Однако подарки молодого графа смягчили ее требования к высокой нравственности, и она, когда было можно, оставляла нас с ним вдвоем. Расстроенный моим равнодушием Миша, лишь только за Маланьей Никитичной затворилась дверь, бросился к ногам и покрыл мои руки горячими поцелуями. Мне стало его жалко.
– Ну, что вы, Майкл, – этим именем на аглицкий лад, иногда, когда я была к нему особенно расположена, я ласково называла его, – полно вам, что это такое вы делаете с моими руками!
– Ах, любезная, Алевтина Сергеевна, – страстно прошептал он, обнимая мои колени, – я чувствую, что совсем вам равнодушен, и вы потеряли ко мне всякую симпатию!
Мне от его юношеской непосредственности стало чуть веселее, и я из благодарности потрепала его по голове. Однако он неправильно понял дружеский жест и, оставив в покое мои ноги, вскочил и заключил меня в объятия.
– Нет, что вы такое делаете! – тихо, чтобы не услышали в соседней комнате, воскликнула я, но он уже припал к моим губам и окончательно, заглушил звуки моего протестующего голоса.
То, что он со мной делал и как прижимал к себе, было мне неприятно, но не с физической, а с моральной стороны. Я любила мужа, и даже такая малость, как невинный поцелуй казался мне изменой.
– Ах, Майкл, оставьте, вы разве забыли, что я замужняя дама?! – воскликнула я, когда у него кончилось дыхание, и он на мгновение отпустил мой губы. – Тем более что вы совсем не умеете целоваться!
Миша обиделся и, отпустив меня, самолюбиво воскликнул:
– Так научите меня, если вы такая мастерица!
– Нет, это никак невозможно, – благоразумно отклонила я его просьбу. – Если я научу вас правильно целоваться, вы непременно захотите еще чему-нибудь научиться!
– Клянусь вам, Алевтина Сергеевна, только поцелуй и ничего больше! – умоляюще попросил он. – Стыдно в семнадцать лет не уметь целоваться!
Конечно, строгие блюстители морали меня осудят. Я и сама себя порой осуждаю за излишнее легкомыслие. Но после бессонной ночи мне было так тоскливо, что невольно захотелось внести хоть что-то приятное в свое муторное заключение и отвлечься от неизвестного будущего! Конечно, я могла его прогнать, но тогда пришлось бы остаться один на один с тоской. А Воронцов был так мил, что невольно вызывал к себя сочувствие.
– Ну ладно, – против своей воли, согласилась я. – Но, помните, что вы мне обещали. И осторожнее с моим платьем, муслин очень тонок, не нужно его так мять и теребить.
Он послушно кивнул, от волнения сглотнул слюну и потянулся ко мне.
Однако я удержала его порыв и, прежде чем перейти к практическому обучению, нравоучительно объяснила:
– Помните, Майкл, что поцелуй, возник у людей как подражание материнскому акту, посредством которого птицы кормят своих птенцов. У всех народов, знакомых с поцелуем, он является высшим выражением любви. Нас с вами это не касается, ведь мы просто учимся.
– О, да! – страстно воскликнул он и обнял меня за талию. – Только простая дружба, и ничего большего!
– Поэты окружают поцелуй дымкою особой прелести и воспевают его «жгучую сладость», – продолжила я, освобождаясь от его рук. – Так волны целуют берег, пчелы – благоуханные цветы, солнце – белый снег. Однако это пока теория. При любовном поцелуе губы нужно держать вот так, – я слегка раскрыла губы, соединять их нужно так, – показала я, – и языком…
Увы, больше я ничего сказать не успела. Ученик ринулся доказывать, что он вполне понял первый урок и может исполнить его на практике.
– Ну, все, все, – наконец взмолилась я, вы меня всю изомнете, и сюда могут войти! Вы же обещали, что ничего кроме поцелуя…
– Алевтина Сергеевна! – воскликнул юный Воронцов и опустился передо мной на одно колено. – Умоляю вас, будьте моей женой!
