Сабина появилась в суде с глубокими оранжевыми язвами на губах и подбородке и показала, что эти раны возникают вновь и вновь с тех пор, как она впервые ответила на поцелуй дьявола. Серые и красно-черные синяки на ее руках и предплечьях выступили в тех местах, которые сжимал дьявол. Говоря это, она всячески старалась угодить суду.
Она столь наглядно продемонстрировала одержимость бесами, что были забыты все предписания епископа относительно доказательств. Экзорцист заявил, что он никогда не сталкивался со столь странным случаем, как дело мадемуазель Капо. Площадь гудела, алкая крови, — было вывешено краткое изложение показаний, данных Сабиной той ночью:
«.. маленькая горбунья упала на пол, с губ ее капала кровь, она плевалась, ее рвало — мы никогда не видели ничего подобного. Она перекинула левую ногу через плечо и достала до щеки. Она закинула ноги за голову, коснувшись большими пальцами носа, а из ее зада исторгся черный газ, так что присутствовавшие в зале дамы были вынуждены закрыть лица платками. Она раскинула ноги влево и вправо так далеко, что плашмя сидела на полу, а под ней не оставалось видимого пространства, при этом она подпрыгивала, как при совокуплении. Она раскинула ноги почти на семь футов, хотя ее рост в сгорбленном состоянии не более четырех футов…»
Сабину действительно рвало. Об этом позаботился месье Адам, вручив сиделке «снадобье», которое та должна была подмешивать каждое утро девушке в завтрак. Это лекарство вызывало у нее рвоту ярко-синего цвета, что вполне удовлетворяло толпу. Помимо этого аптекарь изготовил и еще кое-что, представленное обвинителем в качестве доказательства, — он заявил, что Сабина исторгла это ночью: комок бумаги с тремя каплями крови и тремя оранжевыми пятнами, пучок соломы и лоскутки, «влажные от женских выделений». Третья улика была изготовлена из сухой глины, перемешанной с золой, волосами, обрезками ногтей и пурпурными кусочками червяков. Все это было поспешно представлено судьям. По словам Собачьего Хвоста, одного из вселившихся в Сабину демонов, который вещал через телесную оболочку девушки ужасным пронзительным голосом, Сабина, впервые вверившись кюре и его Повелителю, проглотила кусок сердца младенца, сваренного на шабаше в Орлеане, а также пепел облатки, пропитанный семенем кюре.
Некоторые из тех, кто сидел на галерее, были крайне удивлены, другие вздыхали, иных стошнило, и им пришлось извиняться. Собравшимся же на площади все это очень понравилось. Месье Адам шутил в приватной беседе, что вопрос о левитации не просто был забыт, он словно никогда и не возникал.
Судебный процесс проходил именно так, как и надеялся «синклит».
После того как у Сабины случилась рвота, она за несколько дней назвала суду своих дьяволов. В дополнение к Собачьему Хвосту, некогда принадлежавшему к чину архангелов, Левиафан разместился в центральной части ее лба, а Бехерит — в желудке. Балаам поселился под вторым ребром слева, Исакаарон жил в ее сердце. Пока Мадлен молча сидела рядом, Сабина соизволила определить и ее дьяволов: Враг Девственницы сидел в ее шее, Веррин — в ее левом виске, Вожделение, относившийся к чину херувимом, — в правом, Асмодей завладел ее сердцем.
Кто-то с галереи пожелал узнать, какой счастливчик дьявол нашел приют в горбу Сабины. Суд взорвался смехом. Старец Транквилл поднялся с места, чтобы молитвой восстановить порядок. Тщетно. Он воззвал к тишине от имени епископа, наконец — именем короля. Без всякого успеха. Собрание сумела успокоить лишь Сабина, заявив, что даст дополнительные показания.
Вскоре пришла очередь Мадлен отведать березовой розги. Она, как было сказано, не проявила должной покорности. Ни один член «синклита» не осмелился ударить девушку, не столько из уважения к ее состоянию, сколько из-за свойственных ее отцу приступов гнева, поэтому хирургу пришлось для этой цели нанять за три су мальчишку с площади. В одну из ночей в тишине дома Капо мальчишка раз за разом опускал розгу на голую поясницу Мадлен, в то время как каноник выпытывал у нее: почему она устроила настоящее представление перед надзирательницей и клялась ей в ненависти к кюре, но не подтвердила сказанное в суде? Она пыталась открыть канонику всю правду, объяснить, что лгала, но он, не слушая ее, выкрикивал фразы из Священного Писания.
