Вышел крепкий, бородатый подлеток. Сжав ратовище копья, диким вепрем кинулся он на майора, метя остро отточенным пером тому прямо под «ложку». В мгновенье ока Сарычев повернул корпус грудью к удару и со страшной силой рубанул клинком наискось по голове нападающего. Меч у майора был работы не франкской, а с Востока — сетчатый, белый, узор отчетливо различался на немnote 36. Лезвие его легко, как яичную скорлупу, прорубило шелом копьеносца и, пройдя сквозь толстую, стеганую подкладку, развалило череп надвое. Пинком ноги в хезевом сапоге Сарычев бросил убитого на землю, освободил меч и опять вскричал:
— Клянусь Перуном трехславным, душа Имяры-каря жаждет большего! Найдутся ли еще трое мужей, способных держать меч?
Вид майора был страшен — очи сверкали, лицо злобой перекошено, в руке клинок окровавленный! Но смерть в бою достойнее любой другой, и супротивники сыскались. Скоро Сарычев уже крутился волчком, уворачиваясь от трех клинков, атакующих разом, и упоительный, ни с чем не сравнимый восторг битвы, где цена одна — смерть! — полностью охватил его. Он скинул шлем и рубился с непокрытой головой, целиком полагаясь на скорость и ловкость, и соленый морской ветер развевал его длинные, русые волосы.
Вскоре один из воинов открылся и, тут же получив удар острием меча в лицо, уронил свое оружие и замер, прижав руки к голове. Остальные двое явно уступали Сарычеву в скорости и силе, а главное, они боялись, и страх, туманя рассудок, сковывал их движения. Вот майор стремительно присел под клинком одного из поединщиков, и меч его молниеносно перерезал тому горло. Хлынула кровь, и еще одна жизнь прервалась во славу Имярыкаря. Третий противник, молодой высокий воин, развернулся и бросился прочь.
Не того заслуживала душа ушедшего. В гневе Сарычев выхватил засапожникnote 37 и, кхекнув, метнул его вдогон. Свистнув, сталь вонзилась трусу под колено, перерезав жилы и обрывая бег, и майор, не желая поганить меч, сапогом размозжил недостойному голову.
Священное пламя поминального костра догорало — славная душа Имярыкаря достойно возносилась в чертоги Перуновы. Сарычев глубоко вздохнул, вытер окровавленный меч об одежду убитого и, подобрав с земли шелом, направился к своему месту во главе стола. Он выполнил долг товарища и содружинника — душа покойного была им помянута достойно. Майор опустился на скамью, рука его потянулась к чаше и… наткнулась на острый прут металлической оградки — он сидел у чьей-то могилы.
Было темно и морозно, однако Сарычев ничуть не замерз и отлично различал окружающее, ну совсем как в недавнем сне про пещерного искателя жемчуга. Он в недоумении потер глаза, однако ничего не изменилось — хуже не стало, и, ловко лавируя между могилами, майор направился к шоссе… Оно было печальным и пустынным — ни машин, ни одной живой души. Батюшки святые угодники, сколько же сейчас времени-то? Майор взглянул на часы и присвистнул — четыре утра. Ну и ну! Да, болезнь, видимо, взялась за него основательно и начала с головы.
Уволили Сарычева из рядов родной рабоче-крестьянской действительно за дискредитацию и на удивление быстро. Без пенсии и выходного пособия — пшел вон! А то, что протрубил ты почти двадцать лет, имеешь именной ствол, два боевых — в мирное-то время! — ордена и целую гору медалюшек, так это не в счет. Это ты только маскировался под порядочного, гад!
На прощание подполковник Отвесов пожелал ему более тщательно подбирать половых партнеров, и майор еле сдержался, чтобы не дать ему в морду. День, солнечный и ясный, начинался, похоже, не очень хорошо…
Выбравшись на улицу, Сарычев позвонил с автомата и узнал, что положительная реакция на СПИД подтвердилась. «Да, чудеса бывают только в сказках, — подумал он, садясь за руль. — А мы родились, чтобы сказку сделать былью…»
На углу Литейного и Невского его тормознул невысокий парень в серой «аляске».
— Полтинник до Правобережного, едем? — Парень развязно улыбнулся, блеснув золотой фиксой, завлекательно махнул пухлым лопатником, из которого высовывалась сторублевая купюра, и майор сдался:
— Поехали. Ремешок накинь только.
Периферийным зрением он сразу отметил наличие у пассажира на левой щеке шрама, а на пальце правой руки перстневой татуировки «Отсидел срок звонком» и насторожился. Весь путь до рынка больше концентрировался на попутчике, чем на дороге. И не зря, предчувствие его не обмануло.
