Во всяком случае, в глубине души, в воспоминаниях об этих их ночах. Однако он по-прежнему покорно подчинялся этому сильному телу, которое с течением времени становилось все более крупным и алчным. Но в то время как тело его задыхалось в ее руках, душа все крепче замыкалась в своей скорлупе. И он все чаще жаждал спасения и отдыха — даже за границей, где уже знали его и охотно приглашали. А затем началась война, и он знал, что в Германию не поедет, что бы ни случилось. Так он и остался в большом старом доме, где тихо угасал его отец. После свадьбы они совсем отдалились друг от друга, словно бы и не жили под одной крышей. Но сына все чаще настигали приступы вины, неосознанной, болезненной и неотступной. Он знал, что не должен оставлять отца,но и не видел путей, которые могли бы их сблизить.
Именно в это время Урумов понял, что Наталия начала ему изменять. Он увидел это своими глазами, хотя и совсем случайно. Был обычный будничный день, он сел на «четверку», чтобы ехать в университетскую библиотеку. И вдруг с задней площадки трамвайного вагона увидел их. Они стояли на передней площадке прицепа, прислонившись к самому стеклу, и были так заняты друг другом, что не заметили бы его, даже если б он стоял рядом. Непонятно почему, но его особенно поразило тогда, что мужчина — немецкий офицер, почти мальчик, с красивым кукольным лицом. Они смотрели друг на друга, и взгляды их говорили больше любых слов. Урумов так смутился, что сошел с трамвая на первой же остановке. Ни ревности, ни ярости, ни даже обиды он не испытывал. Может быть, только легкую боль и горечь вместе с каким-то странным и непонятным чувством облегчения. Никогда за всю их совместную жизнь она не глядела на него такими глазами и никогда ему так не улыбалась. Ни разу. Может быть, она влюбилась впервые в жизни, и именно в этого краснощекого белобрысого мальчишку в щегольском мундире. Вот уж кто никак ей не подходил! Еще до свадьбы Урумов видел, правда мельком, своего предшественника-турка. Черный волосатый гигант откуда-то из Курдистана, весь словно бы состоящий из тугих узлов и острых граней, властный и по-своему красивый. А этот — просто стакан малинового сиропа, не больше. И все-таки она любила его, может быть, так, как любят бездетные женщины, жаждущие укрыть и защитить любовника. Во всяком случае, ее влюбленность не вызывала никаких сомнений.
Два дня он колебался между несколькими крайними решениями. Никаких чувств он больше не испытывал, но достоинство его было задето. На третий день он пригласил жену к себе в кабинет. Она вошла спокойно, не догадываясь об опасности. Только во взгляде ее была легкая досада.
— Я позвал тебя, Наталия, чтобы сказать, что отныне мы больше не муж и жена.
Она даже не дрогнула, толькотихо и чуть удивленно спросила:
— Почему?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— И ты хочешь со мной развестись?
— Нет. При условии, что ты прекратишь эту отвратительную связь.
— Почему отвратительную? — Голос ее звучал враждебно.
— Так я считаю! — ответил он резко. — У меня нет никакого желания следить за тобой и контролировать каждый твой шаг. Мы по-прежнему будем жить под одной крышей, если только ты не сделаешь меня посмешищем в глазах людей. Под одной крышей — не более того.
Она не ответила. Сталинградская битва уже закончилась, и женщины гораздо лучше своих тупиц-мужей чувствовали, каким будет конец. Наталия встала и взглянула на него так, словно впервые увидела.
— Ты пользуешься тем, что у меня нет никаких средств.
— Ничем я не пользуюсь! — выкрикнул он, потрясенный собственным тоном. — Ты сможешь жить, как жила.
Тогда ему было только сорок пять лет. До самой ее смерти он больше ни разу не прикоснулся к ней, да и она не сделала никакой попытки с ним сблизиться. Но своего лейтенанта-немца Наталия все-таки бросила — с той же холодной расчетливостью, с какой когда-то вышла за него самого. Правда, этот разрыв она перенесла очень болезненно. За несколько месяцев Наталия похудела, как выгнанная из дома кошка, взгляд сделался мрачным и злобным. На мужа она почти не смотрела, не просила у него денег — даже на домашние расходы. Не наряжалась, никуда не ходила, молчала целыми днями. Потом понемногу оправилась.
