Он бежал почти под копытами передней лошади, крича «Риглак!» толстому нубийскому купцу, убравшемуся с дороги, прежде чем тот открыл рот, или «Ухруг!» паре укутанных в чадры леди из гарема, и без того прижавшихся к стене и визгливыми голосами протестовавших против подобной узурпации общественной проезжей части.
И все же каждый хотел хотя бы одним глазком посмотреть на кавалькаду, и даже британские эфенди передвигали кресла из пальмового дерева на тротуаре перед кафе «Завийя» так, чтобы мрачно коситься на нее со стаканом питья в руке, – ибо это был настоящий парад беев-мамелюков во всей своей красе. Жаркое солнце играло на самоцветах, украшавших ножны мечей и рукояти седельных пистолетов, а по сравнению с яркими одеждами, шлемами, увенчанными перьями тюрбанами все остальное казалось тусклым и бесцветным. Однако при всем великолепии дорогого оружия, пышных одежд и арабских скакунов в богатой сбруе самым поразительным были тонкие загорелые лица с ястребиными носами, презрительно щурившие глаза поверх толпы.
И никто не догадывался, что одно из этих лиц – чернобородое, в шлеме – принадлежало самозванцу, ибо хотя многие из тех, кто шарахался из-под копыт или выглядывал из окон, отлично знали Эшвлиса-сапожника, занимавшего нишу в наружной стене мечети в двух кварталах отсюда, никто и подумать не мог, что это он гарцует в золоченых доспехах мамелюкского бея Амина.
И тем более никто не догадывался, что даже в обычном своем обличье сапожника немой Эшвлис – все равно самозванец, и что до того, как он сменил имя и покрасил волосы и бороду в черный цвет, его звали Брендан Дойль.
За несколько последних месяцев Дойль уже привык жить как Эшвлис, однако сегодняшняя роль, на которую он так беспечно согласился утром, начинала изрядно смущать его, и он отворачивался всякий раз, как видел в толпе одного из своих клиентов. Разве не преступление явиться на пир к самому паше под видом одного из приглашенных? Если бы его друг Амин не уверял его в полной безопасности этого предприятия, он бы немедля повернул данную ему взаймы лошадь, снял бы меч, кинжалы и дорогие одежды и забился бы в свою нишу, чтобы созерцать процессию с безопасного расстояния.
Они как раз проезжали мимо его ниши – он посмотрел на нее и, хотя уже оплатил каюту на судне, которое должно было поднять якорь завтра утром, изрядно удивился и даже рассердился тому, что на его месте уже восседал другой сапожник. Ну и конкуренция, подумал он не без горечи, стоило пропустить одно утро – и вот на тебе…
Перед ними открывалась площадь, на которой он впервые познакомился с Амином. Дойль криво усмехнулся, вспоминая то жаркое октябрьское утро. Все пошло наперекосяк с того момента, когда Хасан Бей сломал пряжку на башмаке как раз во время встречи с британским губернатором.
Это печальное событие привело к немедленной приостановке переговоров, и Хасан со своими сводными братьями Амином и Хафи покинул Цитадель, направляясь к ожидавшему в Булаке судну, однако на этой самой площади с ними произошла еще одна неприятность: здоровенный нищий, известный всем как глухонемой Эшвлис, о каковом обстоятельстве извещала большая вывеска в деревянной раме, недостаточно быстро убрался из-под копыт мамелюкских лошадей, так что торчащий из рамы гвоздь зацепил Хасана за расшитый золотом халат и порвал его, выставив на всеобщее обозрение бедро разгневанного мамелюка.
Извергнув не подобающее правоверному мусульманину ругательство, Хасан выхватил меч с рукоятью слоновой кости и замахнулся им на нищего.
Однако Дойль со скоростью, которой позавидовал бы мангуст, пал на четвереньки в пыль, так что меч лишь разрубил вывеску, просвистев в нескольких дюймах над головой, и прежде чем не ожидавший этого бей успел занести меч еще раз, Дойль бросился на него, вытащил у него из-за пояса один из его собственных кинжалов и отбил им следующий, более слабый удар.
