Толпа светловолосых великанов все бежала за вертолетом, повторяя все его маневры, – круг над огородами (там и правда что-то росло, но вертолетчик не разглядел, что именно), движение по прямой через поляну и в лес… Долго ли они бежали за ним, вертолетчик тоже не мог бы сказать.
Все происшедшее оставляло какое-то странное чувство нереальности. Было? Не было? Он видел кусок чего-то непонятного, необъяснимого и сам не понимал – чего. Впрочем, рассказать о виденном он рассказал, и его рассказ приняли легче, чем вертолетчик опасался.
Среди вертолетчиков, летающих над Тоджинской котловиной, давно ходит слух, что есть в глухой тайге неведомые поселки, никак не связанные с цивилизацией. Приключения, похожие на приключения вертолетчика, испытывают, конечно, не все, но все-таки довольно многие. Так что психом его не сочли и не считали, что он все выдумал, набивая себе цену. Еще несколько человек выходили на такие же поселки, никак не связанные с остальной цивилизацией. Всех, кто зависал над ними, ждал такой же нелюбезный прием, и если даже вертолетчики садились, то из машин не выходили.
Объясняют эти деревушки по-разному: кто говорит, что это беглые фанатики-старообрядцы. Искали они Беловодье – обетованную страну, где молочные реки текут в кисельных берегах, да и поселились подальше от остального человечества. Беловодья, правда не нашли, но зато нашли безлюдную страну, где могли жить по законам своей веры, не подвергаясь притеснениям, и могли вырастить своих детей в своих представлениях. Так, мол, и живут старообрядцы сами в себе и сами для себя. Ни сами к людям не выходят, ни к себе никого не ждут и всех приходящих на всякий случай убивают: а вдруг человек потом сбежит и раскроет, где стоит такой поселок?
Поговаривают и о крестьянах, бежавших целыми деревнями от коллективизации в начале 1930-х годов. Мол, живут они по своим законам, общиной, и тоже всех посторонних к себе не очень ждут. Из уст в уста передается история, как в начале 1960-х годов два геолога совершенно случайно попали в такой поселок. Ну, и предложили им на выбор: или смерть, или навсегда остаться в поселке. Те, естественно, выбирают остаться, а им: нет, вы еще подумайте… Потому что мы вас сначала женим, а уже как дети пойдут, из деревни начнем выпускать. А сбежите – убьем ваших детей… Годится?
Если верить передаваемой из уст в уста легенде, один из геологов все-таки сбежал – через несколько лет, оставив в поселке заложниками жену и детей. Убили их или нет, неизвестно, потому что когда в поселок ворвались представители власть предержащих, деревня-то оказалась брошенной. Беглецы сбежали еще раз, растворились в таежной беспредельности, и бежавший геолог никогда не узнал о судьбе своей таежной семьи.
В какой степени это легенда, в какой истина – не знаю. Скорее всего, какие-то случаи были, но откуда мне знать, насколько точно их передают? Но и все истории про старообрядцев, про бежавших крестьян не объясняют кое-чего… Ну, допустим, избы по-черному, ну, нет деревенской улицы, – ладно, беглецы одичали в горах. Но каким образом они ухитрились за два-три поколения подрасти сантиметров на тридцать и почему оружие у них бронзовое – вот этого легенда не объясняет.
У этих деталей есть другое, уже совсем безумное объяснение, куда более безумное, чем беглые русские люди. Дело в том, что в XX веке до Рождества Христова в Минусинскую котловину пришли рослые светловолосые люди, плавившие бронзу и делавшие бронзовые мечи. По одним сведениям, рослые люди, динлины китайских летописей, исчезают из Южной Сибири в III–IV веках по Рождеству Христову – тогда из глубин Центральной Азии хлынули монголоидные гяньгуни и ассимилировали рослых светловолосых великанов. По другим же сведениям, до XIII века европеоиды преобладали в Хакасии. Уже после нашествия монголов, когда победители сознательно меняли население, переселяя покоренных в Северный Китай, а Минусинскую котловину населяя своими тюркоязычными подданными, – тогда только исчезло прежнее, рослое и светловолосое население. Исчезли те динлины, о которых китайцы писали как о неприятных по внешности людях: слишком больших, грубого сложения, с отвратительно светлыми глазами и светлыми волосами, такими, что противно и страшно смотреть…
Ну так вот, светловолосые гиганты Тоджинской котловины очень уж напоминают динлинов… И даже бронзовое оружие! Есть, конечно, опасность, что образованные вертолетчики объясняют виденное так, как им интересно и удобно. В конце концов, многое ли можно рассмотреть с воздуха, пусть с небольшой высоты? Может быть, какие-то черты динлинов просто приписываются как раз беглым русским?
Но все это – только никем не доказанные, вполне спекулятивные предположения. Мой же знакомый вертолетчик клянется, что про динлинов услышал много позже того, как светловолосые великаны с жестокими, злобными лицами махали в его сторону бронзовыми мечами и ножами.
А разгадки не знает никто.
Глава 21
НЕВЕДОМАЯ ДЕРЕВНЯ
Но я видел Ногайскую бухту и тракты!
Залетел я туда не с бухты-барахты!
В. Высоцкий
Эту историю рассказал мне старый геолог, Богдан Секацкий, работавший в Красноярском крае бог знает сколько времени, с начала тридцатых годов. Живая легенда, опытный и мудрый человек, он вызывал уважение всех, кто приближался к нему. Имя я, конечно, изменил, тем более, что Секацкий уже несколько лет пребывает в другом мире. Всякий, кто знаком с миром красноярской геологии, конечно, легко поймет, кого я имел в виду, но называть этого умного, ироничного и приятного человека настоящим именем не хочется.