Тогда ему и в голову не пришло, что он навсегда отказывается от своей мужской жизни. Но фактически так оно и случилось. Сначала ему нередко доводилось получать то, к чему он, собственно, и не очень стремился. Потом это стало случаться все реже и реже. Возможно, он и сам не сознавал, что после этой ослепительной и сильной женщины все остальные казались ему ничтожными, пресными и безвкусными, как солома. Несмотря ни на что, в глубине души у него еще оставалось что-то, чего она не сумела уничтожить, что-то от той огромной и слепой любви, которая дурманила его в первые месяцы. Без всякого желания обнимал он этих бесконечно чужих невзрачных женщин, да и его врожденная порядочность, пожалуй, мешала ему больше, чем их недостатки. Он не умел прятаться, искать квартиры, лгать. Не умел даже притворяться. Это было за пределами его душевных сил и возможностей. Но он смутно чувствовал, что сдается, и сдается навсегда. И с еще большей страстью и силой отдался своей работе.
Однако, как это ни странно, отношения Урумова с женой постепенно наладились. И стали даже естественней, чем были до разрыва. Через несколько лет они, по всеобщему мнению, выглядели почти идеальной парой. Никто не подозревал, что между ними что-то случилось. Когда же они построили новую квартиру, то и спальня, правда, вопреки их желанию, оказалась общей. Они спали в одной комнате, не видя, не чувствуя друг друга — как друзья, которые уже не помнят, когда и почему они подружились. Урумов смутно догадывался о ее связях — коротких и более длительных, но догадывался с облегчением. В его глазах она по-прежнему была настоящей полноценной женщиной и имела все права на личную жизнь. Но одна мысль о том, чтобы к ней прикоснуться, приводила его в ужас.
За окном одни за другими стали бить старинные городские часы. Три часа, а он все еще лежит с открытыми бессонными глазами, задыхаясь в горечи прошлого. Давно, вот уже не один десяток лет ему казалось, что оно навсегда скрыто под серым пеплом забвения. Он научился отлично справляться со старыми воспоминаниями, тяжелыми мыслями, глупыми иллюзиями, всякого рода подведением печальных итогов. И прежде всего — с надеждами, их он убивал первыми. Он и сам не знал почему, но это оказалось не таким уж трудным. Может быть, он просто устал и был полон отвращения и отчаяния. И редко, очень редко, какой-нибудь жаркой ночью перед ним вновь возникало мучительное воспоминание — девушка в кабинете отца со смущенно скрещенными на груди руками.
Заснул он лишь на рассвете, вытянув руки поверх одеяла. Луна давно уже закатилась, небо посветлело. На ветке недалекого дерева с упоением распевала какая-то птичка — синица, соловей? Как давно исчезли птицы из его жизни.
7
Они спускались по тропинке, вьющейся среди можжевельника. Криста быстро шла впереди — почти девочка в своем ситцевом платьице и легких босоножках. Ноги у нее были несколько худощавы и так белы, словно она хранила их в скрипичном футляре. Она не оборачивалась, не глядела на него, маленький ее носишко был поднят к небу. А здесь, высоко в горах, оно совсем не было похоже на бесцветное городское небо — по нему не летали птицы, не проносились самолеты, и маленькие одинокие облачка, точно лампадки, висели у них под ногами.
Она шла так легко и быстро, что Сашо еле поспевал за ней. Он испытывал какое-то непонятное головокружение, словно бы только тут, над облаками, понял, что земля и в самом деле вертится вокруг своей осточертевшей оси. Сашо не привык к таким прогулкам, которые казались ему скучным и бессмысленным хождением. Ступал он довольно неуверенно и проклинал острые камни, которые, словно кривые зубья, торчали из потрескавшейся рыжеватой земли. Но к счастью, тропинка скоро стала не такой утомительно крутой, теперь вместо камней вокруг была трава. Они вышли на открытое место и увидели обширную пологую поляну, усеянную желтыми цветами. Здесь Криста на миг обернулась, взглянула на него и побежала. Она стремительно неслась вниз, взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие. И Сашо только тут понял, что. до поляны еще очень далеко, потому что Криста становилась все меньше и меньше, пока, словно бабочка, не опустилась среди цветов. И тут же словно бы слилась с поляной. Сашо даже показалось, что она просто растаяла, как зеленое облачко.
