Она произнесла это шутливым тоном, но он так смутился, что в первую секунду язык у него словно одеревенел.
— Не говорите так! Еще немного, и я взлечу, вот так, возьму и взлечу — без крыльев.
— И оставите меня одну на пустой улице! С вашей стороны это будет не очень-то любезно.
Впрочем, бульвар был не так уж пуст. Они как раз проходили мимо Военного клуба — по противоположному тротуару. Перед его желтым зданием стояла группа молодых офицеров в сдвинутых набекрень фуражках. Они небрежно опирались на сабли. Когда молодые люди проходили мимо них, офицеры, как по команде, повернулись им вслед. Такая бесцеремонность не очень-то приличествовала столь блестящим офицерам. Он заметил, что лицо у нее окаменело и смягчилось лишь спустя некоторое время.
— Сделаю вам еще одно признание, — проговорила она. — Это я велела Кисеву пригласить вас к нашему столику… Еще когда вы колебались у входа.
Он совсем растерялся:
— В самом деле? Может быть, затем, чтобы посмотреть, что от меня осталось?
— Осталось довольно много! — Она засмеялась, свободно и, как ему показалось, немного небрежно.
Это кольнуло его в самое сердце. Она, видимо, почувствовала, что переборщила, и потому серьезно добавила:
— Во всяком случае я не ожидала увидеть вас профессором… Скорее — врачом, как вашего отца…
В ту ночь Урумов вернулся домой полный любви и отчаянья. Он понимал, почему влюбился, но откуда это отчаяние — понять не мог. Возможно, в своем совершенстве она казалась ему абсолютно недоступной, и он был уверен, что если даже каким-то чудом добьется любви, то, наверное, никогда не заслужит ее по-настоящему. Он поспешил лечь, но еще несколько часов не мог уснуть. Хотелось куда-то лететь, с кем-то сражаться, рубить саблей, издавать победные клики над трупом какого-нибудь поверженного негодяя. Хотелось спасать ее от бурь и диких зверей, носить на руках, приводить в чувство своим дыханием. Он смутно понимал, что с ним случилось что-то странное, что он впал в детство, вернулся, может быть, к своим мальчишеским годам, но это было ему невыразимо приятно. Потом он незаметно уснул со счастливой улыбкой на губах. Спал он без сновидений, но даже во сне чувствовал, что это пламя вспыхнуло не случайно, что оно тлело в его душе с первого дня его несчастного рождения, с первого крика перед лицом этого жестокого и сверкающего мира, с того самого мгновения, когда он впервые увидел нежное и измученное лицо матери. И отсвет этого пламени согревал его всегда, не сознавая этого, он всю свою жизнь был влюблен, всегда жаждал любви и всегда страстно тянул к ней руки. Утром, при дневном свете, все его мечты словно бы разлетелись, но желание вновь увидеть ее, коснуться ее руки было по-прежнему непоколебимым.
Они встречались около месяца — сначала редко, потом почти каждый день. Он только несколько раз украдкой поцеловал ее в темной тени деревьев, провожая ночью домой. Когда это случилось впервые, Урумова на мгновение охватило странное чувство — словно он поцеловал львицу. Она, казалось, не заметила его слепого и испуганного поцелуя и не ответила на него. Губы ее остались сжатыми, лица его слегка коснулся только ее нос, такой холодный, что казался влажным. Домой он вернулся подавленный и смущенный. На следующий раз она как-то конвульсивно изогнулась в его объятиях и вздрогнула, но губы ее оставались все такими же неподвижными. Тогда он не понимал, что она просто не умеет целоваться, как не умеют этого львицы или красавцы-гепарды. Она могла только кусать — ласково или до крови, в зависимости от силы того, что крылось у нее в душе.
Он был влюблен в нее все так же отчаянно. Ему казалось, что ни у какой другой женщины в мире нет такой кожи, гладкой и светящейся, как луна, — как у той девушки, которую он видел в кабинете отца. Все последние двадцать лет он только ее и искал в жизни, не сознавая, насколько это нереально и недостижимо. А сейчас она была рядом с ним, и все-таки он отчаянно боялся сделать решительный шаг. Ему казалось, что в последнюю минуту случится что-нибудь ужасное и непредвиденное и все рухнет.
Однажды вечером он вернулся домой немного раньше обычного. Уже в прихожей юн заметил, что из-под двери отцовского кабинета выбивается тонкая полоска света. Отец, наверное, еще работал. Только он хотел подняться к себе в комнату, как дверь кабинета отворилась и на пороге показался отец. Его строгое и сухое лицо ничего не выражало.
