Сотрудники музея «Томская писаница», вообще-то, не очень склонны шататься по ночам вокруг – это ощущение, что на писанице еще кто-то есть, достаточно характерно, и на одинокие прогулки совершенно не тянет. Но Рита заявляла, что в привидения нисколечко не верит… а главное, охота была пуще неволи.
В этот раз Рита шла в поселок совсем поздно – после трех часов ночи. Светила луна, у Риты в руках был фонарик, и она не слишком испугалась, когда первый раз раздался шорох – слева, в зарослях папоротника. Мало кто мог там завозиться… Хуже стало, когда сзади послышались вроде бы легкие-легкие шаги по тропинке; Рита даже остановилась, чтобы незнакомец мог ее догнать. Но опять же послышался шорох в папоротнике, словно кто-то ушел с тропинки и теперь стоит в папоротниках, в стороне. Рита посветила фонариком, тихо спросила:
– Кто здесь?!
Фонарь не осветил ничего, кроме древесных стволов, а голос девушки прозвучал так неприятно, напряженно, так странно он звучал в ночном лесу, что ей и самой стало жутко. Но нельзя же тут стоять тысячу лет! Рита двинулась дальше, и почти сразу повторилось то же самое – тихие, на пределе слышимости шаги по тропинке. Рита остановилась, и опять шаги сменились шорохом, но только теперь уже справа. И опять – настороженная тишина.
Рита прошла немного назад по дорожке. Светила луна, луч фонаря исправно высвечивал стволы и папоротник, но и так никого не нашла Рита. Побежать? Нет, так еще страшнее… И кто бы мог ее преследовать?! А, вот! Несколько дней назад к археологам повадился ходить один местный парень. Все пил чай, все бросал на Риту взоры – то умильные, то проникновенные, то страстные, все вел разговоры, что в деревне одному жить скучно, да и огород не разведешь… Не та женщина Рита, чтобы взять ее тихой осадой, и тем более не та, чтобы возделывать огород и плодить тех, кто в свой черед посвятит свою жизнь навозу, поливу и солению огурцов. Над мальчиком, было дело, Рита просто посмеялась, а вот теперь всякие жуткие истории про изнасилования, про обиженных влюбленных, ставших страшными врагами, про тихих деревенских мальчишек, сделавшихся маньяками, так и лезли ей в голову. Сестра Риты трудилась в органах и снабжала Ритулю множеством такого рода баек из жизни.
Как водится, полезло в голову: что зря она была такой жестокой, что нельзя так обращаться с людьми, что не такой плохой человек этот Саша, что надо было ему дать, а там по-тихому спровадить к местным девкам, не убыло бы у нее…
Постепенно летучие шаги приблизились; вроде бы кто-то шел совсем близко, за поворотом извилистой тропки. Рита быстро включила фонарь и была уверена – на мгновение, но видела высокий мужской силуэт. И опять шорох, тоже совсем близко, считанные метры до него.
– Саша!
Нет ответа.
– Сашка, ты чего? Ну чего трясешься?
Ответа не было, и Рита прибавила игривости в тоне:
– Саш… Саша, выходи, что тебе покажу!
Нет ответа. Но теперь Рита знала, кто стоит в нескольких метрах, любуется на нее из-под густой тени деревьев, и всякий страх отхлынул от ее сердца. А какой он милый, этот Сашка! Даже не накинулся на нее, пока она шла по лесу, наверное, не решился… Наверное, он и не насиловал еще никого, не умеет насиловать… Если учесть, что года через два Рита вышла замуж за мальчика девятнадцати лет (в двадцать четыре года), такие мысли были для нее не только уютны и милы, но еще и очень, очень эротичны… Любила Рита мальчиков моложе себя, что поделать (хоть встречалась с мужиками куда старше).
Недолго думая, Рита задрала юбку и все, что было под ней (шла в комбинации и в длинном джинсовом платье). Задрала высоко, под грудь, а по опыту могу сказать, что нижним бельем свою красу Ритуля, как правило, не отягощала. И зрелище было, надо полагать, впечатляющим: заголенная снизу, чуть не до груди, красотка посреди леса.
Ох, какой же он робкий, этот Саша, какой миленький…
– Ну иди! Иди ко мне, миленький!