Когда он спустился вниз, Криста сидела у какого-то крохотного ручейка, который еле заметно пробирался среди трав. Вода в нем была необычайно прозрачной, на дне виднелись плоские, отмытые столетиями белые камешки. Несколько таких камешков лежало у Кристы на ладони, девушка смотрела на них так, словно нашла брильянты.
— Посмотри, какие красивые! — воскликнула она, ничуть не притворяясь. — Правда? — и протянула к нему раскрытую ладонь.
— Красивые, — ответил он без всякого воодушевления.
От долгого хождения по камням в голове у него словно растрясло мозги, колени подгибались.
— Тебе что, не нравится?
— Что ты! — Он едва нашел в себе силы улыбнуться. — Подаришь?
Криста сама сунула камешки ему в карман.
— Потеряешь их — потеряешь меня.
— Не слишком ли дешево ты себя ценишь? — спросил он.
— Очень дорого! — ответила она. — Ты не знаешь, эти камни волшебные.
— И все-таки ты рискуешь! Волшебные не волшебные, а когда-нибудь и они могут надоесть. Криста засмеялась.
— Отдохни, — сказала она. — А я нарву немного цветов.
— Когда мы неслись вниз, словно взбесившиеся кентавры, я видел не меньше двухсот надписей: «Рвать цветы воспрещается».
— Ну и пусть! Я сорву только несколько штук.
— Я еще не видел женщины, которая уважала бы законы.
— А я — мужчины, который бы создал какой-нибудь стоящий закон.
Он присел у ручейка. Страшно хотелось опустить в воды пылающие ноги. Что ни говори, а он, кажется, действительно чересчур прирос к городу. Пожалуй, надо будет малость потренироваться. Понемногу, конечно, а не так вот сразу — завтра, верно, он криком будет кричать от боли в мышцах. Пока он блаженствовал, валяясь на берегу ручейка, который что-то дружески журчал ему в ухо, Криста бродила по поляне, время от времени наклоняясь над чем-то ему невидимым. Она и в самом деле рвала цветы и вскоре появилась перед ним с пестрым букетиком.
— Но послушай, нам даже некуда их спрятать… Сунуть в карман, что ли?
— Все мужчины ужасные трусы, — заявила Криста. — Если появится сторож, я сама буду иметь с ним дело.
Вид у нее был довольно воинственный. Сашо подумал, что сторожу придется довольно туго. Криста села рядом с ним и тут же сунула цветы ему в нос, чтобы он понюхал. Сашо чихнул и старательно стер с носа желтую пыльцу.
— От каждого цветка по одному, — сказала она. — Хочешь посмотреть? Вот этот красненький — жарок-чаровник. Здорово придумано, правда? Чаровник, чаровник, чаровник! — Она с улыбкой смотрела на него. — Сейчасон тебя зачарует, зачарует, зачарует.
— Ты колдуешь надо мной, что ли?
— Уже околдовала… Вот этот желтенький — лютик. Хочешь его лизнуть? А это — незабудочка.
Сашо разочарованно взглянул на цветок.
— Это и есть незабудка? До чего же невзрачная!
— Очень красивый цветочек.
— У тебя они все красивые.
— Все, что растет, красиво… Ты можешь себе представить мир без цветов?
Он, конечно, мог, но сказать об этом не посмел. За всю жизнь Сашо ни разу не купил ни одного цветка.
— Или без травы? — допытываласьона.
— Вот насчет травы ты права, — ответил он. — И тут главное не то, что коровам будет негде пастись, а что футболистам не на чем будет играть.
— Пропади они пропадом эти типы, которым трава нужна для того, чтобы на ней брыкаться. И вообще не порти мне настроение. Посмотри лучше — вот первоцвет. А у этого цветка смешное имя силивряк… Ты, например, тоже силивряк.
— Мерси, — ответил он.
— А что?.. Это очень интересное и редкое растение. Я даже не знала, что оно встречается на Витоше.
— Да ты просто ботаническая энциклопедия, — с удивлением сказал он, — а вовсе не литературная, как я думал раньше. Может, ты даже знаешь, что такое анапест?
— Я-то знаю, это ты не знаешь. А вообще я просто люблю цветы, вот и все.
— А я из всей флоры больше всего люблю чечевицу, — сказал он. — Ну и в какой-то степени молодые бобы.
