– удивился Павел.
– Откуда, Ваше Величество! По-русски и то говорит через пень колоду. Я же изволил объяснить, она простая деревенская девка!
«Забавно, – подумал император, – вот какая бывает судьба! Дядя преступник, один из самых яростных убийц благородного Людовика XVI, а родная его племянница стоит, униженно склонившись, перед русским царем. Впрочем, канальям французам поделом. Они всегда мутили в Европе. У нас никогда не будет ничего подобного. Россия создана не для революционных потрясений, а для счастливой общинной жизни во главе с добрым и справедливым монархом».
– Неужели ни слова не знает на родном языке? – удивился Павел Петрович. – Мадмуазель, парле ву Франсе? – обратился он ко мне.
Интересно, если вдруг она ответит ему по-французски, с тревогой подумал Пален, будет большой конфуз.
Я, конечно, вопроса не поняла и стояла, склонившись, как и прежде.
– Алевтинка, ты меня понимаешь? – спросил император по-русски.
– Понимаю царь-батюшка, как же не понять, – смиренно ответила я.
Надо же, «царь-батюшка», и правда, девка глупа, как пень, – подумал Павел.
– И что ты, Петр Алексеевич, собираешься с ней делать? – отворотившись от меня, спросил он Палена.
– Пока ничего, надо еще проверить, вдруг она не то, что мы думаем.
– Ну, проверяй, проверяй, только не особо тяни, нечего змеиному семени есть мой хлеб, – решил мою судьбу император.
А к Палену нужно будет присмотреться, подумал он. Как бы он не решил, что ничуть не ниже меня. – Что-то мои помощники много воли берут. Как только кому палец покажешь, сразу норовят по локоть руку отхватить. Никому нельзя давать долго подле себя греться. Чем быстрей их менять, тем больше проку. Матушка до старости держала одних слуг и до чего довела империю! Разор и разврат!
– Вы что-то сказали, Ваше Величество? – почтительно спросил граф императора.
– Что? Ты это о чем подумал? – встревожился тот. – Я стою, молчу и думаю о судьбе этой девки, а ты что такое решил?
– Мне показалось, государь…
– А не нужно, чтобы тебе что-то казалось, на это у тебя, Петр Алексеевич, божьей милостью монарх есть. Пусть ему кажется, а ты только со старанием исполняй его волю!
– Девку тут недолго держи, а отправь в монастырь, да подальше. Хоть в Холмогоры или еще куда, – вдруг решил он мою судьбу. – Пусть в православном духе живет и благодати набирается! Учредить за ней строгий надзор, ежели захочет с кем стакнуться, немедля постричь в монахини. Не нужно мне тут якобитского духа!
На этом посещение монархом моей скромной обители окончилось. Нервно подергивая плечом, Павел Петрович выбежал из комнаты и, звонко цокая коваными каблуками военных сапог по паркету, отправился дальше на поиски крамолы и беспорядков. Пален бросил на меня отчаянный взгляд, развел руками и поспешил следом за пылким самодержцем. Перспектива оказаться заточенной в монастыре меня очень напугала. Я осталась одна в комнате и краем уха слышала, как в караульной комнате что-то говорит император на повышенных тонах.
Спустя четверть часа пришла встревоженная Маланья Никитична. Первым вопросом было, что здесь набедокурил Курносый.
– Выскочил от тебя злой, на всех кричит. Приказал караул снять, мол, нечего офицерам баб охранять. Чем ты его разозлила?
– Не знаю, Маланья Никитична. Со мной он и двух слов не сказал. Долго стоял и в стену смотрел, а потом вдруг как рассердится, и на графа зря накричал.
– Ну, значит, опять ему, родимому, что-то в голову вступило, – без большой тревоги сказала старуха. Чижолый у царя карактер. А с тобой что решил?
– Не знаю, они не по-русски говорили, но сдается мне, куда-то отправить хочет.
– Похоже, – вздохнула наперсница. – А с мальцом что делать будешь?