Зашуршало гораздо сильнее прежнего, но не справа, где слышалось в последний раз, а слева. И бежал Саша, судя по звукам, не к ней, а вовсе даже от нее – звук удалялся. Куда же он, глупый… Она же согласная! В лицо вдруг пахнул холодный, совсем не августовский ветер… И не только в лицо – по ногам, по обнаженным бедрам, ягодицам как хлестнуло этим ледяным мгновенным ветром! И все стихло. Не было ощущения, что кто-то идет по лесу и не хочет себя показать. Не было чувства, что Рите кто-то смотрит в спину. Не было шагов по тропинке, не было шороха в папоротниках. Тот, кто шел за ней, бесследно пропал, и Рита поневоле опустила юбку, продолжила свой путь в поселок. Уже перед самым выходом из леса она почувствовала, что смертельно хочет спать.
Как и следовало ожидать, Саша в эту ночь мирно спал дома и даже не думал выходить за ограду отцовской усадьбы. Рита, при всех странностях происшествия, долгое время считала, что это неудачливый ухажер шел за ней. Ну не Саша, так кто-то другой. Но вот что с тех пор она просила провожать ее до поселка – это факт. И не уверен, что дело тут было в страхе перед ухажерами и насильниками.
Мохов улус
До сих пор речь шла о писаницах первобытных людей, расположенных в труднодоступных местах. Но ведь внимание человека привлекают не только места, в которые идти далеко и опасно; многие природные явления становятся интересными именно потому, что они находятся возле постоянных мест его жизни. Высокая, удобная скала как раз на караванной тропе – разве не выделяется, не привлекает к себе внимания? Нависающий над долиной Енисея скальный карниз, мимо которого все время двигаются, спешат люди? В безлюдных местах такие скальные выходы, может быть, никогда и не отметили бы, а вот тут они становятся куда как заметны и в высшей степени интересны.
В любой религиозной системе существуют два типа храмов – одни как раз на перекрестках больших дорог, на шумных рынках, на площадях городов. Эти храмы как раз для того, чтобы как можно больше людей могли бы зайти под их кровлю, ненадолго отрешиться от повседневных дел, торопливо привести свою душу в более пристойное состояние. Здесь удобно проводить массовые праздники, впервые вводить в храм детей и вести общение с самым различным людом, обмениваться информацией и мнениями о тех же божествах и их привычках.
Разумеется, и в таких храмах возможно более долгое, более углубленное молитвенное состояние, но в них толпы людей могут скорее помешать, и обстановка не очень способствует. Если нужна сосредоточенность, размышление о вечном, то нужен и другой тип храмов. Нужен храм, расположенный как раз далеко, трудная дорога к которому позволит отделить обыденный мир от того возвышенного, особенного, к которому движется человек. К такому храму тот, кому не очень нужно, не пройдет, и удалившийся от мира окажется в хорошей, правильно подобранной компании.
А вот писаницы долины Енисея, похоже, это храмы на столбовой дороге, на торном пути. Места, вдоль которых ходили люди, вероятно, оставляя возле скалы признаки почитания и поклонения, принося жертвы и думая о божественном.
И тут есть места, хоть и прекрасно видные издалека, но не очень хорошо доступные: например, скала возле Мохова улуса, где писаницы расположены на трех разных уровнях скалы…
Нижний уровень изображений проходил как раз там, где кончалась гладкая скальная поверхность и начинался каменистый крутой склон: крутой, но все же далеко не отвесный, легко доступный для человека. Тут вдоль скальных обнажений вьется тропинка, проходя мимо нижнего ряда изображений.
Второй ряд уже повыше – изображения вдоль узкого скального карниза, выше нижнего ряда метров на пять. Тут уже нельзя работать без страховки, и сверху, со скалы, спускают веревку с петлей. Человек надевает эту петлю под мышки и медленно перемещается вдоль скального карниза. А стоящий наверху страховщик перемещает веревку, чтобы помогать, а не мешать идущему. И если человек сорвется, он не пролетит эти пять метров отвесной скалы, а почти сразу повиснет и будет висеть, пока его не подтянут наверх. Были даже случаи, когда человек на протяжении дня два-три раза срывался, его ставили на карниз, и он продолжал себе работать, словно ничего и не случилось…
Ну а третий уровень – это еще на пять метров выше, там работали в люльке, подвешенной на тросах. А тросы крепили к бревну, игравшему роль стрелы лебедки и нависавшему над обрывом.