Криста встала и опять быстро пошла по тропинке. Сашо двинулся за ней, поглядывая на зеленые пятна на своих коленях. И откуда только они взялись, он вроде бы еще не падал перед ней на колени. Пока они обменялись только несколькими поцелуями, короткими и с ее стороны довольно робкими. Эта быстроногая девчонка, похоже, не находила в них никакого особого вкуса. Для нее все это было вроде как шуткой. Сегодня он ни разу не видел ее задумчивой или мечтающей. А его томило какое-то внутреннее стеснение, и все казалось, что он влюблен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Именно в это время Урумов понял, что Наталия начала ему изменять. Он увидел это своими глазами, хотя и совсем случайно. Был обычный будничный день, он сел на «четверку», чтобы ехать в университетскую библиотеку. И вдруг с задней площадки трамвайного вагона увидел их. Они стояли на передней площадке прицепа, прислонившись к самому стеклу, и были так заняты друг другом, что не заметили бы его, даже если б он стоял рядом. Непонятно почему, но его особенно поразило тогда, что мужчина — немецкий офицер, почти мальчик, с красивым кукольным лицом. Они смотрели друг на друга, и взгляды их говорили больше любых слов. Урумов так смутился, что сошел с трамвая на первой же остановке. Ни ревности, ни ярости, ни даже обиды он не испытывал. Может быть, только легкую боль и горечь вместе с каким-то странным и непонятным чувством облегчения. Никогда за всю их совместную жизнь она не глядела на него такими глазами и никогда ему так не улыбалась. Ни разу. Может быть, она влюбилась впервые в жизни, и именно в этого краснощекого белобрысого мальчишку в щегольском мундире. Вот уж кто никак ей не подходил! Еще до свадьбы Урумов видел, правда мельком, своего предшественника-турка. Черный волосатый гигант откуда-то из Курдистана, весь словно бы состоящий из тугих узлов и острых граней, властный и по-своему красивый. А этот — просто стакан малинового сиропа, не больше. И все-таки она любила его, может быть, так, как любят бездетные женщины, жаждущие укрыть и защитить любовника. Во всяком случае, ее влюбленность не вызывала никаких сомнений.
Два дня он колебался между несколькими крайними решениями. Никаких чувств он больше не испытывал, но достоинство его было задето. На третий день он пригласил жену к себе в кабинет. Она вошла спокойно, не догадываясь об опасности. Только во взгляде ее была легкая досада.
— Я позвал тебя, Наталия, чтобы сказать, что отныне мы больше не муж и жена.
Она даже не дрогнула, толькотихо и чуть удивленно спросила:
— Почему?
— Ты прекрасно знаешь почему.
— И ты хочешь со мной развестись?
— Нет. При условии, что ты прекратишь эту отвратительную связь.
— Почему отвратительную? — Голос ее звучал враждебно.
— Так я считаю! — ответил он резко. — У меня нет никакого желания следить за тобой и контролировать каждый твой шаг. Мы по-прежнему будем жить под одной крышей, если только ты не сделаешь меня посмешищем в глазах людей. Под одной крышей — не более того.
Она не ответила. Сталинградская битва уже закончилась, и женщины гораздо лучше своих тупиц-мужей чувствовали, каким будет конец. Наталия встала и взглянула на него так, словно впервые увидела.
— Ты пользуешься тем, что у меня нет никаких средств.
— Ничем я не пользуюсь! — выкрикнул он, потрясенный собственным тоном. — Ты сможешь жить, как жила.
Тогда ему было только сорок пять лет. До самой ее смерти он больше ни разу не прикоснулся к ней, да и она не сделала никакой попытки с ним сблизиться. Но своего лейтенанта-немца Наталия все-таки бросила — с той же холодной расчетливостью, с какой когда-то вышла за него самого. Правда, этот разрыв она перенесла очень болезненно. За несколько месяцев Наталия похудела, как выгнанная из дома кошка, взгляд сделался мрачным и злобным. На мужа она почти не смотрела, не просила у него денег — даже на домашние расходы. Не наряжалась, никуда не ходила, молчала целыми днями. Потом понемногу оправилась.