– С каким еще мальцом? – не поняла я.
– Ну, с этим твоим, Мишкой. Боюсь, парень на себя руки наложит или что другое, еще похуже, совершит. Совсем сам не свой стал. Ты бы уж обошлась с ним как-нибудь по-доброму.
– Да как же мне с ним обходиться? – удивилась я. – Я и так стараюсь быть с ним ласковой.
– Вот и я о том говорю. Сегодня караула уже не будет, я к подруге спать пойду, так ты с ним и реши дело по-людски.
– Это как же по-людски? – начала я понимать, куда она клонит. – Я, между прочим, замужем!
– Ну, это тебе самой понимать, замужем ты или как. Только смотри, возьмешь грех на душу, потом всю жизнь не замолишь! Парень непременно застрелится. Я уж таких горячих насмотрелась. Да и что тебе, жалко? Я же сама с глазами, вижу, что и он тебе тоже нравится, так сделай доброе дело приголубь мальчонку!
– Маланья Никитична, ну как вы можете мне такое предлагать, – чуть не со слезами, сказала я. – Я и сама Мише сочувствую. Только как же я после такого дела смогу мужу в глаза смотреть!
– Как все могут, так и ты сможешь. Я тебе свое слово сказала, а дальше – как сама знаешь. Позвать его, он тут за дверями страдает?
– Позовите, что ж делать, – сказала я. – Только мне сейчас не до любовных утех. Не знаю, буду ли завтра жива.
Глава 8
День уже склонился к закату, а мы все сумерничали, не зажигая свечей. Миша Воронцов как пришел ко мне после ухода императора, так и сидел до вечера. Сердобольная Маланья Никитична ушла, как она сказала, на минутку по делам и заперла нас снаружи. Что у нее за дела я не знала, но они очень затянулись и мы вынуждены были сидеть взаперти.
Я специально не переоделась и оставалась в сарафане. Принимать в муслиновом плате наедине молодого человека было чревато для его же нервной системы. Муслин или как еще называют эту ткань, кисея, был чрезвычайно тонок, просвечивал насквозь и мог спровоцировать поклонника на действия, за которые уму потом было бы стыдно.
О чем обычно разговаривают молодые люди, симпатичные друг другу? Кто сам был молод и попадал в подобные ситуации, знает – обо всем и ни о чем. Миша был искренен, говорил только то, что думал, то есть о том, какая я красивая и замечательная и так меня хотел, что я сама невольно поддавалась волне его желания. Однако благоразумие и верность мужу удерживали меня от необдуманных поступков и, не лишая его до конца надежды, я как могла, сдерживала его юношески спонтанные порывы.
То, что я утром, вынужденная обстоятельствами, попросила его помочь мне переодеться, произвело на Мишу огромное впечатление. И если раньше его мечты обо мне носили больше платонический, чем плотский характер, то теперь, увидев и ощутив вблизи себя женщину, он уже не мог совладать с пробудившимися инстинктами.
– Ах, Алевтина Сергеевна, – говорил он и смотрел на меня преданными и жалкими глазами, – я ведь не многого прошу, только один поцелуй! Вы ведь так и не доучили меня целоваться!
– Вы мне сами помешали, Миша, – смеясь, отвечала я. – Притом вы тогда нарушили уговор и трогали меня за неприличные места!
– О нет, у вас все прилично! – взволнованно восклицал он и, не удержав порыва, бросался ко мне, заключал в объятия и начинал ласкать мое и так изнемогающее тело.
– Нет, нет, вы же мне обещали! – ласково говорила я, и он тотчас послушно меня отпускал.
Ох, уж это послушание воспитанных молодых людей! Неужели трудно понять, что порядочная женщина просто вынуждена всегда говорить «нет»! В конце концов, я родилась не в конце двадцатого века, а в конце восемнадцатого!
– Умоляю, еще только один поцелуй! – вместо того чтобы действовать, молил он, вновь припадая к моим губам.