– Ну да, вы меня украдете, мы с вами убежим в Сибирь, и будем прятаться у раскольников, – невольно вспомнила я уже не первое такое предложение.
– Почему непременно в Сибирь? – удивился он. – Мы поедем в Лондон! Когда мой fatherузнает вас, как знаю я, он вас тоже полюбит, поймет мою страсть и поможет нам соединиться!
– Нет, Миша, – опять назвала я его русским именем, – это никак невозможно. Встаньте, пожалуйста, и отпустите мои ноги. Вы нарушаете обещание! Договор был только о поцелуе, а вы… Пообещайте, что больше никогда не позволите такого, за что мне станет стыдно! – говорила я, сама же корила себя за легкомыслие и чувственность. Будь мой поклонник чуть опытней, я никак не смогла бы устоять против его страсти.
– Да, конечно, извините меня, – сказал он жалким голосом. – Я сам не знаю, что на меня нашло. Надеюсь, я не сделал вам больно?
– Сделали, но не это самое страшное. Мне стыдно того, что между нами было. Я не хочу вас дразнить, но и вы… не дразните меня!
Воронцов убрал руки, отошел от меня и медленно опустился в кресло.
– Я понял, вы меня отвергаете, потому что я вам противен, – сказал он глухим голосом. – Я знаю, какой у меня теперь остается выход!
Господи, подумала я, только этого мне не хватает, он собрался застрелиться! Вот дура, связалась с мальчишкой! Между тем мой поклонник мрачно смотрел в одну точку и живо воображал, как пойдет в соседнюю комнату и выпалит из пистолета себе в сердце. Я услышу выстрел, прибегу, увижу, как он красиво лежит на полу, а из дымящейся на груди раны течет алая кровь. Тогда я брошусь к нему, и буду рыдать над его холодеющим телом! Он уже собрался встать, а я еще не знала, что мне делать и как его остановить.
– Погодите, – попросила я, – мне нужно подумать.
– Что думать, когда и так все ясно, – грустно сказал он, однако остался сидеть на месте. – Я знаю русскую поговорку: «насильно мил не будешь»!
– Я разве сказала, что вы мне не нравитесь? – спросила я. – Но выйти замуж за вас я не могу, по той простой причине, что я уже замужем!
– Когда люди любят друг друга, это им не помеха. Я знаю, я читал «Страдание юного Вертера».
О страданиях этого Вертера я ничего не знала, но читала о трагедии бедной Лизы и поняла, что он хочет сказать. Тогда я подумала, как бы в такой ситуации поступил Алеша. Мне казалось, что он бы никогда не дал умереть какой-нибудь невинной девушке, которой от него нужна была самая малость – тепло и понимание!
– Миша, – тихо сказала я, – сознаюсь, вы мне не безразличны.
Он посмотрел на меня и как будто воспрянул духом, но красивая картина смерти в моих объятиях, все еще волновала его.
– Однако мы все равно не сможем быть вместе. Кроме того, что я замужем, я беременна!
– Я это знаю, – тотчас ответил он, – но какое это имеет значение?
– Но я беременна от другого мужчины, от своего мужа! – растеряно сказала я.
Мне казалось, что приобщения к моей тайне вполне хватит, чтобы он перестал меня вожделеть с такой разрушительной силой, но он не повел и ухом.
– Я давно знал, что вы замужем и вполне можете быть брюхаты, – спокойно сказал он. – Только мои чувства к вам от этого вовсе не должны поменяться! Ежели вы непременно желаете со мной расстаться, то я послушно выполню ваш каприз!
– Но мы с вами можем остаться друзьями, – без надежды на успех предложила я.
– Нет, – мрачно сказал он. – Я не хочу быть просто вашим другом. AutCesar,autnihil!Или все, или ничего! – тотчас перевел он латинскую поговорку.
