Человек, видно, по уши в долгах и не знает, как расплатиться с друзьями и родственниками.
Они молча шли вместе до перекрестка, где должны были расстаться. Академик протянул Аврамову руку.
— Я сегодня же просмотрю ваши записи. В данном случае очень важно, каким путем вы пришли к своему открытию. Вы ведь знаете, если у теоремы два доказательства, оба имеют законную силу, но преимущество всегда на стороне более краткого и эффектного.
В глазах Аврамова блеснула надежда и тут же погасла.
— Вы хотите меня утешить, — сказал он. — Но это, к сожалению, не теорема. Какой смысл еще раз изобретать велосипед?
— Смысл есть. Велосипед изобретали несколько раз. И, как вы знаете, первый был ужасно смешон.
— Ничего, прочтете, тогда поговорим.
Обедал Урумов в глубокой задумчивости под укоризненным взглядом сестры. Та сварила ему любимую его чечевичную похлебку. Делала она ее редко, чтобы брат к ней не слишком привыкал, но сейчас он поглощал ее совершенно равнодушно. Словно на землю выплескивает, — сжималось сердце у несчастной сестры. Наконец она не выдержала и возмущенно бросила из-за его спины:
— Да это же чечевица!
— Вижу! — удивленно ответил брат. — И чудесная!
— Чудесная! — огорченно ворчала она. — Очень ты замечаешь, что тебе дают.
И вышла из кухни. Можно подумать, что в этом идиотском современном мире так просто найти чечевицу и чабрец. Нет, лучше она пойдет домой, там ее оболтус вот уже третий день жует какое-то жаркое с перегретым салом. Совесть так внезапно ужалила ее, что она отшвырнула войлочные тапки и яростно нахлобучила любимую свою зеленую шляпку с искусственными вишенками.
— До свиданья! — сухо сказала она с порога кухни.
Академик рассеянно вылавливал из чечевицы зубчики чеснока.
— До свиданья!.. И скажи Сашо, пусть зайдет ко мне вечером.
— Скажу, но завтра ты у меня получишь на обед деревяшку с луком. Все равно не замечаешь, что ешь.
Весь остальной день Урумов просидел над записями Аврамова. И когда наконец кончил, не испытал ничего, кроме подавленности и раздвоения. К сожалению, Аврамов использовал тот же метод, что и американцы. Но он шел гораздо более прямым путем, изумившим его своим остроумием и эффективностью. Перед ним все больше раскрывался образ действительно блестящего ученого, обладающего огромным опытом и находчивостью. И все же за это его открытие никто не даст и ломаного гроша, очень уж мало кто может оценить его по существу.
Академик с грустью смотрел на ветхие потрепанные тетради. У большинства были вырваны страницы — наверное, Аврамов использовал старые тетради своих детей. Все было записано точно и аккуратно, четким и решительным почерком. По-видимому, таким же был и его характер, но житейские невзгоды подавили и сломили его.
Часов в семь в дверь позвонили, свободно, как это делают свои люди. Пришел Сашо. Академик, разумеется, совсем забыл, что просил племянника зайти. В слабом свете прихожей на лице его не было заметно ничего — ни недовольства, ни благоволения. Но Сашо как будто был не совсем таким, как обычно, — какая-то сдержанность, может быть, даже затаенная враждебность чувствовалась в его поведении. Усевшись на свое привычное место, он не откинулся, как всегда, на спинку, а остался сидеть на краешке, прямой и настороженный.
— Ладно, не изображай оскорбленную невинность, мой мальчик! — засмеялся Урумов. — Можешь завтра подавать документы.
— Очень нужно! — передернул плечами Сашо. — В случае чего я и свитера могу вязать.
— Чем злиться, лучше сводил бы куда-нибудь дядюшку и угостил хорошенько.
— Куда же тебя сводить?
— Откуда я знаю? Как ты считаешь, какой ресторан сейчас самый модный?
— Сейчас в моде загородные кабачки, — ответил молодой человек. — Ездят туда на служебной машине и с секретаршей. А для маскировки прихватывают с собой первого попавшегося иностранца, и тогда все идет за счет государства.
— А отдельные кабинеты там есть? — полюбопытствовал Урумов.
— Какие отдельные кабинеты?
— Ничего не знают! — снисходительно пробурчал дядя. — Отдельный кабинет — это уединенный уголок, где можно укрыть даму, чтобы ее не скомпрометировать.
— Вернее, где можно укрыться самому, чтобы дама не скомпрометировала тебя. Но у меня, к сожалению, нет таких связей.