Итак, план провалился. Ощущая, что ее тело и дух сломлены, Мадлен сидела молча, пока Сабина продолжала губить свою изломанную душу, исторгая потоки лжи. Когда Мадлен вновь попыталась сказать правду, ее вновь отдали в руки деревенского мальчишки с березовой розгой. Он бил ее ночью, ни один член «синклита» при этом не присутствовал. Руки ее были связаны веревкой, перекинутой через открытую дверь, на которой она висела, как мясная туша. Сабина, подпрыгивая на четвереньках на своей постели, с радостью следила за взмахами розги.
Как же Мадлен ненавидела Сабину! Она испытывала ненависть и к своему отцу, и к его друзьям-интриганам, судьям, продавшим свои души, зрителям в суде с их шелками и корзинами со снедью, ко всей толпе — этому многоногому смердящему зверю, копошащемуся в грязи площади… но ненависть к Сабине была сильнее всего. К Сабине, радовавшейся, когда били Мадлен, к Сабине, убивавшей отца Луи своими словами. Ненависть к уродливой, сумасшедшей, порочной Сабине, которая многоголосо выла ночи напролет и звала каноника каждый раз, когда наступал рассвет. К Сабине, которая билась в конвульсиях в зале суда с искаженным до неузнаваемости лицом. Фантастическая Сабина. Героическая Сабина, отгоняющая Сатану именем Господа и Его церкви. Безумная Сабина Капо — игрушка в руках «синклита» и мученица в глазах толпы. Действительно мученица. Сабина не минует своей участи, как не минует ее обреченный ею на смерть Луи. Мадлен позаботится об этом.
Наконец судебный процесс подошел к концу, и дело было передано судьям для вынесения приговора.
Но прежде Луи, которому было отказано в услугах доктора (хирург, в конце концов, был в его распоряжении), духовника (он, конечно, мог обратиться к канонику Миньону) и адвоката (ведь есть же прокурор), разрешили в самом конце процесса сказать слово в свою защиту. Это не была уступка закону, принципу правосудия, просто толпа хотела услышать священника-дьявола, она требовала , чтобы он говорил.
Отец Луи едва мог стоять. Он был худ и слаб, его била лихорадка. Он почти не спал в последние дни: круглосуточный шум площади, проклятия, исторгаемые в его адрес тысячью глоток, пока он лежал на чердаке… И все же зал притих, когда он встал, чтобы говорить.
— Именем Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа, именем Святой Девы, моей единственной защитницы, я заявляю, что никогда не был колдуном, никогда не имел дела с Сатаной, никогда не святотатствовал, никогда не признавал никакой магии, кроме силы Священного Писания, которое я преданно проповедовал. Я боготворю моего Спасителя и молю, чтобы мне было дано благо причаститься крови Страстей Господних.
Кюре тяжело опустился на скамью. В зале суда наступило молчание. Тихо было и на площади. Некоторые из сидевших на галерее плакали.
«Сейчас! — подумала Мадлен. — Сейчас!» И она вскочила с места, чтобы говорить, чтобы отказаться от своих показаний и спасти Луи, чтобы…
Но ее не услышали. Не успела она встать и начать свою речь, как заговорила Сабина.
Упиравшуюся Мадлен вывели из зала трое клерков. Сабина осталась, стоя на столе, задрав юбки выше головы и вопя, что Исакаарон, выполняя приказ кюре, входил к ней здесь и там. При этом она поворачивалась во все стороны, похотливо виляя бедрами и поглаживая лоно пальцами. Непристойности, которые она изрыгала, должны были бы заставить присутствовавших в зале благородных дам упасть в обморок.
Через час вердикт был вынесен и зачитан.
Обвинение было вынесено по тринадцати пунктам. На следующий день отцу Луи предстояло подвергнуться пыткам, обычной и чрезвычайной (первой — в качестве наказания, второй — чтобы добиться признания и выпытать имена сообщников). Он должен был встать на колени у дверей церкви Сен-Пьер и просить прощения у Господа, короля и правосудия. Потом его проведут через площадь, привяжут к столбу и сожгут. Сожгут живьем, после чего его прах будет развеян по ветру на все четыре стороны. Секретарь суда заключил чтение приговора известием, что памятная доска стоимостью сто пятьдесят ливров будет установлена на двери церкви Сен-Пьер, чтобы напоминать об этом событии.
Суд был распущен.