— Стопори. — Пассажир махнул рукой, и майор остановился позади красной «девятки». Тут же из нее выскочил здоровенный стриженый боец, распахнув водительскую дверь «семака», выдернул ключи, а фиксатый, щелкнув прыгункомnote 38, приставил его к печени майора:
— Есть у меня к тебе, пес, разговор. Что ж ты, «бомбишь», а в «оркестр» не засылаешь? Максай штрафные, а то починуnote 39 раздербаню. Ну!
Майор сделал вид, что страшно перепугался, промямлил:
— Деньги возле запаски, в банке.
Фиксатый кивнул стриженому, тот шмыгнул к багажнику.
— Будешь паинькой, поставим на отстой. — Голос попутчика подобрел, однако Сарычев не дал ему закончить монолог.
Майор произвел три движения — развернул корпус, левой рукой зафиксировал вооруженную кисть супостата и пальцами правой резко ударил его по глазам. Очень эффективное движение, «граблеобразный хлест» называется. Пассажир слабо вскрикнул. Майор, повторив удар, для верности локтем раздробил фиксатому нос. Теперь следовало поговорить с бойцом. Тот в поисках банки по пояс залез в багажник и, лишь когда хлопнула дверца, удивленно приподнял стриженую башку с большими, оттопыренными ушами. В ту же секунду Сарычев наградил его двумя ударами по почкам. Бойца скрючило. Приласкав его носком ботинка в копчик и не опуская ногу, майор провел рубящее движение в коленный сустав. Одновременно он перекрыл стриженому кислород и, взвалив сразу обмякшую тушу на бедро, держал, пока противник не потерял сознание. Затем плавно опустил на снежок бесчувственное тело и вновь переключился на пассажира. Тот уже начал приходить в себя, слабо стонал, прижимая к лицу залитые кровью руки, и майор внутренне похолодел — едрена вошь, чехлы! Финские, велюровые, нежно-розового колера… Бережно, словно лучшего друга, выволок фиксатого из салона, подобрал выпавший из его руки нож и, уже не церемонясь, всадил острие в заднее колесо «девятки». Зашипело, будто потревожили десяток гадов, Александр Степанович вытащил ключи из крышки багажника, быстренько завелся и отчалил. Между прочим, особо не переживая. Извоз — та же «русская рулетка», в большом городе грязи всегда хватает.
«Да, кстати, о грязи! — На Дальневосточном он остановился, осмотрел салон. Эх, бляха-муха! Как ни старался Александр Степанович действовать ювелирно, фиксатый все же изгадил резиновый коврик. Чертыхаясь, майор принялся оттирать кровищу и внезапно обнаружил завалившийся к катушке ремня безопасности толстый бумажник. Тот самый, с торчащей сторублевкой. Разыгравшееся воображение тут же нарисовало пачку „зеленых“, но суровая жизнь внесла коррективы — в лопатнике было всего около пятисот долларов. И все же ни хрена себе! Майор восторженно выругался и, особо не раздумывая, рванул на Бухарестскую, в „Колесо“, воплощать в жизнь свою давнишнюю мечту… Рванул за аккумулятором.
Народу в магазине было не много, так что Александр Степанович без проблем прикупил увесистое заморское чудо с дивной свинцовой начинкой, ручкой для таскания и зеленым глазком индикатора. Строго говоря, обычное турецкое дерьмо, но ведь на халяву… Пока он ставил его на место издыхающего отечественного, начало темнеть. Домой! Ощущая себя более чем состоятельным членом общества, майор решил устроить себе выходной. Всех денег не заработаешь, всех баб не…
Кстати, о бабах. Выехав на проспект Славы, он даже не заметил, как по привычке очутился в правом ряду и машинально отреагировал на поднятую руку.
Голосовала девушка в простенькой вязаной шапочке, бананистых джинсах и кожаной куртке — серенькая такая барышня, на первый взгляд ничем не примечательная. Зато при огромной, в человеческий рост гладильной доске — рогатой, массивной, похожей на носилки. Сразу же навевающей самые жуткие ассоциации.
— На Бухарестскую подвезете?
— Садитесь. — Сарычев покосился на плечики пассажирки, коротко вздохнул, вылез, помог с погрузкой, уселся за руль. — Хорошая доска у вас. — Включил поворотник, следом передачу и плавно тронул машину с места. — Тяжелая.
— Да черт бы ее подрал. Это ведь главный приз. — Пассажирка вдруг рассмеялась, и на щеках ее появились обворожительные ямочки. — Не поверите, в магазине в лотерею выиграла. Я теперь этот шампунь персиковый буду долго вспоминать.