Тут в дело вмешался Хафи – он осадил коня, вскинул зачехленное ружье на уровень бедра и, не успел Амин вмешаться, спустил курок.
Эхо от выстрела пошло гулять взад и вперед по узкой улочке, ружье от отдачи вылезло из чехла. Боевой конь Хафи, приученный к выстрелам, не вскинулся на дыбы, но лишь тряхнул головой и фыркнул от едкого порохового дыма. Дойль совершил обратное сальто в воздухе и приземлился лицом вниз на булыжную мостовую, а красная дырка на спине его халата довольно быстро меняла очертания, так как ткань пропитывалась кровью.
– Невежды! – вскричал Амин. – Он же нищий!
Этот факт, в горячке ускользнувший от остальных, означал, что на нищего не только нельзя поднимать меч, но с точки зрения мусульманской морали он еще и прямой представитель Аллаха на земле, за что и получает подаяние от каждого правоверного.
* * *
Улица свернула налево, и из-за зданий уже показались минареты и каменные стены Цитадели, вздымающиеся к небу с вершины холма Мукатам, и хотя повод, по которому мамелюков пригласили в крепость – назначение одного из сыновей Мохаммеда Али пашаликом, – был совершенно безобидным, один вид грозного сооружения заставил Дойля обрадоваться тому, что он и его спутники так хорошо вооружены.
Амин заверил его утром, что, хотя массовые аресты среди мамелюков и ожидаются, они не могут произойти прямо на пиру.
– Успокойся, Эшвлис, – говорил он Дойлю, затягивая ремни на дорожных сундуках и выглядывая в окно на караван уже навьюченных верблюдов во дворе. – Али не сумасшедший. Хотя я не сомневаюсь в том, что он намерен урезать непомерную власть мамелюков, он ни за что не осмелится арестовать всех четыреста восемьдесят беев сразу, вооруженных и готовых драться. Мне кажется, подлинная цель этого пира – сосчитать врагов, удостовериться в том, что все они в городе, и этой же ночью, ближе к рассвету, взять их под тем или иным предлогом тепленькими в собственных постелях. И, положа руку на сердце, я не могу сказать, чтобы они этого не заслужили; впрочем, ты-то сам испытал это на собственной шкуре. Но я сейчас же уезжаю в Сирию, а ты сразу по окончании пира вернешься в обличье Эшвлиса, а завтра и вовсе уплывешь из Каира, так что нас с тобой это не коснется.
В устах Амина все звучало так безобидно… И конечно, Дойль был обязан ему жизнью, ибо кто, как не Амин, приказал отнести истекающего кровью нищего к ученому Мористану из Каалуна на исцеление, а спустя два месяца помог ему заняться сапожным делом, уговорив Хасана заплатить ему сотню золотых за починку сломанной башмачной пряжки. Порванный халат при этом не упоминался; возможно, Хасан счел, что за него уже заплачено – входным и выходным отверстием от пули.
Дойль нахмурился и с минуту раздумывал, почему ни одно из этих событий не нашло отражения в Бейлевой биографии Эшблеса. Разве не такие события делают биографию поэта интересной для читателя? Недолгая карьера нищего, пуля мамелюкского военачальника, тайное посещение королевского пира… Он улыбнулся: ну конечно же, он не мог рассказать Бейли об этом, ибо рано или поздно Дойлю предстоит прочесть эту биографию. И как, спросил он себя, после этого заставишь кого-то хотя бы близко подойти к площади, на которой, как тебе известно, в тебя будут стрелять?