Опять у него в голове возникла все та же страшная картина самоубийства. Уже не зная, что делать дальше, я в отчаянье, не зная, чем его унять, предложила:
– А если я вам разрешу поцеловать… свою грудь, вы немного утешитесь?
– Правда, разрешите?! – тотчас вскочил он с места. – Не обманете?
– Правда, – сказала я, – но только один раз!
Не знаю, куда бы привел нас этот один единственный, но мучительно долгий для меня поцелуй, но в самый неподходящий момент в дверь громко постучали. Мы отпрянули друг от друга. Я быстро повернулась спиной к входу и начала оправлять платье.
– Государь с обходом! – свистящим шепотом сообщила Маланья Никитична.
– Где он? – спросила, не оборачиваясь, я.
– Скоро будет здесь, поспешайте! – ответила она.
У меня в голове сразу мелькнуло несколько тревожных мыслей, но главная была о том, что если Павел застанет меня в роскошном платье, пропадет вся маскировка и мне нужно срочно переодеться в сарафан.
– Помоги, – приказала я Мише, подставляя ему спину. – Быстро расстегни пуговицы!
Он торопливо начал меня раздевать.
– Теперь сарафан! – прикрикнула я на старуху, срывая с себя платье.
Она поняла, бросилась к сундуку, вынула сарафан и подала его так, что осталось только надеть.
– А ты чего стоишь столбом? – набросилась Маланья Никитична на Воронцова. – Баб голых не видел? Бежи на пост!
Остолбенелый Миша деревянной походкой вышел из комнаты, а мы обе без сил упали в свои кресла.
– Ну я и напугалась! – отдуваясь, сказала старуха. – Выглянула в колидор, а Курносый, то есть Его Величество, входит в соседнюю апараменту! Ну, думаю, все, застукает тебя с амаретом – все в Сибирь пойдем! Да чтоб я еще тебя одну с парнем оставила! Хорошо хоть вы не в постелях лежали!
– Тише ты, – попросила я, – дай отдышаться. Так напугала, сердце чуть не выскочило! И чего это он все по дворцу бродит! Лучше бы страной правил!
– А бес его знает! – сердито сказала Маланья Никитична. – Слышишь? Пришел!
В соседней комнате наши охранники громко и отчетливо рапортовали государю, что служба протекает спокойно, и никаких происшествий не случилось. Самого императора я пока не слышала, но попыталась настроиться на его мысли. Однако вместе с ним пришло слишком много людей, в голове у меня зазвучало сразу десяток голосов, и понять, какой принадлежит царю, я сразу не смогла.
– Пожалуйте сюда, Ваше Величество, – кто-то громко сказал в караульной комнате, и наша дверь без стука распахнулась.
Уже знакомый мне щуплый человек невысокого роста вошел первым и остановился возле порога.
Мы с Маланьей Никитичной молча склонились перед ним в глубоком русском поклоне. Павел нас как бы ни заметил, прошел в середину комнаты и подозрительно огляделся.
– Что за мерзость, – подумал он, – нигде нет порядка. Я уже, кажется, видел эту девку. Надо узнать, что она делает во дворце.
– Ты кто? – неожиданно спросил он меня.
Вариантов ответа у меня не было и я, как и в первый раз ответила:
– Алевтинка, Ваше Величество!
Павел меня сразу вспомнил и насмешливо спросил:
– Теперь запомнила, что я не барин, а Российский император?!
– Запомнила, Ваше Величество, – ответила я.
– Ну, то-то же! – почти добродушно, сказал он. – Петр Алексеевич, ты брался узнать, кто она такая и что делает в Зимнем, узнал? – спросил он через плечо.
– Так точно, Ваше Величество, – раздался из соседней комнаты знакомый голос. – Все, что смог, узнал, но еще много неопределенности.
– Поди сюда, объясни, – нетерпеливо позвал государь Палена.
Граф прошел сквозь эскорт расступившихся придворных и подошел к Павлу.
– Что узнал и что еще за неопределенность? – требовательно спросил царь.