Тогда ему и в голову не пришло, что он навсегда отказывается от своей мужской жизни. Но фактически так оно и случилось. Сначала ему нередко доводилось получать то, к чему он, собственно, и не очень стремился. Потом это стало случаться все реже и реже. Возможно, он и сам не сознавал, что после этой ослепительной и сильной женщины все остальные казались ему ничтожными, пресными и безвкусными, как солома. Несмотря ни на что, в глубине души у него еще оставалось что-то, чего она не сумела уничтожить, что-то от той огромной и слепой любви, которая дурманила его в первые месяцы. Без всякого желания обнимал он этих бесконечно чужих невзрачных женщин, да и его врожденная порядочность, пожалуй, мешала ему больше, чем их недостатки. Он не умел прятаться, искать квартиры, лгать. Не умел даже притворяться. Это было за пределами его душевных сил и возможностей. Но он смутно чувствовал, что сдается, и сдается навсегда. И с еще большей страстью и силой отдался своей работе.
Однако, как это ни странно, отношения Урумова с женой постепенно наладились. И стали даже естественней, чем были до разрыва. Через несколько лет они, по всеобщему мнению, выглядели почти идеальной парой. Никто не подозревал, что между ними что-то случилось. Когда же они построили новую квартиру, то и спальня, правда, вопреки их желанию, оказалась общей. Они спали в одной комнате, не видя, не чувствуя друг друга — как друзья, которые уже не помнят, когда и почему они подружились. Урумов смутно догадывался о ее связях — коротких и более длительных, но догадывался с облегчением. В его глазах она по-прежнему была настоящей полноценной женщиной и имела все права на личную жизнь. Но одна мысль о том, чтобы к ней прикоснуться, приводила его в ужас.
За окном одни за другими стали бить старинные городские часы. Три часа, а он все еще лежит с открытыми бессонными глазами, задыхаясь в горечи прошлого. Давно, вот уже не один десяток лет ему казалось, что оно навсегда скрыто под серым пеплом забвения. Он научился отлично справляться со старыми воспоминаниями, тяжелыми мыслями, глупыми иллюзиями, всякого рода подведением печальных итогов. И прежде всего — с надеждами, их он убивал первыми. Он и сам не знал почему, но это оказалось не таким уж трудным. Может быть, он просто устал и был полон отвращения и отчаяния. И редко, очень редко, какой-нибудь жаркой ночью перед ним вновь возникало мучительное воспоминание — девушка в кабинете отца со смущенно скрещенными на груди руками.
Заснул он лишь на рассвете, вытянув руки поверх одеяла. Луна давно уже закатилась, небо посветлело. На ветке недалекого дерева с упоением распевала какая-то птичка — синица, соловей? Как давно исчезли птицы из его жизни.
7
Они спускались по тропинке, вьющейся среди можжевельника. Криста быстро шла впереди — почти девочка в своем ситцевом платьице и легких босоножках. Ноги у нее были несколько худощавы и так белы, словно она хранила их в скрипичном футляре. Она не оборачивалась, не глядела на него, маленький ее носишко был поднят к небу. А здесь, высоко в горах, оно совсем не было похоже на бесцветное городское небо — по нему не летали птицы, не проносились самолеты, и маленькие одинокие облачка, точно лампадки, висели у них под ногами.
Она шла так легко и быстро, что Сашо еле поспевал за ней. Он испытывал какое-то непонятное головокружение, словно бы только тут, над облаками, понял, что земля и в самом деле вертится вокруг своей осточертевшей оси. Сашо не привык к таким прогулкам, которые казались ему скучным и бессмысленным хождением. Ступал он довольно неуверенно и проклинал острые камни, которые, словно кривые зубья, торчали из потрескавшейся рыжеватой земли. Но к счастью, тропинка скоро стала не такой утомительно крутой, теперь вместо камней вокруг была трава. Они вышли на открытое место и увидели обширную пологую поляну, усеянную желтыми цветами. Здесь Криста на миг обернулась, взглянула на него и побежала. Она стремительно неслась вниз, взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие. И Сашо только тут понял, что. до поляны еще очень далеко, потому что Криста становилась все меньше и меньше, пока, словно бабочка, не опустилась среди цветов. И тут же словно бы слилась с поляной. Сашо даже показалось, что она просто растаяла, как зеленое облачко.
Когда он спустился вниз, Криста сидела у какого-то крохотного ручейка, который еле заметно пробирался среди трав. Вода в нем была необычайно прозрачной, на дне виднелись плоские, отмытые столетиями белые камешки. Несколько таких камешков лежало у Кристы на ладони, девушка смотрела на них так, словно нашла брильянты.
— Посмотри, какие красивые! — воскликнула она, ничуть не притворяясь. — Правда? — и протянула к нему раскрытую ладонь.
— Красивые, — ответил он без всякого воодушевления.