— Мишо, зайди, пожалуйста, ко мне ненадолго, — сказал он.
Голос отца звучал так же властно, как и тогда, когда он был ребенком. Не дожидаясь ответа, отец повернулся к нему спиной и ушел в кабинет. Сердце у него сжалось. В кабинете было полутемно, так как горела одна только настольная лампа в темном фарфоровом абажуре. Некоторое время оба молчали, потом отец сказал:
— Я слышал, что у тебя связь с госпожицей Логофетовой… Это правда?
— Да, папа…
— Ты уже взрослый, — продолжал отец. — Не думай, что я собираюсь требоватьот тебя отчета. Хочу только спросить — это серьезно?
— Да, папа, очень серьезно.
— Так я и думал, — проговорил отец, не выразив удивления.
Потом повернулся к нему спиной и принялся расхаживать по комнате. Это продолжалось чуть ли не целую вечность. Наконец он остановился, лицо его словно окаменело.
— Тогда ты должен знать правду… Она совсем не то, что ты думаешь…
— Я ничего еще не думал, папа.
— Жаль! — сухо проговорил отец. — Когда речь идет об имени человека и о его чувствах, он обязан думать.
— Я не слепой.
— Сомневаюсь. Я хотел тебе сказать, что госпожица Логофетова больше года была любовницей Сабахаттина Севгуна. Тебе знакомо это имя?
— Нет! — мрачно сказал сын.
— Все равно. Он атташе турецкого посольства, отвратительная личность. Но самое важное не это. Она забеременела от него и аборт сделала очень поздно. Попросту говоря, это был не аборт, а убийство. Вероятно, она больше никогда не сможет иметь детей.
Молодой человек почувствовал, что холодеет.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил он глухо.
— Мне сказал врач, который делал аборт… когда узнал, что ты можешь попасть в беду.
— Наверняка попаду, — все так же мрачно сказал молодой человек. — Можешь поздравить своего коллегу — он отлично умеет хранить врачебную тайну.
— Не говори глупостей! — сердито возразилотец. — Человеческая этика важнее профессиональной.
— Да, конечно… Спасибо.
Что-то неожиданное блеснуло в глазах старого врача, что-то вроде вольтовой дуги ярости и гнева. Но уже секунду спустя лицо его вновь стало непроницаемым.
— Избавь меня, пожалуйста, от своей дешевой иронии, — сказал он сдержанно. — Я рассказал тебе это, потому что так или иначе когда-нибудь ты сам узналбы обо всем… Лучше теперь… И прежде, чем ты что-нибудь решишь, тебе придется все это переварить. Другого пути пет.
И он направился к столу, бросив через плечо:
— А теперь иди!.. Можешь не сообщать мне о своем решении. Как бы ты ни поступил, расхлебывать придется тебе. Я противиться не буду.
Молодой человек ушел к себе в комнату. Впервые в жизни он чувствовал себя таким разбитым и. несчастным. Ему казалось, что он никогда больше не сможет встать на ноги. Но он встал. Через месяц Михаил Урумов обвенчался с Наталией и привел ее в старый большой и пустынный дом. У него не хватило сил оставить отца. Да и незачем было это делать. Старый врач держался так, словно ничего не случилось, только похудел немного да взгляд стал как будто еще более мрачным и лихорадочным.
6
На следующее утро Ирена нашла его в ресторане гостиницы, где он с аппетитом завтракал яйцами с ветчиной. Утро было очень ясным, все, что было в ресторане металлического, сверкало на солнце. Но еще ярче, казалось, сияла улыбка Ирены.
— Чем вы сегодня будете меня мучить? — спросил он.
— Ничем особенным… Прежде всего заедем в институт. Затем небольшой официальный обед, а вечером — балет.
— Какой балет?
— Хороший балет, классический… «Лебединое озеро». Вы должны посмотреть наш балет, к нам для этого приезжают со всего мира.
— Сказать по правде, я отнюдь не горю желанием побывать в балете. На этот раз он обойдется без меня. — Он отпил немного из красивой чашки и пояснил: — Когда я был моложе, то думал, что старого человека может утешить только искусство. И, как оказалось, обманулся. Старики не любят искусства, оно повергает их в уныние. А то и хуже.
— Но вы же не старик! — пылко возразила Ирена. — Вы не старик, вы просто пожилой человек.