– Простите, государь, но этот вопрос требует строгой секретности, – склонившись к уху императора, тихо сказал вельможа.
Что за ерунда, опять, поди, меня пытаются морочить, – подумал Павел, а вслух, насмешливо, сказал Палену:
– Что это еще за секретная Алевтинка? – потом приказал свите. – Оставьте нас!
Все, кто успел просочиться в комнату, поспешно вышли.
– Ты тоже уходи, – приказал, Пален Маланье Никитичне, – а ты останься, – добавил он, заметив, что я собралась выйти вместе с ней.
Теперь мы остались втроем. Царь с вельможей стояли посередине комнаты. Я возле стены с опущенной головой. Сердце у меня сковал страх. Одного неосторожного слова графа было достаточно, чтобы маленький, недоверчивый человек отдал страшный приказ.
– Так что за секреты у Алевтинки? – повторил вопрос император.
– Государь, есть подозрение, что эта девушка – племянница Дантона! – по-французски ответил Пален.
– Кого?! – чуть не подскочил на месте император. – Какого еще Дантона?!
– Того самого мерзавца-якобинца! – значительно сказа военный губернатор.
Павел Петрович был так поражен необычной новостью, что ничего не говорил, а только буравил меня взглядом.
– Да как же такое могло случиться? Откуда она у нас в России?
– Это я и пытаюсь выяснить, Ваше Величество, дело давнее и темное, много неясности.
– Да, но как она могла сюда к нам попасть?!
– Сестра Дантона, Ваше Величество, в молодости приезжала в Санкт-Петербург, родила здесь девочку и оставила в русской семье на воспитание. Видно, грех молодости. Его она решила скрыть в самой монархической стране от своего кровожадного негодяя-брата!
– Правда, твоя, Петр Алексеевич, Дантон последний негодяй. Хуже его были разве что Марат и Робеспьер. И что же делает у нас, да еще и в Зимнем, это якобитское семя?
– Она не знает своего происхождения и выросла в нашей русской традиции, Ваше Величество. Потому считает себя обычной русской крестьянкой. Держим мы ее тут на всякий случай, мало ли как повернется дело с Бонапартом.
– Так она что, даже французского не знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
– Ну, что вы, Майкл, – этим именем на аглицкий лад, иногда, когда я была к нему особенно расположена, я ласково называла его, – полно вам, что это такое вы делаете с моими руками!
– Ах, любезная, Алевтина Сергеевна, – страстно прошептал он, обнимая мои колени, – я чувствую, что совсем вам равнодушен, и вы потеряли ко мне всякую симпатию!
Мне от его юношеской непосредственности стало чуть веселее, и я из благодарности потрепала его по голове. Однако он неправильно понял дружеский жест и, оставив в покое мои ноги, вскочил и заключил меня в объятия.
– Нет, что вы такое делаете! – тихо, чтобы не услышали в соседней комнате, воскликнула я, но он уже припал к моим губам и окончательно, заглушил звуки моего протестующего голоса.
То, что он со мной делал и как прижимал к себе, было мне неприятно, но не с физической, а с моральной стороны. Я любила мужа, и даже такая малость, как невинный поцелуй казался мне изменой.
– Ах, Майкл, оставьте, вы разве забыли, что я замужняя дама?! – воскликнула я, когда у него кончилось дыхание, и он на мгновение отпустил мой губы. – Тем более что вы совсем не умеете целоваться!
Миша обиделся и, отпустив меня, самолюбиво воскликнул:
– Так научите меня, если вы такая мастерица!
– Нет, это никак невозможно, – благоразумно отклонила я его просьбу. – Если я научу вас правильно целоваться, вы непременно захотите еще чему-нибудь научиться!
– Клянусь вам, Алевтина Сергеевна, только поцелуй и ничего больше! – умоляюще попросил он. – Стыдно в семнадцать лет не уметь целоваться!