— Тогда к чему нам с тобой эти кабачки?
— Ты прав, тем более что гораздо проще пойти в Русский клуб.
В Русский клуб они отправились пешком, чтобы размяться. Дул легкий вечерний ветерок, в воздухе мелькали одинокие снежинки. Но большого снегопада не ожидалось — небо совсем прояснилось. Над самым горизонтом висела желтая луна, словно тыква, рассеченная тонкими перьями облаков. Оба взглянули на нее с некоторой опаской, словно от луны и впрямь мог отвалиться ломоть и свалиться на старую грешную землю. Академик старался идти в ногу с Сашо, их шаги с приятной гулкостью отдавались в морозном воздухе.
В большом зале ресторана было довольно прохладно, почти холодно. В этот ранний час занят был пока только один столик, официанты зябко ежились по углам. Сашо нашел удобное место, подальше от окон. Усевшись, молодой человек энергично потер руки.
— Вот что, дядя, — весело сказал он, — давай, чтобы согреться, закажем глинтвейн. В красивом фарфоровом кувшине с ломтиками яблок и пряностями.
— Подойдет! — охотно согласился академик.
Приблизился официант, довольно пожилой, с жесткими короткими волосами, настолько белыми, что казалось, он целый день начищал их щеткой. Сашо сразу же заметил на его лице какое-то особое почтение.
— Приготовим специально для господина профессора, — любезно проговорил официант.
Только тут академик поднял голову и взглянул на него.
— Ваше лицо мне знакомо.
— По Юнион-клубу, — все так же любезно пояснил официант. — Вы бывали там с вашим отцом еще до сорок четвертого.
— Да, да. Теперь я вспоминаю.
— Я десять лет там работал! — с плохо скрываемой гордостью продолжал официант. — Мне доверяли самые ответственные столы… Даже регентов приходилось обслуживать.
Произнеся эту сакраментальную фразу, он важно удалился на кухню. Сашо еле удержался от улыбки.
— До чего же он тебе обрадовался, дядя. Уверен, что этот тип принял тебя за какую-то буржуазную реликвию.
— А что, разве это не так?
— Еще бы! По-моему, ты похож на маркиза Эксетера. Вернее, это ему следует быть похожим на тебя, если он дорожит своим титулом.
Глинтвейн обладает некоторыми весьма интересными и скрытыми свойствами. После первого же бокала уши маркиза Эксетера приобрели цвет вишневого сиропа. После второго он подробно передал племяннику свой разговор со Скорчевым. Передал, прекрасно понимая, что делать этого не следует, но язык, вероятно от пряностей, страшно чесался. Однако Сашо, даже после третьего бокала, выглядел весьма озабоченным.
— Ты поторопился! — сказал он после некоторого размышления.
— С чем?
— Да вот, с собранием. Наука есть наука, ее проблемы не решишь голосованием. Это знал еще Аристотель.
— И что, по-твоему, может произойти на собрании?
— Могут выразить тебе недоверие.
— Глупости! — отмахнулся академик. — В науке это не так легко. Сделал ты что-нибудь или не сделал — все налицо.
После глинтвейна не пьется ничего, кроме опять-таки глинтвейна. Когда опустел и второй кувшин, дядя прилежно съел свой ромштекс с луком и сонно взглянул на племянника. Пора было уходить. На улице луна уже собрала воедино все свои куски, и лик ее сейчас смотрел ясно и умудренно. Какие-то смутные мысли вертелись в голове академика, пока он глядел на луну. Что бы там ни случилось на собрании, ему все равно, ему теперь действительно все равно. Мальчик продолжит начатое им дело и наверняка достигнет гораздо большего. Только бы ему не помешали. Но он упорен, сумеет преодолеть все, так что да будет благословен день, когда он отбросил свою щепетильность.
— Дядя, мне давно хочется тебя спросить, — внезапно заговорил Сашо. — Только все было как-то неудобно.
— Мне тоже неудобно такое слушать. Спрашивай о чем хочешь.
— Скажи, дядя, почему ты не в партии?
— По-твоему, это так важно?
— Конечно, важно. Сейчас твои позиции как директора были бы намного прочнее.
Академику стало неприятно.
— Я ничуть не держусь за свое место.
— Дело не в месте, а в позиции. Неужели ты не встанешь на защиту своих научных идей?
— А тебе не приходит в голову, что членство в партии надо еще заслужить?
— А ты что, не заслужил? Я слышал, что все Урумовы по традиции русофилы и республиканцы.
— Это верно, мой мальчик. Но все же вряд ли этого достаточно.
