Рокки понюхал воздух, и тут же об этом пожалел, но с опаской понюхал снова, стараясь различить там примесь похожего на порченое мясо смрада жреца или еще худшей вони зомби.
Город казался сонным. Существуя в постоянно сходящих на нет сумерках, Беллинзона не переживала часов пик или периодов затишья. Люди занимались делами когда Бог на душу положит — или когда уже невозможно станет откладывать. И все-таки жизнь подчинялась определенному ритму. Бывали времена, когда бешенство буквально висело в воздухе, готовое выплеснуться на город, — и времена, когда ленивый зверь, насытившись, сворачивался в клубок и погружался в тревожный сон.
Рокки подошел к пожилому человеческому самцу, что жарил рыбьи головы в ржавом ведре над костром.
— Привет, старик, — сказал он по-английски. Затем швырнул человеку пакетик кокаина, который тот ловко ухватил на лету, обнюхал и сунул в карман.
— Посторожи мою лодку, пока не вернусь, — сказал Рокки, — и получишь еще такой же.
Затем, отвернувшись от старика, Рокки бодро застучал четырьмя адамантовыми копытами по доскам причала.
Титанида соблюдала осторожность, — впрочем, не чрезмерную. Да, людям потребовалось много времени, чтобы выучить урок, но теперь они выучили его на славу. Когда патроны кончились, титаниды перестали с ними миндальничать.
Правда, они и раньше не особенно церемонились — просто были прагматичными. Спорить с вооруженным человеком смысла не имело. А чуть ли не столетие большинство землян в Гее были вооружены. Теперь же пули иссякли, и Рокки мог ходить по пирсам Беллинзоны почти без опаски.
Он перевешивал пятерых землян, а силой превосходил десяток самых здоровых. Он также по меньшей мере вдвое быстрее бегал. Атакованный землянами, Рокки мог сшибать им головы копытами и голыми руками вырывать конечности откуда они растут — причем не поколебался бы ни секунды. Напади на него банда в рыл пятьдесят, он бы легко убежал. А на самый крайний случай у Рокки в брюшной сумке имелся заряженный револьвер 38-го калибра — драгоценнее золота. Оружие он, впрочем, намеревался вернуть неиспользованным Капитану — Сирокко Джонс.
Рокки, трусивший по сумеречному городу, вид имел внушительный. Еще бы — трех метров ростом и почти в метр шириной. По виду кентавр, он в то же время представлял собой более однородную модель, чем классический греческий образец. Детали также отличались. Между человеческой и конской частями Рокки никакой разделительной линии не просматривалось. Все тело было гладким и безволосым, если не считать густых черных каскадов на голове и хвосте, а также лобковых волос между передними ногами. Кожа имела естественный бледно-зеленый цвет. Одежды Рокки не носил, но весь был разукрашен цветными узорами и увешан бижутерией. Самым поразительным для человека, никогда до того титаниды не видевшего, оказывался женский облик и самок, и самцов. Иллюзия была превосходна: крупные конические груди, длинные ресницы и широкие чувственные рты. Ни у одной титаниды также не росла борода. Любая земная культура сразу признала бы верхние полтора метра Рокки безусловно женскими. Но пол титаниды определяли половые органы между передними ногами. Выходило, что Рокки был самцом, способным вынашивать детей.
Рокки двигался по узкому пальцевидному пирсу меж бесконечными рядами лодок, минуя небольшие группки людей, которые с готовностью освобождали ему дорогу. Широкие ноздри его раздувались. Рокки ощущал множество запахов — жарящегося мяса, человеческих экскрементов, железного мастера на отдалении, свежей рыбы, человеческого пота. Но не было среди этих запахов смрадной вони жреца. Понемногу он вышел к более оживленным проулкам, к широким плавучим артериям Беллинзоны. Рокки стучал копытами по мостам, выгнувшимся так круто, что они едва ли не составляли полукруг. Учитывая четвертную гравитацию Геи, справляться с такими мостами было несложно.
Рокки остановился у перекрестка неподалеку от Феминистского квартала. Затем огляделся, не обращая внимания на отряд из семи феминисток, стоящий на страже у линии заграждений. К феминисткам Рокки относился с тем же равнодушием, что и они к нему. При желании он всегда мог войти в их квартал; женщины отваживали только человеческих самцов.
Поблизости околачивались еще несколько человек. Единственной, на кого обратил внимание Рокки, была девушка лет, по его мнению, девятнадцати-двадцати, хотя титанида с трудом определяла возраст женщины в пределах от полового созревания до менопаузы. Девушка сидела на свае, опустив подбородок на ладони. Обута она была в черные тапочки с тупыми носками. Крепившиеся к тапочкам ленты обвивали ее лодыжки.