Конечно, строгие блюстители морали меня осудят. Я и сама себя порой осуждаю за излишнее легкомыслие. Но после бессонной ночи мне было так тоскливо, что невольно захотелось внести хоть что-то приятное в свое муторное заключение и отвлечься от неизвестного будущего! Конечно, я могла его прогнать, но тогда пришлось бы остаться один на один с тоской. А Воронцов был так мил, что невольно вызывал к себя сочувствие.
– Ну ладно, – против своей воли, согласилась я. – Но, помните, что вы мне обещали. И осторожнее с моим платьем, муслин очень тонок, не нужно его так мять и теребить.
Он послушно кивнул, от волнения сглотнул слюну и потянулся ко мне.
Однако я удержала его порыв и, прежде чем перейти к практическому обучению, нравоучительно объяснила:
– Помните, Майкл, что поцелуй, возник у людей как подражание материнскому акту, посредством которого птицы кормят своих птенцов. У всех народов, знакомых с поцелуем, он является высшим выражением любви. Нас с вами это не касается, ведь мы просто учимся.
– О, да! – страстно воскликнул он и обнял меня за талию. – Только простая дружба, и ничего большего!
– Поэты окружают поцелуй дымкою особой прелести и воспевают его «жгучую сладость», – продолжила я, освобождаясь от его рук. – Так волны целуют берег, пчелы – благоуханные цветы, солнце – белый снег. Однако это пока теория. При любовном поцелуе губы нужно держать вот так, – я слегка раскрыла губы, соединять их нужно так, – показала я, – и языком…
Увы, больше я ничего сказать не успела. Ученик ринулся доказывать, что он вполне понял первый урок и может исполнить его на практике.
– Ну, все, все, – наконец взмолилась я, вы меня всю изомнете, и сюда могут войти! Вы же обещали, что ничего кроме поцелуя…
– Алевтина Сергеевна! – воскликнул юный Воронцов и опустился передо мной на одно колено. – Умоляю вас, будьте моей женой!
– Ну да, вы меня украдете, мы с вами убежим в Сибирь, и будем прятаться у раскольников, – невольно вспомнила я уже не первое такое предложение.
– Почему непременно в Сибирь? – удивился он. – Мы поедем в Лондон! Когда мой fatherузнает вас, как знаю я, он вас тоже полюбит, поймет мою страсть и поможет нам соединиться!
– Нет, Миша, – опять назвала я его русским именем, – это никак невозможно. Встаньте, пожалуйста, и отпустите мои ноги. Вы нарушаете обещание! Договор был только о поцелуе, а вы… Пообещайте, что больше никогда не позволите такого, за что мне станет стыдно! – говорила я, сама же корила себя за легкомыслие и чувственность. Будь мой поклонник чуть опытней, я никак не смогла бы устоять против его страсти.
– Да, конечно, извините меня, – сказал он жалким голосом. – Я сам не знаю, что на меня нашло. Надеюсь, я не сделал вам больно?
– Сделали, но не это самое страшное. Мне стыдно того, что между нами было. Я не хочу вас дразнить, но и вы… не дразните меня!
Воронцов убрал руки, отошел от меня и медленно опустился в кресло.
– Я понял, вы меня отвергаете, потому что я вам противен, – сказал он глухим голосом. – Я знаю, какой у меня теперь остается выход!
Господи, подумала я, только этого мне не хватает, он собрался застрелиться! Вот дура, связалась с мальчишкой! Между тем мой поклонник мрачно смотрел в одну точку и живо воображал, как пойдет в соседнюю комнату и выпалит из пистолета себе в сердце. Я услышу выстрел, прибегу, увижу, как он красиво лежит на полу, а из дымящейся на груди раны течет алая кровь. Тогда я брошусь к нему, и буду рыдать над его холодеющим телом! Он уже собрался встать, а я еще не знала, что мне делать и как его остановить.
– Погодите, – попросила я, – мне нужно подумать.
– Что думать, когда и так все ясно, – грустно сказал он, однако остался сидеть на месте. – Я знаю русскую поговорку: «насильно мил не будешь»!