В 1978–1980 годах тут работала экспедиция кемеровских археологов, которую возглавлял Борис Пяткин. Некогда Борис Пяткин трудился в Ленинграде-Петербурге, но бурный, неудержимый темперамент и полное отсутствие серьезных научных результатов привели к нежелательным последствиям… В смысле, к неудачным для карьеры Пяткина. Будь представлены эти самые научные результаты – начальство могло бы и закрыть глаза на то, что Бориса Пяткина куда легче найти в пивной, чем на рабочем месте, а бесчисленные любовницы звонят по служебному телефону гораздо чаще, чем коллеги. Но результатов как не было, так и не было; Борис Пяткин и в Кемерово так и помер, не защитив даже скромной кандидатской…
Но экспедиции у него были интересные, яркие, полные открытий новых писаниц, увлекательных происшествий, красивых и нестрогих девушек и замечательных застолий. К нему часто приезжал красноярский художник Капелько – тот самый, который придумал новый способ снимать изображения на писаницах, и появление запойного художника в составе экспедиции делало ее еще веселее и оригинальнее.
Именно эту историю рассказал мне один человек, который работал в экспедиции два года и который просил его не называть… Скажем, Андрей (зовут его иначе, разумеется). В те годы Андрей уезжал в экспедиции где-то в середине-конце апреля, как только первые отряды собирались искать писаницы, и торчал в поле до октября – до снежной крупы, холодов, физической невозможности копать схваченную морозами землю. В Сибири в октябре уже начинаются устойчивые холода, и даже самые пылкие любители экспедиций вынуждены были возвращаться…
Зиму Андрей перебивался на должностях сторожа или кочегара, а там снова зима поворачивала на тепло, день прибавлялся, и можно было считать дни до выезда экспедиции. До дня, когда можно будет демонстративно побрить голову, надеть тельняшку с дырками и кеды… (хотя в кедах пока еще холодно).
Работник Андрей был куда как опытный, надежный и руководство нарадоваться на него не могло. По понятным причинам, Андрей больше всего любил ездить в отряд Пяткина, где больше всего было «романтики», и там больше всего занимался снятием писаниц на бумагу. Сильный спортивный парень, он привык работать сам, и его охотно пускали на второй, на третий уровень скалы – знали, что он и работу сделает, и никаких приключений не будет – в смысле, падений со скалы, травм и так далее.
Андрей, человек далеко не грубый и не примитивный, много раз чувствовал чье-то присутствие на писаницах, присутствие кого-то помимо сотрудников отряда. Он раза два пытался обсуждать это с другими, но безрезультатно; как-то его попросту высмеяли и попытались приклеить кличку Звездочет. Кличка не прижилась, но большинство просто не желало слышать ни о чем сверхъестественном. А те, кто слушали, те оказывались чаще всего мистиками самой грубой пробы, и Андрей вынужден был часами слушать все откровения, которыми одаривали его эти люди: про реинкарнации, всепроникающие энергии, материк My, астральные тела, ауру и про космических пришельцев. Ему было скучно и противно, большая часть отряда попросту ржала, а он вынужден был слушать свистящий шепот не очень вменяемого собеседника.
Борис Пяткин выслушивал сочувственно, отгонял от Андрея рерихнувшихся и ушибленных Блаватской, а как-то раз даже сказал, что сам испытывал что-то подобное… Но не распространялся про то, что сам испытал, и разговор с Андреем как-то все время переводил в практическую плоскость – что делать назавтра, как спланируем работу на неделю, надо ли гнать машину в Абакан, завозить еще продуктов, или еще три дня протянем.
А в этот год писаницу велено было закончить – снять до конца копии всех изображений и больше не вести тут работы. Пяткин торопился, хотел осмотреть побольше окрестных скал, и поэтому на самой главной писанице, на Моховом улусе, и к концу августа осталось много работы. Денег же осталось немного – дображничались, и к сентябрю Пяткин мог содержать только совсем маленький отряд, человек восемь. Кроме поварихи Василины, которая зимой тоже шла в кочегары или в сторожа, все мужики; все молодые, но совсем взрослые, за двадцать.
Вот тут, под осенний свист, все и началось. Снимая писаницы на втором уровне, где работать надо со страховкой, Андрей внезапно почувствовал, что кто-то кроме него стоит на этом же карнизе, чуть дальше. Не было, разумеется, никого, скала видна на десятки метров, до излома; видно, где время выломало камни из карниза и из самого вертикального склона, видны пятна камнеломки и мха… Все видно самым замечательным образом, и нет никого на карнизе (и не может быть, между прочим).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60