– Нет, прошу вас, нет! Майкл, вы меня совсем измучили! – как только губы оказывались свободными, говорила я, имея в виду не то, что он думал, а совсем другое.
Тогда юный граф Воронцов, опять отступал. Самое неприятное, что мы были заперты снаружи, и я никак не могла прервать эту пытку. Казалось бы, что ему стоило быть хоть чуть настойчивее. Для этого были все условия, широкий сарафан на голое тело, разгоряченная женщина, широкая кровать…
– Алевтина Сергеевна, как вы жестоки! – шептал обиженный младенец. – Я люблю вас так сильно и искренне! Неужели у вас нет ко мне хоть капли сострадания?!
– Так и люби, кто тебе мешает! – хотелось закричать мне, но вместо этого я говорила обычную банальность:
– Майкл, мы должны быть благоразумны!
– Но почему? – задавал он дурацкий мужской вопрос. – Я вам совсем не нравлюсь?
– Нравитесь, – сознавалась я. – Но вдруг сюда кто-нибудь войдет?
– Но ведь мы совсем одни, кто же может нам помешать?! – резонно замечал он, так ничего и не предпринимая.
Кажется, мои слова и так были предельно понятны, и сказать больше и яснее порядочная женщина просто не могла себе позволить. Однако до него это не доходило – он продолжал канючить, выпрашивая малое, хотя давно мог получить все и без таких утомительных усилий. Кончилась эта любовная пытка тем, что у меня так разболелась голова, что начало даже тошнить.
– Ах, это моя вина! – заметив, как я побледнела, воскликнул Воронцов. – Простите меня, Алевтина Сергеевна!
– Да, конечно, я на вас, Миша, совсем не сержусь! А теперь, пожалуйста, оставьте меня, – попросила я, на этот раз уже искренне, – мне нужно лечь.
Юный граф послушно отвернулся, а я разделась и легла в постель. Ни о каких нежностях с моей стороны больше не могло быть и речи. Я закрыла глаза и попыталась успокоиться. Воронцов пододвинул к постели кресло, сел и, не сводя с меня глаз, опять мечтал о том, как он выстрелит себе в сердце, а я буду рыдать над его хладным телом.
Постепенно головная боль у меня прошла, и я смогла уделить своему поклоннику больше внимания.
– Миша, я знаю, о чем вы думаете, – сказала я.
Он вздрогнул, очнулся от сладких грез и посмотрел на меня. В комнате было уже почти совсем темно, но его лицо рассмотреть было еще можно. Оно казалось задумчивым и сосредоточенным.
– Увы, если бы вы и, правда, знали мои мысли, – грустно сказал он, – тогда не говорили бы со мной так легкомысленно!
– Почему? Что вам не нравится в этой жизни? Вам не хватает любви и понимания?
Я не спросила его прямо, но и то, что сказала, оказалось достаточным, что он смутился.
– Я не пойму, о чем вы говорите, мне в жизни все нравится!
– Нет, мне кажется, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, вы думаете о всяких глупостях. Не хочу вас обманывать, вы мне очень нравитесь. Но, но… – начала я, но договорить не успела.
Воронцов радостно встрепенулся и бросился меня целовать. Переход от мрачной меланхолии к полному счастью был таким бурным, что я не успела ему противостоять. Я лежала в постели в одной только рубашке, поэтому сопротивляться и отталкивать его мне было довольно неудобно. Не знаю, как ему это удалось, но он успел, борясь с моей рубашкой, раздеться сам. Кончилось все тем, что он совсем перестал меня слушаться, и скоро рубашка совсем перестала меня защищать.
– Миша, вы же мне обещали! – испугано напомнила я, с трудом удерживая его ищущие руки.
– Но я люблю вас! – прошептал он мне в самое ухо и тут же навалился на меня всем своим пылающим телом.
Я хотела возмутиться, отчитать его за нескромность и поставить на место, но не успела. В соседней комнате, в которой раньше находилась стража, что-то гулко упало, мне показалось, что там опрокинули стул. Мы оба замерли.