«Ну, по крайней мере мне известно, что Эшблес отплыл из Египта на „Фаулере“, рейсом Каир – Лондон, отправление – завтра утром, так что, хотя мне так и не удалось как следует познакомиться с Каиром 1811 года, надеюсь, меня ожидает уже не слишком много сюрпризов, о которых мне придется умолчать в разговоре с Бейли. Я уверен, например, что больше не попадусь в руки Романелли, который, по слухам, устроился личным медиком к Мохаммеду Али. Не думаю, чтобы он узнал меня сейчас – с черной шевелюрой, темным загаром и обилием новых морщин на лице – следствием лечения без анестезии. Хорошо, хоть оба уха пока на месте…»
* * *
На парадном плацу перед Цитаделью в ряды мамелюков влились беи-бахриты, и на пятнадцать долгих минут – на протяжении которых Эшвлис исходил потом в неслыханно дорогом халате с чужого плеча, предоставив лошади Амина самой идти за Хафи, – все четыреста восемьдесят беев-мамелюков как один, потомки бывших рабов, восставших, чтобы овладеть всей властью в стране, и даже в последние годы почти не поступившихся ею, гарцевали во всей своей варварской красе под безоблачным египетским небом.
Мощная, злобная кобыла Амина по кличке Мельбус горделиво пританцовывала, встряхивая время от времени маленькой головой и, в общем, заставляя своего седока казаться тем, кем он на деле не был, – уверенным наездником. Это было прекрасное животное, и Амин чрезвычайно ею гордился, однако обстановка требовала, чтобы он бросил ее.
До Дойля неожиданно дошло, что ему будет не хватать Амина – единственного человека в Каире, знавшего, что Эшвлис на самом деле вовсе не глухонемой. Получивший образование в Вене, молодой бей знал, что, помимо традиционных для мамелюка войны и славы, в жизни есть и другие цели, и много жарких часов он провел, стоя у ниши сапожника и ведя с ним разговор по-английски об истории, политике, религии… правда, они всегда смолкали, стоило вблизи показаться кому-то из клиентов, ибо Амин слышал, что паша назначил награду за любую информацию о рослом, говорящем по-английски беглеце.
На плац выехали несколько рядов наемников-албанцев, ощетинившихся мечами, булавами, пистолетами и кремневыми ружьями длиннее их самих; на взгляд Эшвлиса, они выглядели в складчатых белых юбках и высоких тюрбанах просто нелепо.
Албанцы один за другим свернули в улочку, поднимающуюся по пологому склону ко входу в Цитадель. Колонна мамелюков потянулась следом за ними, и как раз в это время ворота Баб-эль-Азаб в верхнем конце улицы медленно отворились.
И хотя теперь мамелюки оказались недоступны взглядам зрителей, они продолжали шествовать с неизменным достоинством и торжественностью, албанцы же поспешно, смешав ряды, галопом поскакали к открытым верхним воротам.
Дойль с любопытством вертел головой, озираясь по сторонам. Улица, по которой они ехали, походила скорее на ущелье; она явно относилась к оборонительным укреплениям Цитадели, так как в массивных каменных стенах можно было заметить лишь несколько глухих дверей, а многочисленные окна на самом деле вовсе и не окна, а узкие вертикальные бойницы, ширина которых позволяла разве что просунуть ружейный ствол.
В пятидесяти ярдах перед ними наемники-албанцы втянулись в ворота Баб-эль-Азаб… и Дойль с удивлением увидел, что стоило последнему из них оказаться внутри Цитадели, как ворота начали закрываться. Он повернулся в седле, чтобы посмотреть назад, и увидел, что казавшийся уже далеким нижний конец улицы блокирован еще одним отрядом наемников. На его глазах передний ряд их опустился на колено, каждый поднял длинное ружье и прицелился.
Не успел он открыть рот для крика, как ударил пушечный выстрел, в синее небо поднялся столб серого дыма, и улица взорвалась шквалом оглушительного, беспощадного ружейного огня – спереди, сзади, из каждого окна. Воздух, казалось, весь наполнился десятками, сотнями свистящих пуль, высекающих из стен и мостовой фонтанчики пыли и каменных осколков. Пороховой дым лез в глаза и горло, не давая разглядеть неприятеля.