– Я разве сказала, что вы мне не нравитесь? – спросила я. – Но выйти замуж за вас я не могу, по той простой причине, что я уже замужем!
– Когда люди любят друг друга, это им не помеха. Я знаю, я читал «Страдание юного Вертера».
О страданиях этого Вертера я ничего не знала, но читала о трагедии бедной Лизы и поняла, что он хочет сказать. Тогда я подумала, как бы в такой ситуации поступил Алеша. Мне казалось, что он бы никогда не дал умереть какой-нибудь невинной девушке, которой от него нужна была самая малость – тепло и понимание!
– Миша, – тихо сказала я, – сознаюсь, вы мне не безразличны.
Он посмотрел на меня и как будто воспрянул духом, но красивая картина смерти в моих объятиях, все еще волновала его.
– Однако мы все равно не сможем быть вместе. Кроме того, что я замужем, я беременна!
– Я это знаю, – тотчас ответил он, – но какое это имеет значение?
– Но я беременна от другого мужчины, от своего мужа! – растеряно сказала я.
Мне казалось, что приобщения к моей тайне вполне хватит, чтобы он перестал меня вожделеть с такой разрушительной силой, но он не повел и ухом.
– Я давно знал, что вы замужем и вполне можете быть брюхаты, – спокойно сказал он. – Только мои чувства к вам от этого вовсе не должны поменяться! Ежели вы непременно желаете со мной расстаться, то я послушно выполню ваш каприз!
– Но мы с вами можем остаться друзьями, – без надежды на успех предложила я.
– Нет, – мрачно сказал он. – Я не хочу быть просто вашим другом. AutCesar,autnihil!Или все, или ничего! – тотчас перевел он латинскую поговорку.
Опять у него в голове возникла все та же страшная картина самоубийства. Уже не зная, что делать дальше, я в отчаянье, не зная, чем его унять, предложила:
– А если я вам разрешу поцеловать… свою грудь, вы немного утешитесь?
– Правда, разрешите?! – тотчас вскочил он с места. – Не обманете?
– Правда, – сказала я, – но только один раз!
Не знаю, куда бы привел нас этот один единственный, но мучительно долгий для меня поцелуй, но в самый неподходящий момент в дверь громко постучали. Мы отпрянули друг от друга. Я быстро повернулась спиной к входу и начала оправлять платье.
– Государь с обходом! – свистящим шепотом сообщила Маланья Никитична.
– Где он? – спросила, не оборачиваясь, я.
– Скоро будет здесь, поспешайте! – ответила она.
У меня в голове сразу мелькнуло несколько тревожных мыслей, но главная была о том, что если Павел застанет меня в роскошном платье, пропадет вся маскировка и мне нужно срочно переодеться в сарафан.
– Помоги, – приказала я Мише, подставляя ему спину. – Быстро расстегни пуговицы!
Он торопливо начал меня раздевать.
– Теперь сарафан! – прикрикнула я на старуху, срывая с себя платье.
Она поняла, бросилась к сундуку, вынула сарафан и подала его так, что осталось только надеть.
– А ты чего стоишь столбом? – набросилась Маланья Никитична на Воронцова. – Баб голых не видел? Бежи на пост!
Остолбенелый Миша деревянной походкой вышел из комнаты, а мы обе без сил упали в свои кресла.
– Ну я и напугалась! – отдуваясь, сказала старуха. – Выглянула в колидор, а Курносый, то есть Его Величество, входит в соседнюю апараменту! Ну, думаю, все, застукает тебя с амаретом – все в Сибирь пойдем! Да чтоб я еще тебя одну с парнем оставила! Хорошо хоть вы не в постелях лежали!
– Тише ты, – попросила я, – дай отдышаться. Так напугала, сердце чуть не выскочило! И чего это он все по дворцу бродит! Лучше бы страной правил!
– А бес его знает! – сердито сказала Маланья Никитична. – Слышишь? Пришел!