– Там кто-то есть, – испугано сказала я.
– Может быть, вернулась старуха? – ответил Миша, но сам же себя поправил. – Нет, она мне обещала не возвращаться до утра!
За дверями, в этот момент, послышался какой-то скрип, как будто возились с замком. Миша испуганно вскочил с постели и заметался по комнате, не зная, что делать, прятаться, одеваться или браться за оружие. Выбрал он оружие и как античный бог застыл посредине комнаты, держа в напряженной руке офицерский палаш. Я невольно залюбовалось его молодым сильным телом. Он был сильно возбужден и, несмотря на тревогу, возбуждение еще не прошло, что ему явно мешало сосредоточиться. Мне, кстати, тоже.
Дверь между тем начала медленно отворяться. Миша метнулся к ней и встал сбоку, прижавшись спиной к стене. Я так испугалась, что не сразу решила, что мне делать. Однако когда поняла, что это не дворцовые слуги, а незваные гости, преодолела себя, вскочила, бросилась к сваленной на пол армейской амуниции и начала искать хоть какое-нибудь оружие. Торопливо сброшенное Мишино платье было разбросано по всему полу и сразу найти что-либо, подходящее для самозащиты я не смогла. Однако страх так меня постегивал, что я удвоила усилия и нащупала в кармане мундира маленький, почти игрушечный пистолет.
В это время в образовавшуюся дверную щель уже просунулась чья-то совершенно черная голова. Зрелище было жуткое! Я даже не сразу поняла, что ночной гость не эфиоп, а просто человек в темном колпаке и маске закрывающих его голову и лицо.
Я спряталась за кровать и медленно, чтобы не щелкнула пружина, взвела курок. Миша стоял возле дверей не шевелясь, опустив конец своего палаша почти к полу.
Дверь медленно без скрипа открылась, и человек в черном одеянии вошел в комнату. Следом за ним уже теснился второй точно в такой же одежде. Что нам делать пока было непонятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Откуда, Ваше Величество! По-русски и то говорит через пень колоду. Я же изволил объяснить, она простая деревенская девка!
«Забавно, – подумал император, – вот какая бывает судьба! Дядя преступник, один из самых яростных убийц благородного Людовика XVI, а родная его племянница стоит, униженно склонившись, перед русским царем. Впрочем, канальям французам поделом. Они всегда мутили в Европе. У нас никогда не будет ничего подобного. Россия создана не для революционных потрясений, а для счастливой общинной жизни во главе с добрым и справедливым монархом».
– Неужели ни слова не знает на родном языке? – удивился Павел Петрович. – Мадмуазель, парле ву Франсе? – обратился он ко мне.
Интересно, если вдруг она ответит ему по-французски, с тревогой подумал Пален, будет большой конфуз.
Я, конечно, вопроса не поняла и стояла, склонившись, как и прежде.
– Алевтинка, ты меня понимаешь? – спросил император по-русски.
– Понимаю царь-батюшка, как же не понять, – смиренно ответила я.
Надо же, «царь-батюшка», и правда, девка глупа, как пень, – подумал Павел.
– И что ты, Петр Алексеевич, собираешься с ней делать? – отворотившись от меня, спросил он Палена.
– Пока ничего, надо еще проверить, вдруг она не то, что мы думаем.
– Ну, проверяй, проверяй, только не особо тяни, нечего змеиному семени есть мой хлеб, – решил мою судьбу император.
А к Палену нужно будет присмотреться, подумал он. Как бы он не решил, что ничуть не ниже меня. – Что-то мои помощники много воли берут. Как только кому палец покажешь, сразу норовят по локоть руку отхватить. Никому нельзя давать долго подле себя греться. Чем быстрей их менять, тем больше проку. Матушка до старости держала одних слуг и до чего довела империю! Разор и разврат!
– Вы что-то сказали, Ваше Величество? – почтительно спросил граф императора.