Взглянув на девушку, Рокки сразу понял, что люди считают ее помешанной. Еще он понял, что она не буйная. Безумие Рокки не волновало; в конце концов, это было всего лишь человеческое понятие. Собственно говоря, сочетание безумия с мирным нравом порождало людские типы, которые Рокки больше всего обожал. Сирокко Джонс — вот уж точно сумасшедшая...
Рокки улыбнулся девушке, и та склонила голову набок.
Потом встала и приподнялась на цыпочках. Руки ее потянулись вверх, и девушка преобразилась. Она начала танец.
Рокки знал ее историю. Таких тут были тысячи. Человеческие отбросы — без дома, без друзей, без ничего. Даже у нищего в Калькутте был кусок тротуара, чтобы на нем спать — так, по крайней мере, Рокки об этом рассказывали. От Калькутты осталось теперь лишь воспоминание. У беллинзонцев же зачастую не было даже куска тротуара. Многие уже совсем не спали.
Интересно, сколько лет ей стукнуло, когда началась война. Пятнадцать? Шестнадцать? Пережила бомбежку, была подобрана генными падальщиками и доставлена сюда. Лишилась не только пожитков, культуры и всех, кто был ей дорог, но и рассудка.
И все же ее можно было считать богачкой. Кто-то, наверняка еще давным-давно на Земле, обучил ее танцу. Танец так у нее и остался — вместе с балетными тапочками. И еще безумие. В Гее это кое-что значило. Сумасшествие служило охранной грамотой; скверные дела часто приключались с теми, кто мучил безумцев.
Рокки знал, что музыку мира люди слышать неспособны. Немногие присутствующие, даже обрати они внимание на танец девушки, не смогли бы услышать те звуки, что она рождала для Рокки. А для титаниды позади кружащейся девушки словно играл титанопольский филармонический оркестр. Гравитация Геи прекрасно подходила для балета. Казалось, девушка целую вечность парит в воздухе, а ходьба на цыпочках выглядела естественной человеческой поступью — в той мере, настолько про людей можно сказать, что у них естественная поступь. Человеческие танцы вызывали у Рокки безумное восхищение. Чудом было уже то, что они могли ходить, но танцевать...
В мертвой тишине девушка представляла «Сильфиду» — на загаженном пирсе, на краю мусорного бачка человечества.
Она закончила реверансом, затем улыбнулась титаниде. Рокки полез к себе в сумку и вынул оттуда пакетик кокаина, думая, что даже за одну улыбку этого прискорбно мало. Приняв дар, девушка снова присела в реверансе. Тогда Рокки импульсивно потянулся к своим волосам и вынул белый цветок — один из многих туда вплетенных. Он протянул цветок девушке. На сей раз улыбка вышла еще прелестнее, и девушка заплакала.
— Grazie, padrone, mille grazie, — пробормотала она и поспешила прочь.
— Эй, кизяк конский, а для меня цветка не найдется?
Обернувшись, Рокки увидел невысокого, поразительно крепко скроенного мужчину, или «канадского самца», как тому нравилось себя характеризовать. Титанида уже три года знала Конела и считала его роскошно безумным.
— Не знал, что тебя и человеческие...
— Только не говори «хвосты занимают», Конел, или зубов недосчитаешься.
— Да что я такого сказал? И в чем, кстати, дело?
— Ты глух к красоте и скорее всего не поймешь. Достаточно сказать, что ты свалился сюда, как кусок дерьма в фарфоровую вазу.
— Стараюсь, как могу. — Поправив на себе куртку с овечьим подбоем, Конел огляделся. Затем в последний раз затянулся окурком сигары и отшвырнул его в черную воду. Конел всегда носил эту куртку. Рокки думал, что именно из-за куртки у него такой интересный запах.
— Ничего не заметил? — наконец спросил Конел, глядя на семерых сестер, охранявших квартал. Они тоже смотрели прямо на него. Оружие феминистки не поднимали, но явно были настороже.
— Не-а. Вообще-то я города не знаю, но, по-моему, все тихо.
— По-моему, тоже. Я надеялся, ты вынюхаешь то, чего я не запримечу. Но похоже, сюда уже давно никто не совался.
— Если б сунулись, я бы узнал, — заверил его Рокки.
— Тогда, пожалуй, можно приступать. — Конел нахмурился, затем поднял взгляд на Рокки. — Если только ты не хочешь ее отговорить.
