это было, разумеется, лучшим способом заставить дядю замолчать. Они поговорили еще о том о сем, и Сашо ушел. Академик медленно прошелся по другим комнатам. Было жарковато, люстра заливала все предметы ярким светом. Что-то не хотелось ему оставаться сегодня вечером наедине с самим собой, со своими неприятными мыслями. А включить телевизор — еще того хуже, голова просто пухнет от пустословия. Академик сам не мог понять, почему эта история подействовала на него так угнетающе. Он прекрасно знал, что ему не нужны ни посты, ни институты. И в отставку ему надо было бы уйти прежде всего в интересах его собственной работы. Разумеется, при условии, что ему дадут возможность спокойно завершить свои исследования. Но кто может запретить это всемирно известному ученому, какая бы клевета на него ни сыпалась?
Академик вошел в спальню, которая, с тех пор как сестра взяла на себя заботы по дому, просто сверкала чистотой. Он все-таки открыл окно, чтобы проветрить комнату. Ветер утих, снег спокойно устилал задний двор, пока еще не оскверненный человеческими следами. Если погода не изменится, подумал он, к утру все будет засыпано снегом и даже на фонарях вырастут высокие белые шапки. Как отличалась эта холодная и светлая ночь от той, сентябрьской, которую он никогда не забудет.
…Урумов повернул назад и медленно пошел по темным, без единого огонька, пустынным улицам. Площадь тоже была совершенно пуста, только перед зданием милиции горела яркая электрическая лампа. На посту стоял молодой, но совершенно лысый человек в белой рубашке и синем костюме. Он был похож на начинающего адвоката или молодого врача, поставленного тут по какому-то недоразумению. Но профессор заметил, что автомат он сжимает крепко и глаза его смотрят зорко.
— Что случилось, товарищ?
Голос как у молодого учтивого дантиста. Да к тому же такого, которому попался легкомысленный пациент.
— Я хочу поговорить с вашим начальником.
— По какому вопросу?
— Я бы сказал, по секретному. Мне нужно сделать весьма важное сообщение.
Молодой человек ничуть не удивился. К ним, наверное, каждый день приходили люди с важными сообщениями.
— Входите, — сказал он. — Первая дверь налево.
В узкой прихожей спокойно похрапывал на стуле еще один молодой человек. На первой двери налево была надпись «комендант», старательно выписанная от руки красным карандашом. И дверь была довольно роскошной — большая, дубовая, с красивой бронзовой ручкой. Здание, вероятно, было построено в начале века как административное помещение курорта. Чтобы не разбудить часового, Урумов постучал совсем тихо и тут же вошел. И нерешительно остановился на пороге.
Перед ним оказалась очень большая комната с выцветшими, синими с золотом, отделанными лепниной стенами. Громадная хрустальная люстра отбрасывала слабый, унылый свет, потому что в ней оставались только две похожих на свечки лампочки. Но все это Урумов заметил гораздо позже, сейчас его поразил сам комендант. За столом сидела совсем юная девушка в батистовой блузке, заколотой у ворота красивой старинной брошкой. Холодные голубые глаза были устремлены прямо на него, но, похоже, она его не видела, потому что именно в этот момент говорила по телефону:
— Ну и что из того, что он акционер? Поймите, товарищ Белчев, мы должны были что-то дать людям. Здесь, кто знает с каких пор, не выдавали ордеров на мануфактуру. Одних речей мало, нужно и делать что-то… Да, да, понимаю, ну и пусть подает в отставку. Выберите себе другого регента, могу вам порекомендовать своего дядю… Я не издеваюсь, это вы надо мной издеваетесь. Вы что, хотите, чтоб я пошла по домам и стала отбирать то, что только что раздала? — Она сердито швырнула трубку. — Пожалуйста, господин профессор, — любезно сказала девушка. — Чем могу быть вам полезна?
— Я хотел бы поговорить с комендантом.
— Я и есть комендант.
Урумов недоверчиво взглянул на нее. Хотя почему бы ей не быть комендантом, раз она позволяет себе таким тоном говорить с центром? В конце концов это даже к лучшему, по крайней мере он имеет дело с человеком, который его знает. Он сделал несколько шагов и оглянулся, отыскивая стул. И только теперь заметил, что в комнате есть еще один человек. Он стоял на коленях в самом углу, лицом к стене, белые его ручки молитвенно вздымались к потолку. Он действительно молился, отчаянным плачущим голосом повторяя всего несколько слов: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного! Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!»
— Не обращайте на него внимания, — с легкой досадой сказала девушка, — вот уже два часа талдычит одно и то же. Фамилия его Козарев, может быть, знаете. Смешно вспомнить, каким он был надутым и важным.
Да, это был он, один из бывших директоров полиции, хотя Урумов не был с ним знаком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63