Пока они на такси ехали в институт, Ирена рассказала ему кое-что о своей жизни. Много лет назад ее отец эмигрировал в Аргентину. Когда началась Балканская война, он получил повестку и приказ явиться в расположение своей части. Отец Ирены продал все, что мог, плыл сначала пароходом, потом ехал поездом и с трудом добрался до Будапешта. Здесь его застала мировая война. Все пути в Болгарию были отрезаны. Это его и спасло. Он связался с местными болгарами-огородницами и сам стал огородником, хотя имел хорошую специальность — машиниста.
— Он еще жив? — спросил Урумов.
— Умер десять лет назад.
— Это он научил вас болгарскому?
— Конечно. И не только меня, мать мою тоже. Он требовал, чтобы дома все говорили только по-болгарски. Но когда я с этим своим болгарским приехала учиться в Софийский университет, то всех там поразила. Профессор Динеков заставлял меня часами рассказывать ему что-нибудь — и все что-то записывал. Уверял, что я говорю как Бачо Киро и даже еще интересней.
— Жаль! — заметил академик. — Сейчас вы говорите абсолютно нормально.
Окончив университет, Ирена вернулась в Венгрию. Вышла замуж за венгра, дочке ее сейчас уже двенадцать. Работает она в министерстве внешней торговли, но когда бывает трудно с переводчиками, ее приглашают помочь.
В институте академик уже у входа почувствовал какое-то затаенное возбуждение. Даже уборщицы, словно тараканы сновавшие по коридорам, собирались по двое и оживленно шушукались. Добози энергично расхаживал по своему кабинету и, выкатив глаза, что-то внушал трем своим сотрудникам, которые слушали его с вытянутыми лицами. Подбородок у него стал розовым, как подклювный мешок пеликана, губы пересохли. Когда Урумов вошел, Добози обеими своими мясистыми ручками схватил его за руку и затряс так, словно хотел испробовать, хорошо ли та прикреплена к плечу. Глаза у него блестели. Рука была прикреплена не бог знает как, но выдержала. Совершенно забыв, что говорит с болгарином, Добози защебетал по-венгерски:
— Хорошая новость, мой друг, большая новость! Нам удалось сделать снимок вирусов полиомиелита. Роскошный снимок!.. — Ирена еще не успела перевести, как он добавил по-немецки: — Первый в мире!.. Понимаете, первый в мире! Я просто не верю своим глазам!
— Где снимки? — резко спросил Урумов.
— Сейчас, мой друг, сейчас!..
Добози подошел к столу, взял пять фотографий, сложил их веером и показал гостю — «словно королевский флеш-стрит», как комментировали позднее его сотрудники. Урумов почти выхватил их у него из рук. Фотографии были не слишком отчетливы, во всяком случае не отчетливее, чем какой-нибудь снимок поверхности Марса, но все-таки это были настоящие снимки — спорить не приходилось. Это была целая колония вирусов, напоминающих морских ежей своими острыми неравными иглами. Академик с удовлетворением констатировал, что именно это он и ожидал увидеть. Пока Урумов один за другим разглядывал снимки, Добози стоял рядом, и лицо его выражало неземную радость. Да и академик почувствовал, что сердце у него внезапно забилось быстрее, словно он неожиданно сквозь замочную скважину заглянул в сокровищницу, где природа укрыла свои самые заветные тайны. А в это время доценты в душе проклинали себя, что не догадались захватить фотоаппарат. Можно было так снять обоих, как они выражались, старцев, что снимок произвел бы более шумную сенсацию, чем само открытие.
— Поздравляю! — сказал Урумов. — Это огромное научное достижение!
— Достижение не наше, а электронного микроскопа! — скромно ответил Добози.
Все утро они проговорили об этом снимке, о структуре вирусов, о возможных научных последствиях открытия. И продолжали говорить об этом на официальном обеде, не замечая, что едят. Только оба доцента, которые, в сущности, и сделали этот снимок, ели и пили в свое удовольствие. Они сидели рядом и были похожи чуть ли не на братьев, хотя никакого сходства между ними не было — один белокурый, а другой, вероятно, с какой-то примесью цыганской крови. Оба оживленно обсуждали каждое блюдо, брали себе одно и то же и тут же съедали все до последнего рисового зернышка. Вину они тоже воздали должное. И пока оба академика с набитыми ртами рассуждали о коварном вирусе, доценты до мельчайших подробностей обговорили, какие припасы должны будут взять их жены на субботний пикник.
Когда они вернулись в гостиницу, Ирена еще раз попыталась соблазнить академика балетом, и, конечно, безрезультатно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63