В соседней комнате наши охранники громко и отчетливо рапортовали государю, что служба протекает спокойно, и никаких происшествий не случилось. Самого императора я пока не слышала, но попыталась настроиться на его мысли. Однако вместе с ним пришло слишком много людей, в голове у меня зазвучало сразу десяток голосов, и понять, какой принадлежит царю, я сразу не смогла.
– Пожалуйте сюда, Ваше Величество, – кто-то громко сказал в караульной комнате, и наша дверь без стука распахнулась.
Уже знакомый мне щуплый человек невысокого роста вошел первым и остановился возле порога.
Мы с Маланьей Никитичной молча склонились перед ним в глубоком русском поклоне. Павел нас как бы ни заметил, прошел в середину комнаты и подозрительно огляделся.
– Что за мерзость, – подумал он, – нигде нет порядка. Я уже, кажется, видел эту девку. Надо узнать, что она делает во дворце.
– Ты кто? – неожиданно спросил он меня.
Вариантов ответа у меня не было и я, как и в первый раз ответила:
– Алевтинка, Ваше Величество!
Павел меня сразу вспомнил и насмешливо спросил:
– Теперь запомнила, что я не барин, а Российский император?!
– Запомнила, Ваше Величество, – ответила я.
– Ну, то-то же! – почти добродушно, сказал он. – Петр Алексеевич, ты брался узнать, кто она такая и что делает в Зимнем, узнал? – спросил он через плечо.
– Так точно, Ваше Величество, – раздался из соседней комнаты знакомый голос. – Все, что смог, узнал, но еще много неопределенности.
– Поди сюда, объясни, – нетерпеливо позвал государь Палена.
Граф прошел сквозь эскорт расступившихся придворных и подошел к Павлу.
– Что узнал и что еще за неопределенность? – требовательно спросил царь.
– Простите, государь, но этот вопрос требует строгой секретности, – склонившись к уху императора, тихо сказал вельможа.
Что за ерунда, опять, поди, меня пытаются морочить, – подумал Павел, а вслух, насмешливо, сказал Палену:
– Что это еще за секретная Алевтинка? – потом приказал свите. – Оставьте нас!
Все, кто успел просочиться в комнату, поспешно вышли.
– Ты тоже уходи, – приказал, Пален Маланье Никитичне, – а ты останься, – добавил он, заметив, что я собралась выйти вместе с ней.
Теперь мы остались втроем. Царь с вельможей стояли посередине комнаты. Я возле стены с опущенной головой. Сердце у меня сковал страх. Одного неосторожного слова графа было достаточно, чтобы маленький, недоверчивый человек отдал страшный приказ.
– Так что за секреты у Алевтинки? – повторил вопрос император.
– Государь, есть подозрение, что эта девушка – племянница Дантона! – по-французски ответил Пален.
– Кого?! – чуть не подскочил на месте император. – Какого еще Дантона?!
– Того самого мерзавца-якобинца! – значительно сказа военный губернатор.
Павел Петрович был так поражен необычной новостью, что ничего не говорил, а только буравил меня взглядом.
– Да как же такое могло случиться? Откуда она у нас в России?
– Это я и пытаюсь выяснить, Ваше Величество, дело давнее и темное, много неясности.
– Да, но как она могла сюда к нам попасть?!
– Сестра Дантона, Ваше Величество, в молодости приезжала в Санкт-Петербург, родила здесь девочку и оставила в русской семье на воспитание. Видно, грех молодости. Его она решила скрыть в самой монархической стране от своего кровожадного негодяя-брата!
– Правда, твоя, Петр Алексеевич, Дантон последний негодяй. Хуже его были разве что Марат и Робеспьер. И что же делает у нас, да еще и в Зимнем, это якобитское семя?
– Она не знает своего происхождения и выросла в нашей русской традиции, Ваше Величество. Потому считает себя обычной русской крестьянкой. Держим мы ее тут на всякий случай, мало ли как повернется дело с Бонапартом.
– Так она что, даже французского не знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42