Строй мамелюков смешался, как ряды китайских фонариков под ударом пожарного брандспойта. Большинство беев упало со своих лошадей мертвыми уже после первого залпа, но даже те, кто успел выхватить оружие, не имели возможности ответить, ибо за исключением албанцев в нижнем конце улицы неприятель оставался невидимым. Несколько мамелюков – Дойль как во сне увидел среди них Хасана – попытались атаковать их, однако получили по дюжине пуль каждый, не успев пройти и пяти шагов. Несмотря на то что халат его несколько раз рвануло, Дойль еще четыре или пять секунд оставался цел и невредим, и судя по тому, как Мельбус прыгнула вперед через груду мертвых тел, она – тоже. Отчаянный вопль Дойля: «Ну же, лошадка, через стену, прыгай!» – затерялся в грохоте залпов, но лошадь уже рванулась вперед, спотыкаясь о трупы. Отрикошетившая пуля – а может, это был осколок стены – больно ударила Дойля над ухом, он пошатнулся в седле, и тут же три пули попали в него почти одновременно: одна оцарапала ему правую руку выше локтя, другая оставила рваную рану на левом бедре, а третья чиркнула по животу. Возможно, эта третья пуля и помогла ему удержаться в седле, ибо он, согнувшись, рухнул на шею лошади, обхватив ее руками, – как раз когда Мельбус взобралась на самую высокую груду тел и с ее вершины прыгнула через стену, верхний край которой все еще оставался для них на недосягаемой высоте как минимум восьми футов. Мощный импульс скачка лошади подкинул Дойля, и сквозь пелену слез, боли и клубы порохового дыма он увидел, как приближается верх стены… они зависли в верхней точке, и он смог заглянуть за стену… Еще мгновение – и гравитация неумолимо должна была бы обрушить их вниз, в пекло перекрестного огня, но лошадь по-кошачьи зацепилась передними копытами за кромку стены, отчаянным усилием подтянулась, зацепилась задними копытами и, перевалившись через стену, рухнула вместе с седоком вниз, но уже с наружной стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
И все же каждый хотел хотя бы одним глазком посмотреть на кавалькаду, и даже британские эфенди передвигали кресла из пальмового дерева на тротуаре перед кафе «Завийя» так, чтобы мрачно коситься на нее со стаканом питья в руке, – ибо это был настоящий парад беев-мамелюков во всей своей красе. Жаркое солнце играло на самоцветах, украшавших ножны мечей и рукояти седельных пистолетов, а по сравнению с яркими одеждами, шлемами, увенчанными перьями тюрбанами все остальное казалось тусклым и бесцветным. Однако при всем великолепии дорогого оружия, пышных одежд и арабских скакунов в богатой сбруе самым поразительным были тонкие загорелые лица с ястребиными носами, презрительно щурившие глаза поверх толпы.
И никто не догадывался, что одно из этих лиц – чернобородое, в шлеме – принадлежало самозванцу, ибо хотя многие из тех, кто шарахался из-под копыт или выглядывал из окон, отлично знали Эшвлиса-сапожника, занимавшего нишу в наружной стене мечети в двух кварталах отсюда, никто и подумать не мог, что это он гарцует в золоченых доспехах мамелюкского бея Амина.
И тем более никто не догадывался, что даже в обычном своем обличье сапожника немой Эшвлис – все равно самозванец, и что до того, как он сменил имя и покрасил волосы и бороду в черный цвет, его звали Брендан Дойль.
За несколько последних месяцев Дойль уже привык жить как Эшвлис, однако сегодняшняя роль, на которую он так беспечно согласился утром, начинала изрядно смущать его, и он отворачивался всякий раз, как видел в толпе одного из своих клиентов. Разве не преступление явиться на пир к самому паше под видом одного из приглашенных? Если бы его друг Амин не уверял его в полной безопасности этого предприятия, он бы немедля повернул данную ему взаймы лошадь, снял бы меч, кинжалы и дорогие одежды и забился бы в свою нишу, чтобы созерцать процессию с безопасного расстояния.