– Что? Ты это о чем подумал? – встревожился тот. – Я стою, молчу и думаю о судьбе этой девки, а ты что такое решил?
– Мне показалось, государь…
– А не нужно, чтобы тебе что-то казалось, на это у тебя, Петр Алексеевич, божьей милостью монарх есть. Пусть ему кажется, а ты только со старанием исполняй его волю!
– Девку тут недолго держи, а отправь в монастырь, да подальше. Хоть в Холмогоры или еще куда, – вдруг решил он мою судьбу. – Пусть в православном духе живет и благодати набирается! Учредить за ней строгий надзор, ежели захочет с кем стакнуться, немедля постричь в монахини. Не нужно мне тут якобитского духа!
На этом посещение монархом моей скромной обители окончилось. Нервно подергивая плечом, Павел Петрович выбежал из комнаты и, звонко цокая коваными каблуками военных сапог по паркету, отправился дальше на поиски крамолы и беспорядков. Пален бросил на меня отчаянный взгляд, развел руками и поспешил следом за пылким самодержцем. Перспектива оказаться заточенной в монастыре меня очень напугала. Я осталась одна в комнате и краем уха слышала, как в караульной комнате что-то говорит император на повышенных тонах.
Спустя четверть часа пришла встревоженная Маланья Никитична. Первым вопросом было, что здесь набедокурил Курносый.
– Выскочил от тебя злой, на всех кричит. Приказал караул снять, мол, нечего офицерам баб охранять. Чем ты его разозлила?
– Не знаю, Маланья Никитична. Со мной он и двух слов не сказал. Долго стоял и в стену смотрел, а потом вдруг как рассердится, и на графа зря накричал.
– Ну, значит, опять ему, родимому, что-то в голову вступило, – без большой тревоги сказала старуха. Чижолый у царя карактер. А с тобой что решил?
– Не знаю, они не по-русски говорили, но сдается мне, куда-то отправить хочет.
– Похоже, – вздохнула наперсница. – А с мальцом что делать будешь?
– С каким еще мальцом? – не поняла я.
– Ну, с этим твоим, Мишкой. Боюсь, парень на себя руки наложит или что другое, еще похуже, совершит. Совсем сам не свой стал. Ты бы уж обошлась с ним как-нибудь по-доброму.
– Да как же мне с ним обходиться? – удивилась я. – Я и так стараюсь быть с ним ласковой.
– Вот и я о том говорю. Сегодня караула уже не будет, я к подруге спать пойду, так ты с ним и реши дело по-людски.
– Это как же по-людски? – начала я понимать, куда она клонит. – Я, между прочим, замужем!
– Ну, это тебе самой понимать, замужем ты или как. Только смотри, возьмешь грех на душу, потом всю жизнь не замолишь! Парень непременно застрелится. Я уж таких горячих насмотрелась. Да и что тебе, жалко? Я же сама с глазами, вижу, что и он тебе тоже нравится, так сделай доброе дело приголубь мальчонку!
– Маланья Никитична, ну как вы можете мне такое предлагать, – чуть не со слезами, сказала я. – Я и сама Мише сочувствую. Только как же я после такого дела смогу мужу в глаза смотреть!
– Как все могут, так и ты сможешь. Я тебе свое слово сказала, а дальше – как сама знаешь. Позвать его, он тут за дверями страдает?
– Позовите, что ж делать, – сказала я. – Только мне сейчас не до любовных утех. Не знаю, буду ли завтра жива.
Глава 8
День уже склонился к закату, а мы все сумерничали, не зажигая свечей. Миша Воронцов как пришел ко мне после ухода императора, так и сидел до вечера. Сердобольная Маланья Никитична ушла, как она сказала, на минутку по делам и заперла нас снаружи. Что у нее за дела я не знала, но они очень затянулись и мы вынуждены были сидеть взаперти.
Я специально не переоделась и оставалась в сарафане. Принимать в муслиновом плате наедине молодого человека было чревато для его же нервной системы. Муслин или как еще называют эту ткань, кисея, был чрезвычайно тонок, просвечивал насквозь и мог спровоцировать поклонника на действия, за которые уму потом было бы стыдно.