Невольно Александр Степанович заметил, что она совсем не накрашена, и ощутил ее запах — не духов, косметики, а естественный, кожи. Очень, очень приятный, волнующий. Ему внезапно сделалось жарко, и он замолчал. Сам не заметил, как зарулил на Бухарестскую и притормозил возле длинного дома-корабля. Зато уж тут-то его хваленое мужское начало взяло свое.
— Давайте-ка я вам помогу.
Не дожидаясь ответа, он вытащил доску из «Жигулей». Ни на мгновение не забывая, что живем в России, задраил «семака» и, сообразно указаниям хозяйки, принялся переть главный приз на девятый этаж — лифт, естественно, не работал. А доска была хорошей. Тяжелой…
— Ну, спасибо, спаситель. — Пассажирка посмотрела на вспотевшее лицо Александра Степановича, улыбнулась, вытащила кошелек. — Сколько я вам должна?
Что-то уж слишком внимательным, испытывающим был ее взгляд.
— Да нисколько. — Сарычев прислонил приз к стене, перевел дух, тронул непроизвольно усы. — Гусары денег не берут. Особенно с красивых женщин.
— А знаете что, пойдемте-ка тогда попьем чаю. — Пассажирка снова быстро взглянула на него и по-мужски протянула руку. — Маша.
Рука у нее была маленькая, крепкая, но весьма приятная.
— А я Саша, — обрадовался Сарычев, подождал, пока она откроет дверь, и внес главный приз внутрь. — Куда изволите?
Жила Маша в квартире явно коммунальной.
— Направо. — Она выдала майору шлепанцы и открыла дверь в комнату. — Не скучай, я сейчас.
Комната была маленькая, без излишеств. Большую ее часть занимала тахта. У окна стол, заваленный книгами, в вазочке на телевизоре подвядшие гвоздики. Майору вдруг стало тоскливо, захотелось вернуться домой и до изнеможения лупить по своему боксерскому мешку. Чтобы хоть что-то сделать, он взял наугад какую-то книгу, зашелестел, словно игральными картами, щедро иллюстрированными страницами. Веселее не стало — зеленые рожи, жуткие, навыкате, глаза, страшные, зловещие оскалы. Не наши — инопланетные. Словно в каком-нибудь фантастическом фильме ужасов.
— А, любимая книга. Не читайте, вредно для пищеварения. — В двери появилась Маша, толкая перед собой сервировочный столик. — Говорят, нас завоевала цивилизация ящеров. И жрет. Если верить ЮНЕСКО, по два миллиона в год. note 40
Сарычев оторопел. В машине попутчица показалась ему серенькой мышкой, пэтэушницей. И вдруг преобразилась как в сказке — фигура, черт, особенно в джинсах-то, и лицо выразительное, и толстая каштановая коса по пояс. Ну прямо Василиса Прекрасная!
Маша усмехнулась, придвинула столик к тахте и начала разливать чай.
— Ну, давай знакомиться, благодетель. Надо знать, с кем ешь коврижки в тесной компании.
Выяснилось, что трудится она где-то на переднем крае физической науки. Самом переднем и совершенно секретном. Так что лучше о чем-нибудь другом. Более приятном. Например, о широкоплечих и усатых молодцах, помогающих бедным девушкам… «Значит, на секретном и переднем?» — Сарычев не сводил глаз с толстой, в руку, Машиной косы, вяло жевал бутерброды с колбасой и на вопрос о своем нынешнем статусе ответил уклончиво:
— Одинокий, больной СПИДом, бывший работник органов МВД.
— Да, звучит не очень оптимистично. — Не поверив, Маша подлила ему чаю, тяжело вздохнула и поведала свою невеселую историю.
Родом она была из деревни Быховки, что раскинулась на высоком берегу Припяти, ныне отгороженной от всего мира забором тридцатикилометровой зоны. Когда на Чернобыльской АЭС взорвался четвертый блок, Маша, будучи беременной, гостила с мужем у родителей. Супруг ее, строитель по профессии и романтик по призванию, вызвался поработать добровольцем на обломках реактора, в результате чего через год скончался. А ей насильно сделали аборт и по-отечески посоветовали больше не беременеть — и так у нас страна уродов.
Некоторое время оба молчали, давились пряником «Славянский», а потом Сарычев несколько невпопад спросил:
— Маша, почему сны снятся?
— Тайна сия великая есть. — Она положила в рот кусочек шоколадки и томно потянулась. — Мне вот, к примеру, уже который год снится одно и то же… Словно в той песне: «Опять мне снится сон, один и тот же сон, он вертится в моем сознанье, словно колесо…» А что, Саша, ночные кошмары?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48