Они как раз проезжали мимо его ниши – он посмотрел на нее и, хотя уже оплатил каюту на судне, которое должно было поднять якорь завтра утром, изрядно удивился и даже рассердился тому, что на его месте уже восседал другой сапожник. Ну и конкуренция, подумал он не без горечи, стоило пропустить одно утро – и вот на тебе…
Перед ними открывалась площадь, на которой он впервые познакомился с Амином. Дойль криво усмехнулся, вспоминая то жаркое октябрьское утро. Все пошло наперекосяк с того момента, когда Хасан Бей сломал пряжку на башмаке как раз во время встречи с британским губернатором.
Это печальное событие привело к немедленной приостановке переговоров, и Хасан со своими сводными братьями Амином и Хафи покинул Цитадель, направляясь к ожидавшему в Булаке судну, однако на этой самой площади с ними произошла еще одна неприятность: здоровенный нищий, известный всем как глухонемой Эшвлис, о каковом обстоятельстве извещала большая вывеска в деревянной раме, недостаточно быстро убрался из-под копыт мамелюкских лошадей, так что торчащий из рамы гвоздь зацепил Хасана за расшитый золотом халат и порвал его, выставив на всеобщее обозрение бедро разгневанного мамелюка.
Извергнув не подобающее правоверному мусульманину ругательство, Хасан выхватил меч с рукоятью слоновой кости и замахнулся им на нищего.
Однако Дойль со скоростью, которой позавидовал бы мангуст, пал на четвереньки в пыль, так что меч лишь разрубил вывеску, просвистев в нескольких дюймах над головой, и прежде чем не ожидавший этого бей успел занести меч еще раз, Дойль бросился на него, вытащил у него из-за пояса один из его собственных кинжалов и отбил им следующий, более слабый удар.
Тут в дело вмешался Хафи – он осадил коня, вскинул зачехленное ружье на уровень бедра и, не успел Амин вмешаться, спустил курок.
Эхо от выстрела пошло гулять взад и вперед по узкой улочке, ружье от отдачи вылезло из чехла. Боевой конь Хафи, приученный к выстрелам, не вскинулся на дыбы, но лишь тряхнул головой и фыркнул от едкого порохового дыма. Дойль совершил обратное сальто в воздухе и приземлился лицом вниз на булыжную мостовую, а красная дырка на спине его халата довольно быстро меняла очертания, так как ткань пропитывалась кровью.
– Невежды! – вскричал Амин. – Он же нищий!
Этот факт, в горячке ускользнувший от остальных, означал, что на нищего не только нельзя поднимать меч, но с точки зрения мусульманской морали он еще и прямой представитель Аллаха на земле, за что и получает подаяние от каждого правоверного.
* * *
Улица свернула налево, и из-за зданий уже показались минареты и каменные стены Цитадели, вздымающиеся к небу с вершины холма Мукатам, и хотя повод, по которому мамелюков пригласили в крепость – назначение одного из сыновей Мохаммеда Али пашаликом, – был совершенно безобидным, один вид грозного сооружения заставил Дойля обрадоваться тому, что он и его спутники так хорошо вооружены.
Амин заверил его утром, что, хотя массовые аресты среди мамелюков и ожидаются, они не могут произойти прямо на пиру.
– Успокойся, Эшвлис, – говорил он Дойлю, затягивая ремни на дорожных сундуках и выглядывая в окно на караван уже навьюченных верблюдов во дворе. – Али не сумасшедший. Хотя я не сомневаюсь в том, что он намерен урезать непомерную власть мамелюков, он ни за что не осмелится арестовать всех четыреста восемьдесят беев сразу, вооруженных и готовых драться. Мне кажется, подлинная цель этого пира – сосчитать врагов, удостовериться в том, что все они в городе, и этой же ночью, ближе к рассвету, взять их под тем или иным предлогом тепленькими в собственных постелях. И, положа руку на сердце, я не могу сказать, чтобы они этого не заслужили; впрочем, ты-то сам испытал это на собственной шкуре. Но я сейчас же уезжаю в Сирию, а ты сразу по окончании пира вернешься в обличье Эшвлиса, а завтра и вовсе уплывешь из Каира, так что нас с тобой это не коснется.