— Не хочу и не буду, — отозвался Рокки. — Что-то тут не так. Совсем скверно. Надо что-то делать.
— Да, но...
— Это не так уж опасно, Конел. Я не причиню ей вреда.
— Уж постарайся, черт тебя побери.
В тот первый день Сирокко и Конел еще немного поторговались. С тех пор прошли уже годы, но Конел прекрасно все помнил. Конел предложил пожизненное служение. Сирокко возразила, что это слишком долго: наказание жестокое и необычное. Она предложила два мириоборота. Через некоторое время Конел согласился на двадцать. Сирокко подняла до трех.
В конце концов условились о пяти. Впрочем, Сирокко не знала о том, что Конел — и тогда, и сейчас — намеревался выполнить свое первоначальное обещание. Он будет служить ей до самой смерти.
Он всей душой ее любил.
Хотя нельзя сказать, что не было колебаний, не случалось скверных моментов. Приходилось порой сидеть одному во тьме, беззащитному, и ощущать некоторое негодование, лелеять мысль о том, что она дурно с ним обошлась, что такого он не заслуживал. Много «ночей» подряд Конел обливался потом, неспособный заснуть в вечном предвечернем свете Геи, чувствуя, как внутри нарастает бунт, и безумно этого страшась. Ибо порой ему казалось, что где-то глубоко-глубоко — там, где не разглядеть, — он ненавидит Сирокко, а это было бы ужасно, потому что никого замечательней он никогда не встречал. Она вдохнула в него саму жизнь. Теперь Конел понимал, как не понимал тогда, что сам он поступил бы иначе. Он пристрелил бы назойливого придурка, кретина с книжками комиксов. И даже сегодня, повстречай он такого козла, тоже бы его пристрелил. Один выстрел, прямо в голову — бабах! — как раз то, что доктор прописал.
Первые несколько килооборотов приходилось круто. Конел до сих пор удивлялся, что тогда выжил. У Сирокко, как правило, не было времени о нем заботиться, так что его просто оставили в пещере, из которой не сбежишь. У Конела была куча времени для раздумий. Подлечиваясь, он впервые в жизни взглянул на самого себя. Не в зеркало, разумеется; в пещере не было зеркал, что поначалу его бесило. Слишком уж он привык, глядя в зеркало, наслаждаться игрой своих мышц. Кроме того, Конелу хотелось выяснить, насколько он обезображен. Но в конце концов он начал поглядывать в другом направлении. Начал пользоваться зеркалом прошлого опыта — и увиденное сильно ему не понравилось.
Что у него осталось? Все просуммировав, Конел пришел к выводу, что осталось у него сильное тело (пока что ослабленное) и... его обещание. Такие дела.
Мозги? Окстись. Обаяние? Опять извини, Конел. Красноречие, добродетель, чистота, сдержанность, честность, благодарность, сострадание? Н-да...
— Ты сильный, — сказал он себе, — но не теперь. И, давай уж без обиняков, она положит тебя на обе лопатки, когда ей потребуется. У тебя была какая-то красота, или по крайней мере так девушки говорили, но что с того? Ты таким родился. У тебя было здоровье, но сейчас его нет; ты едва на ногах держишься.
Что же оставалось? Дело дошло до чести.
Тут Конелу пришлось рассмеяться. «Дело чести», — сказала тогда Сирокко. Как раз перед тем, как титанида долбанула его из-за спины. Черт возьми, так что же такое честь?
Конел никогда не слышал о маркизе Квинсбери, но правила джентльменского поведения усвоил твердо. Нельзя стрелять человеку в спину. Пытка запрещена Женевской конвенцией. Всегда делай предупредительный выстрел в воздух. Сообщай своему противнику, что ты намерен предпринять. Дай ему шанс отбиться.
Все это выглядело очень мило. Для игр. В игры всегда играют по правилам.
— Порой приходится выбирать свои правила, — много позже сказала ему Сирокко. Но к тому времени Конел уже и сам это понял.
Значило ли это, что никаких правил и вовсе не существует? Нет. Это значило лишь то, что ты сам должен выбрать, с какими правилами ты сможешь жить, — вернее, с какими ты сможешь выжить. Ибо Сирокко говорила именно о выживании, где она дала бы сто очков вперед любому за всю историю человечества.
— Сперва ты решаешь, насколько важно для тебя выжить, — сказала она. — Тогда ты будешь знать, на что ты ради выживания пойдешь.
С врагами никаких правил просто нет. И честь тут ни при чем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79