От долгого хождения по камням в голове у него словно растрясло мозги, колени подгибались.
— Тебе что, не нравится?
— Что ты! — Он едва нашел в себе силы улыбнуться. — Подаришь?
Криста сама сунула камешки ему в карман.
— Потеряешь их — потеряешь меня.
— Не слишком ли дешево ты себя ценишь? — спросил он.
— Очень дорого! — ответила она. — Ты не знаешь, эти камни волшебные.
— И все-таки ты рискуешь! Волшебные не волшебные, а когда-нибудь и они могут надоесть. Криста засмеялась.
— Отдохни, — сказала она. — А я нарву немного цветов.
— Когда мы неслись вниз, словно взбесившиеся кентавры, я видел не меньше двухсот надписей: «Рвать цветы воспрещается».
— Ну и пусть! Я сорву только несколько штук.
— Я еще не видел женщины, которая уважала бы законы.
— А я — мужчины, который бы создал какой-нибудь стоящий закон.
Он присел у ручейка. Страшно хотелось опустить в воды пылающие ноги. Что ни говори, а он, кажется, действительно чересчур прирос к городу. Пожалуй, надо будет малость потренироваться. Понемногу, конечно, а не так вот сразу — завтра, верно, он криком будет кричать от боли в мышцах. Пока он блаженствовал, валяясь на берегу ручейка, который что-то дружески журчал ему в ухо, Криста бродила по поляне, время от времени наклоняясь над чем-то ему невидимым. Она и в самом деле рвала цветы и вскоре появилась перед ним с пестрым букетиком.
— Но послушай, нам даже некуда их спрятать… Сунуть в карман, что ли?
— Все мужчины ужасные трусы, — заявила Криста. — Если появится сторож, я сама буду иметь с ним дело.
Вид у нее был довольно воинственный. Сашо подумал, что сторожу придется довольно туго. Криста села рядом с ним и тут же сунула цветы ему в нос, чтобы он понюхал. Сашо чихнул и старательно стер с носа желтую пыльцу.
— От каждого цветка по одному, — сказала она. — Хочешь посмотреть? Вот этот красненький — жарок-чаровник. Здорово придумано, правда? Чаровник, чаровник, чаровник! — Она с улыбкой смотрела на него. — Сейчасон тебя зачарует, зачарует, зачарует.
— Ты колдуешь надо мной, что ли?
— Уже околдовала… Вот этот желтенький — лютик. Хочешь его лизнуть? А это — незабудочка.
Сашо разочарованно взглянул на цветок.
— Это и есть незабудка? До чего же невзрачная!
— Очень красивый цветочек.
— У тебя они все красивые.
— Все, что растет, красиво… Ты можешь себе представить мир без цветов?
Он, конечно, мог, но сказать об этом не посмел. За всю жизнь Сашо ни разу не купил ни одного цветка.
— Или без травы? — допытываласьона.
— Вот насчет травы ты права, — ответил он. — И тут главное не то, что коровам будет негде пастись, а что футболистам не на чем будет играть.
— Пропади они пропадом эти типы, которым трава нужна для того, чтобы на ней брыкаться. И вообще не порти мне настроение. Посмотри лучше — вот первоцвет. А у этого цветка смешное имя силивряк… Ты, например, тоже силивряк.
— Мерси, — ответил он.
— А что?.. Это очень интересное и редкое растение. Я даже не знала, что оно встречается на Витоше.
— Да ты просто ботаническая энциклопедия, — с удивлением сказал он, — а вовсе не литературная, как я думал раньше. Может, ты даже знаешь, что такое анапест?
— Я-то знаю, это ты не знаешь. А вообще я просто люблю цветы, вот и все.
— А я из всей флоры больше всего люблю чечевицу, — сказал он. — Ну и в какой-то степени молодые бобы.
Криста встала и опять быстро пошла по тропинке. Сашо двинулся за ней, поглядывая на зеленые пятна на своих коленях. И откуда только они взялись, он вроде бы еще не падал перед ней на колени. Пока они обменялись только несколькими поцелуями, короткими и с ее стороны довольно робкими. Эта быстроногая девчонка, похоже, не находила в них никакого особого вкуса. Для нее все это было вроде как шуткой. Сегодня он ни разу не видел ее задумчивой или мечтающей. А его томило какое-то внутреннее стеснение, и все казалось, что он влюблен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63