В устах Амина все звучало так безобидно… И конечно, Дойль был обязан ему жизнью, ибо кто, как не Амин, приказал отнести истекающего кровью нищего к ученому Мористану из Каалуна на исцеление, а спустя два месяца помог ему заняться сапожным делом, уговорив Хасана заплатить ему сотню золотых за починку сломанной башмачной пряжки. Порванный халат при этом не упоминался; возможно, Хасан счел, что за него уже заплачено – входным и выходным отверстием от пули.
Дойль нахмурился и с минуту раздумывал, почему ни одно из этих событий не нашло отражения в Бейлевой биографии Эшблеса. Разве не такие события делают биографию поэта интересной для читателя? Недолгая карьера нищего, пуля мамелюкского военачальника, тайное посещение королевского пира… Он улыбнулся: ну конечно же, он не мог рассказать Бейли об этом, ибо рано или поздно Дойлю предстоит прочесть эту биографию. И как, спросил он себя, после этого заставишь кого-то хотя бы близко подойти к площади, на которой, как тебе известно, в тебя будут стрелять?
«Ну, по крайней мере мне известно, что Эшблес отплыл из Египта на „Фаулере“, рейсом Каир – Лондон, отправление – завтра утром, так что, хотя мне так и не удалось как следует познакомиться с Каиром 1811 года, надеюсь, меня ожидает уже не слишком много сюрпризов, о которых мне придется умолчать в разговоре с Бейли. Я уверен, например, что больше не попадусь в руки Романелли, который, по слухам, устроился личным медиком к Мохаммеду Али. Не думаю, чтобы он узнал меня сейчас – с черной шевелюрой, темным загаром и обилием новых морщин на лице – следствием лечения без анестезии. Хорошо, хоть оба уха пока на месте…»
* * *
На парадном плацу перед Цитаделью в ряды мамелюков влились беи-бахриты, и на пятнадцать долгих минут – на протяжении которых Эшвлис исходил потом в неслыханно дорогом халате с чужого плеча, предоставив лошади Амина самой идти за Хафи, – все четыреста восемьдесят беев-мамелюков как один, потомки бывших рабов, восставших, чтобы овладеть всей властью в стране, и даже в последние годы почти не поступившихся ею, гарцевали во всей своей варварской красе под безоблачным египетским небом.
Мощная, злобная кобыла Амина по кличке Мельбус горделиво пританцовывала, встряхивая время от времени маленькой головой и, в общем, заставляя своего седока казаться тем, кем он на деле не был, – уверенным наездником. Это было прекрасное животное, и Амин чрезвычайно ею гордился, однако обстановка требовала, чтобы он бросил ее.
До Дойля неожиданно дошло, что ему будет не хватать Амина – единственного человека в Каире, знавшего, что Эшвлис на самом деле вовсе не глухонемой. Получивший образование в Вене, молодой бей знал, что, помимо традиционных для мамелюка войны и славы, в жизни есть и другие цели, и много жарких часов он провел, стоя у ниши сапожника и ведя с ним разговор по-английски об истории, политике, религии… правда, они всегда смолкали, стоило вблизи показаться кому-то из клиентов, ибо Амин слышал, что паша назначил награду за любую информацию о рослом, говорящем по-английски беглеце.
На плац выехали несколько рядов наемников-албанцев, ощетинившихся мечами, булавами, пистолетами и кремневыми ружьями длиннее их самих; на взгляд Эшвлиса, они выглядели в складчатых белых юбках и высоких тюрбанах просто нелепо.