— А что еще нужно? Разве обязательно, чтобы ты сражался на баррикадах?
— Нет, но если б я хоть воду бы подносил…
— Ты просто не хочешь мне отвечать, — пробурчал Сашо. — А я думаю, что тебя нарочно придерживают… Нужно же, чтобы какой-нибудь авторитетный человек представлял беспартийных. На этих… как их там… форумах.
Академик промолчал. Никто до сих пор не знал, что случилось в ту страшную ночь. Никто его не спрашивал, никому он ничего не рассказывал. Это не было взвешено ни на каких весах, не упоминалось в официальных анкетах. Он пытался об этом забыть, и в какой-то мере это ему удалось.
Последние месяцы войны он провел в эвакуации в Банкя. Жил он один в мансарде чьей-то дачи, набитой беженцами. Жена его уехала в еще более безопасное место — к какой-то своей приятельнице в Чамкорию. Бомбежки уже прекратились, но американские самолеты днем и ночью с гулом проносились над тихим курортным поселком. Теперь у них было другое дело — они непрерывно бомбили нефтяные заводы в Плоешти. Со своего крохотного деревянного балкончика Урумов наблюдал за их неторопливым полетом. Белые, почти прозрачные самолеты проносились в чистом летнем небе, и никакие истребители их не преследовали, молчали даже зенитные батареи, скрытые в предгорьях Люлина. Наверное, боялись, как бы «летающие крепости», разъярившись, не сбросили на них свой страшный груз.
Великий день пришел неожиданно, совсем не так, как он себе это представлял. Не было ни баррикад, ни стрельбы, ни хмурых рабочих, опоясанных пулеметными лентами, как это он видел в советских фильмах. Просто какие-то парни с осунувшимися лицами и красными повязками на рукавах возбужденно носились туда-сюда и, на первый взгляд, ничего не делали. Это, конечно, было не совсем так, потому что они без боя заняли все официальные учреждения и провозгласили новую власть. В районе Банкя были расположены крупные войсковые соединения, которые могли бы раздавить их одним ударом. Но они этого не сделали. Видимо, армия тоже была в руках повстанцев; впрочем, пока еще ничего нельзя было понять. Но парни с повязками с каждым днем выглядели все увереннее, у всех появились новехонькие немецкие автоматы. Ходили слухи, что Красная Армия вот-вот вступит в Софию.
Правда, ночи были беспокойными. Как только поселок погружался во тьму, начиналась стрельба. Стреляли повсюду — на окраинах, в покрывающих окрестные холмы лесах, в самом поселке. Может быть, это постреливали солдаты на постах, чтобы дать о себе знать друг другу, а может, ночные патрули — просто так, для храбрости. Впрочем, возможно, это и вправду были перестрелки, потому что ночами по всему поселку производились обыски. Как эта горстка людей успевала столько всего сделать — Урумов просто не мог понять. Наверное, они не спали ни днем, ни ночью. Иногда он проходил мимо здешней крепости свободы — перед дверью обычно стоял парнишка в штатском, вооруженный автоматом и несколькими гранатами, и это было все.
Прошло около недели, а советских войск еще не было. Иногда из Софии приезжали легковые машины, битком набитые вооруженными людьми, улицы оживали. Однажды даже состоялся митинг, но профессор на него не пошел, хотя ему было бы любопытно услышать, что могут сообщить ему эти ребята. Людей с красными повязками стало больше, чем всех остальных. Урумов чувствовал, что революция набирает силу.
Однажды ночью, часов около десяти, кто-то постучал к нему в дверь. Сердце у Урумова сжалось — кто бы это мог быть в такое время? Охваченный дурными предчувствиями, профессор встал и открыл дверь.
На пороге стоял незнакомый человек, одетый в новую спортивную куртку. Низко надвинутая фуражка почти скрывала его глаза. Но то, что Урумов увидел прежде всего, была красная лента на левом рукаве с двумя буквами «ОФ» — Отечественный фронт. Однако в тот момент профессор не мог сообразить, что это может для него значить — надежду или смертельную опасность.
— Здравствуйте, профессор! — сказал человек и приподнял фуражку.
Только теперь Урумов его узнал — это был Кисев, тот самый полицейский офицер, который когда-то познакомил его с Наталией.
— Ты? — пораженный, спросил Урумов.
Кисев только кивнул, отстранил его рукой и вошел. Потом старательно прикрыл дверь и снял фуражку.
— Не бойся, я ничем не скомпрометирован! — спокойно сказал он. — А это для маскировки, — кивнул он на повязку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63