О чем обычно разговаривают молодые люди, симпатичные друг другу? Кто сам был молод и попадал в подобные ситуации, знает – обо всем и ни о чем. Миша был искренен, говорил только то, что думал, то есть о том, какая я красивая и замечательная и так меня хотел, что я сама невольно поддавалась волне его желания. Однако благоразумие и верность мужу удерживали меня от необдуманных поступков и, не лишая его до конца надежды, я как могла, сдерживала его юношески спонтанные порывы.
То, что я утром, вынужденная обстоятельствами, попросила его помочь мне переодеться, произвело на Мишу огромное впечатление. И если раньше его мечты обо мне носили больше платонический, чем плотский характер, то теперь, увидев и ощутив вблизи себя женщину, он уже не мог совладать с пробудившимися инстинктами.
– Ах, Алевтина Сергеевна, – говорил он и смотрел на меня преданными и жалкими глазами, – я ведь не многого прошу, только один поцелуй! Вы ведь так и не доучили меня целоваться!
– Вы мне сами помешали, Миша, – смеясь, отвечала я. – Притом вы тогда нарушили уговор и трогали меня за неприличные места!
– О нет, у вас все прилично! – взволнованно восклицал он и, не удержав порыва, бросался ко мне, заключал в объятия и начинал ласкать мое и так изнемогающее тело.
– Нет, нет, вы же мне обещали! – ласково говорила я, и он тотчас послушно меня отпускал.
Ох, уж это послушание воспитанных молодых людей! Неужели трудно понять, что порядочная женщина просто вынуждена всегда говорить «нет»! В конце концов, я родилась не в конце двадцатого века, а в конце восемнадцатого!
– Умоляю, еще только один поцелуй! – вместо того чтобы действовать, молил он, вновь припадая к моим губам.
– Нет, прошу вас, нет! Майкл, вы меня совсем измучили! – как только губы оказывались свободными, говорила я, имея в виду не то, что он думал, а совсем другое.
Тогда юный граф Воронцов, опять отступал. Самое неприятное, что мы были заперты снаружи, и я никак не могла прервать эту пытку. Казалось бы, что ему стоило быть хоть чуть настойчивее. Для этого были все условия, широкий сарафан на голое тело, разгоряченная женщина, широкая кровать…
– Алевтина Сергеевна, как вы жестоки! – шептал обиженный младенец. – Я люблю вас так сильно и искренне! Неужели у вас нет ко мне хоть капли сострадания?!
– Так и люби, кто тебе мешает! – хотелось закричать мне, но вместо этого я говорила обычную банальность:
– Майкл, мы должны быть благоразумны!
– Но почему? – задавал он дурацкий мужской вопрос. – Я вам совсем не нравлюсь?
– Нравитесь, – сознавалась я. – Но вдруг сюда кто-нибудь войдет?
– Но ведь мы совсем одни, кто же может нам помешать?! – резонно замечал он, так ничего и не предпринимая.
Кажется, мои слова и так были предельно понятны, и сказать больше и яснее порядочная женщина просто не могла себе позволить. Однако до него это не доходило – он продолжал канючить, выпрашивая малое, хотя давно мог получить все и без таких утомительных усилий. Кончилась эта любовная пытка тем, что у меня так разболелась голова, что начало даже тошнить.
– Ах, это моя вина! – заметив, как я побледнела, воскликнул Воронцов. – Простите меня, Алевтина Сергеевна!
– Да, конечно, я на вас, Миша, совсем не сержусь! А теперь, пожалуйста, оставьте меня, – попросила я, на этот раз уже искренне, – мне нужно лечь.
Юный граф послушно отвернулся, а я разделась и легла в постель. Ни о каких нежностях с моей стороны больше не могло быть и речи. Я закрыла глаза и попыталась успокоиться. Воронцов пододвинул к постели кресло, сел и, не сводя с меня глаз, опять мечтал о том, как он выстрелит себе в сердце, а я буду рыдать над его хладным телом.