Албанцы один за другим свернули в улочку, поднимающуюся по пологому склону ко входу в Цитадель. Колонна мамелюков потянулась следом за ними, и как раз в это время ворота Баб-эль-Азаб в верхнем конце улицы медленно отворились.
И хотя теперь мамелюки оказались недоступны взглядам зрителей, они продолжали шествовать с неизменным достоинством и торжественностью, албанцы же поспешно, смешав ряды, галопом поскакали к открытым верхним воротам.
Дойль с любопытством вертел головой, озираясь по сторонам. Улица, по которой они ехали, походила скорее на ущелье; она явно относилась к оборонительным укреплениям Цитадели, так как в массивных каменных стенах можно было заметить лишь несколько глухих дверей, а многочисленные окна на самом деле вовсе и не окна, а узкие вертикальные бойницы, ширина которых позволяла разве что просунуть ружейный ствол.
В пятидесяти ярдах перед ними наемники-албанцы втянулись в ворота Баб-эль-Азаб… и Дойль с удивлением увидел, что стоило последнему из них оказаться внутри Цитадели, как ворота начали закрываться. Он повернулся в седле, чтобы посмотреть назад, и увидел, что казавшийся уже далеким нижний конец улицы блокирован еще одним отрядом наемников. На его глазах передний ряд их опустился на колено, каждый поднял длинное ружье и прицелился.
Не успел он открыть рот для крика, как ударил пушечный выстрел, в синее небо поднялся столб серого дыма, и улица взорвалась шквалом оглушительного, беспощадного ружейного огня – спереди, сзади, из каждого окна. Воздух, казалось, весь наполнился десятками, сотнями свистящих пуль, высекающих из стен и мостовой фонтанчики пыли и каменных осколков. Пороховой дым лез в глаза и горло, не давая разглядеть неприятеля.
Строй мамелюков смешался, как ряды китайских фонариков под ударом пожарного брандспойта. Большинство беев упало со своих лошадей мертвыми уже после первого залпа, но даже те, кто успел выхватить оружие, не имели возможности ответить, ибо за исключением албанцев в нижнем конце улицы неприятель оставался невидимым. Несколько мамелюков – Дойль как во сне увидел среди них Хасана – попытались атаковать их, однако получили по дюжине пуль каждый, не успев пройти и пяти шагов. Несмотря на то что халат его несколько раз рвануло, Дойль еще четыре или пять секунд оставался цел и невредим, и судя по тому, как Мельбус прыгнула вперед через груду мертвых тел, она – тоже. Отчаянный вопль Дойля: «Ну же, лошадка, через стену, прыгай!» – затерялся в грохоте залпов, но лошадь уже рванулась вперед, спотыкаясь о трупы. Отрикошетившая пуля – а может, это был осколок стены – больно ударила Дойля над ухом, он пошатнулся в седле, и тут же три пули попали в него почти одновременно: одна оцарапала ему правую руку выше локтя, другая оставила рваную рану на левом бедре, а третья чиркнула по животу. Возможно, эта третья пуля и помогла ему удержаться в седле, ибо он, согнувшись, рухнул на шею лошади, обхватив ее руками, – как раз когда Мельбус взобралась на самую высокую груду тел и с ее вершины прыгнула через стену, верхний край которой все еще оставался для них на недосягаемой высоте как минимум восьми футов. Мощный импульс скачка лошади подкинул Дойля, и сквозь пелену слез, боли и клубы порохового дыма он увидел, как приближается верх стены… они зависли в верхней точке, и он смог заглянуть за стену… Еще мгновение – и гравитация неумолимо должна была бы обрушить их вниз, в пекло перекрестного огня, но лошадь по-кошачьи зацепилась передними копытами за кромку стены, отчаянным усилием подтянулась, зацепилась задними копытами и, перевалившись через стену, рухнула вместе с седоком вниз, но уже с наружной стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66