Сабину вывели на площадь, где для нее были приготовлены наспех сколоченные подмостки. Поскольку, давая показания, она не избавилась полностью от своих демонов, она могла теперь потешить толпу: плевалась, корчилась, гримасничала и истошно вопила, как осел, пока легкий, но непрекращающийся дождик не загнал публику в окружающие площадь таверны.
Отца Луи препроводили в заднюю комнату судебного здания. Было решено, что возвращать его назад на чердак слишком опасно: толпа может похитить кюре и осуществить собственное грубое правосудие. Гораздо лучше, если он будет сожжен по приговору церкви. Но прежде, чем это случится, остается одна маленькая деталь.
Признание. Подпись кюре на листочке бумаги, освобождающая прокурора и каноника, а следовательно, епископа, кардинала и короля от любых обвинений в неправомерных действиях, которые могут быть представлены в парижский парламент или иной орган власти.
Отец Луи, полностью сломленный телом и душой, заявил тем не менее, что не может сознаться в преступлениях, которых не совершал, равно как и назвать сообщников, которых не знает.
Но так дело не пойдет. Никоим образом. Он должен поставить подпись. Только признание, скрепленное подписью, заткнет рот скептикам, антикардиналистам и прочим критикам судебной процедуры, кто может публично выступить, невзирая на штрафы. Нет, ход судебного процесса не должен, не может быть поставлен под сомнение, поэтому столь важно признание. Конечно, подобный документ легко можно подделать, но епископ недвусмысленно предупредил «синклит», что это недопустимо.
Отец Луи отказался. Один, два… двадцать раз. «Синклит» провел совещание. Что делать? Возможно, подвергнувшись пытке, священник передумает: ведь она не раз помогала добиться признания.
— И все же, — сказал прокурор, — надо пустить в дело тиски сегодня вечером.
Послали за палачом. Его нашли за обеденным столом: вся семья собралась отведать праздничной утки (палачу уже заплатили за предстоящую работу). Палач рассыпался в извинениях за то, что он и его старший, шестнадцатилетний, сын, уже полгода состоявший у него в учениках, до сих пор не подготовили тиски для пытки. Оба тотчас отбыли в суд.
Как только палач (по имени Мартин Буало, унаследовавший свою профессию от отца и считавшийся теперь лучшим в своем деле, поскольку повесил и замучил сотни людей от Марселя до Пуатье) и его отпрыск (Буало-сын , по имени Жак) явились в суд, секретарь объявил, что Мадлен де ла Меттри желает, чтобы ее выслушали.
— Извините, ваша честь, если можно, — сказал краснолицый секретарь.
— В чем дело, говори, — сказал прокурор.
— Колдунья… Я хочу сказать, девчонка… ваша дочь здесь. У задней двери.
Прокурор отказался ее принять, сославшись на то, что судебные слушания завершены, суд распущен. Тринадцать судей разошлись, рассеялись по многочисленным тавернам, где сейчас вкушают ужин. Нет. Откажите ей. Прогоните девчонку. Затем он приказал палачу зажать в тисках левую руку священника.
— Оставьте правую руку, чтобы он мог подписать признание, но, если нужно, сорвите с нее ногти.
Но когда секретарь уже собирался покинуть комнату и вернуться к Мадлен, экзорцист поднял к уху свою слуховую трубку, вырезанную из вяза и украшенную эмалированным панцирем черепахи, и спросил, в чем дело. Когда ему объяснили, он сказал, что выслушает девушку.
Прокурор был не на шутку взволнован. Он просил, умолял экзорциста пересмотреть свое решение. Если он этого не сделает, прокурор прикажет палачу привести в действие тиски: тогда появление Мадлен будет сопровождаться криками ее возлюбленного.
И Мадлен вновь увидела призрак того человека, который некогда был красивым и гордым кюре церкви Сен-Пьер. Она стояла теперь перед ним, глядя, как бьет струей кровь из его пальца, поднимаясь все выше с каждым поворотом винта тисков. Она не могла отвести взгляда. Но и вымолвить что-то была не в состоянии.
После оглашения приговора она возвратилась без всякой охраны в дом Капо, потому что больше ей некуда было идти. Она слышала, как приветствуют Сабину на площади, спрашивая себя, как такое могло случиться. Звуки, доносившиеся с площади, эхом отдавались в ее голове. Затем пошел благословенный дождь, и площадь умолкла. Теперь она была в состоянии думать. Она ненавидела себя за тот глупый план, что придумала. Как могла она быть такой наивной? Луи сожгут, и ее можно будет винить в этом ничуть не меньше, чем ставшую покорным орудием в руках палачей горбатую безумную Сабину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96