Постепенно головная боль у меня прошла, и я смогла уделить своему поклоннику больше внимания.
– Миша, я знаю, о чем вы думаете, – сказала я.
Он вздрогнул, очнулся от сладких грез и посмотрел на меня. В комнате было уже почти совсем темно, но его лицо рассмотреть было еще можно. Оно казалось задумчивым и сосредоточенным.
– Увы, если бы вы и, правда, знали мои мысли, – грустно сказал он, – тогда не говорили бы со мной так легкомысленно!
– Почему? Что вам не нравится в этой жизни? Вам не хватает любви и понимания?
Я не спросила его прямо, но и то, что сказала, оказалось достаточным, что он смутился.
– Я не пойму, о чем вы говорите, мне в жизни все нравится!
– Нет, мне кажется, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, вы думаете о всяких глупостях. Не хочу вас обманывать, вы мне очень нравитесь. Но, но… – начала я, но договорить не успела.
Воронцов радостно встрепенулся и бросился меня целовать. Переход от мрачной меланхолии к полному счастью был таким бурным, что я не успела ему противостоять. Я лежала в постели в одной только рубашке, поэтому сопротивляться и отталкивать его мне было довольно неудобно. Не знаю, как ему это удалось, но он успел, борясь с моей рубашкой, раздеться сам. Кончилось все тем, что он совсем перестал меня слушаться, и скоро рубашка совсем перестала меня защищать.
– Миша, вы же мне обещали! – испугано напомнила я, с трудом удерживая его ищущие руки.
– Но я люблю вас! – прошептал он мне в самое ухо и тут же навалился на меня всем своим пылающим телом.
Я хотела возмутиться, отчитать его за нескромность и поставить на место, но не успела. В соседней комнате, в которой раньше находилась стража, что-то гулко упало, мне показалось, что там опрокинули стул. Мы оба замерли.
– Там кто-то есть, – испугано сказала я.
– Может быть, вернулась старуха? – ответил Миша, но сам же себя поправил. – Нет, она мне обещала не возвращаться до утра!
За дверями, в этот момент, послышался какой-то скрип, как будто возились с замком. Миша испуганно вскочил с постели и заметался по комнате, не зная, что делать, прятаться, одеваться или браться за оружие. Выбрал он оружие и как античный бог застыл посредине комнаты, держа в напряженной руке офицерский палаш. Я невольно залюбовалось его молодым сильным телом. Он был сильно возбужден и, несмотря на тревогу, возбуждение еще не прошло, что ему явно мешало сосредоточиться. Мне, кстати, тоже.
Дверь между тем начала медленно отворяться. Миша метнулся к ней и встал сбоку, прижавшись спиной к стене. Я так испугалась, что не сразу решила, что мне делать. Однако когда поняла, что это не дворцовые слуги, а незваные гости, преодолела себя, вскочила, бросилась к сваленной на пол армейской амуниции и начала искать хоть какое-нибудь оружие. Торопливо сброшенное Мишино платье было разбросано по всему полу и сразу найти что-либо, подходящее для самозащиты я не смогла. Однако страх так меня постегивал, что я удвоила усилия и нащупала в кармане мундира маленький, почти игрушечный пистолет.
В это время в образовавшуюся дверную щель уже просунулась чья-то совершенно черная голова. Зрелище было жуткое! Я даже не сразу поняла, что ночной гость не эфиоп, а просто человек в темном колпаке и маске закрывающих его голову и лицо.
Я спряталась за кровать и медленно, чтобы не щелкнула пружина, взвела курок. Миша стоял возле дверей не шевелясь, опустив конец своего палаша почти к полу.
Дверь медленно без скрипа открылась, и человек в черном одеянии вошел в комнату. Следом за ним уже теснился второй точно в такой же одежде. Что нам делать пока было непонятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42