А история эта произошла с Секацким где-то перед самой войной, в эпоху Великой экспедиции, когда перед геологами ставились задачи простые и ясные: любой ценой открывать месторождения. Как работать, где, за счет чего – неважно. Сколько людей погибнет и потеряет здоровье – тоже неважно, а важно только находить и разрабатывать.
В те годы нарушение техники безопасности оставалось делом совершенно обычным, и нет совершенно ничего странного, что молодого, 28-летнего Секацкого отправляли в маршруты одного. В том числе в довольно тяжелые маршруты, по малоизвестным местам. В то лето он работал по правым притокам Бирюсы. Той самой, о которой песня:
Там где речка, речка Бирюса…
Бирюса течет, впадая в речку Тасееву, а та впадает в Ангару. И Бирюса, и Тасеева рассекают темнохвойную тайгу, текут по местам, где хриплая сибирская кукушка не нагадает вам слишком много лет, где округлые холмы покрыты пихтой, кедром и ельником. В этих местах даже летом температура может упасть до нуля, и заморозки в июле месяце бывают не каждое лето, но бывают. В те времена лоси и медведи тут бродили, не уступая человеку дорогу, и Богдан Васильевич рассказывал, как видел своими глазами: медведь копал землю под выворотнем, ловил бурундука, выворачивая из земли небольшие золотые самородки.
– Так, с ноготь большого пальца, – уточнил тогда Секацкий.
– И вы их все сдали?!
– Конечно, сдал. Мы тогда не думали, что можно что-то взять себе, мы мощь государства крепили…
И Богдан Васильевич, пережиток прошлого и живой свидетель, усмехнулся довольно-таки неприятной улыбкой.
Историю эту он рассказал мне года за два до своей смерти. Рассказывал, надолго замолкал, жевал губами и раздумывал, склоняя голову к плечу. На вопрос, рассказывал ли он ее еще кому-то, не ответил, и я не уверен, что ее никто больше не слышал. Передаю ее так, как запомнил.
В этот год Секацкий должен был проделать маршрут примерно в 900 километров. Один, пешком, по ненаселенным местам. То есть раза два на его пути вставали деревни, и тогда он мог оставить в них собранные коллекции, а дневники запечатывал сургучной печатью у местного особиста или у представителя власти (председателя колхоза, например) и возлагал на этого представителя власти обязанность отослать коллекции и дневник в геологоуправление. А сам, отдохнув день или два, брал в деревне муки, крупы, сала и опять нырял в таежные дебри, пробирался то людскими, то звериными тропинками. Бывали недели, когда Секацкий беседовал с бурундуками, чтобы не забыть людскую речь.
– Разве за неделю забудешь?
– Совсем не забудешь, конечно… Но потом бывало трудно языком ворочать, И знаешь, что надо сказать, а никак не получается, отвык. Так что лучше говорить: с бурундуками, с кедровками, с зайцами. С бурундуками лучше всего – они слушают.
– А зайцы?
– Зайцы? Они насторожатся, ушами пошевелят, и бежать…
К концу сезона Богдан Васильевич должен был пересечь водораздел двух рек, Бирюсы и Усолки, проделать звериный путь горной тайгой, примерно километров сто шестьдесят.
После семисот верст такого пути, двух месяцев в ненаселенной тайге это расстояние казалось уже небольшим. Тем более, Секацкий последние десять дней, по его понятиям, отдыхал, наняв колхозника с лодкой. Обалдевший от счастья мужик за пятьдесят копеек в день возил его на лодке вдоль обрывов, а пока промокший Секацкий сортировал и снабжал этикетками свои сборы – разжигал костер, готовил еду и вообще очень заботился о Секацком, даже порывался называть его «барин» (что Секацкий, из семьи, сочувствовавшей народовольцам, самым свирепым образом пресек). За десять дней мужик заработал пять рублей; при стоимости пшеницы в три копейки килограмм он уже на это мог кормить семью ползимы и пребывал просто в упоении от своей редкой удачи.
А Секацкий прекрасно отдохнул и с большим удовольствием углубился в таежные дебри. За три месяца работ на местности он привык к тайге, приспособился. Засыпая на голой земле, Секацкий был уверен, что если появится зверь или, не дай Сталин, лихой человек, он всегда успеет проснуться. Утром просыпался он мгновенно, с первым светом, и сразу же бодрым, энергичным. Не было никаких переходов между сном и бодрствованием, никаких валяний в постели, размышлений.
Просыпался, вставал, бежал рубить дрова, если не нарубил с вечера, а если нарубил, то разжигал костер. Утра в Сибири обычно сырые, холодные, а в августе еще и туманные. Только к полудню туман опускается, тайга немного просыхает, и идти становится легко. Если бы стоял июнь, Секацкий выходил бы в маршрут не раньше полудня – ведь никто не мешает ему идти весь вечер, если есть такая необходимость и если еще светло. А в июне и в десять часов вечера светло.
Август, и выходить приходилось еще в тумане, да еще и двигаться вверх, к сырости и холоду, к еще более мрачным местам. Пять дней шел он все вверх и вверх, добираясь до обнажений пород в верховьях местных малых речек; по пути Секацкий пел и насвистывал, рассказывал сам себе, как будет выступать, отчитываясь о работе, и выяснять отношения с коллегами. Говорил и пел не только чтобы не забыть человеческую речь, но и чтобы заранее предупредить любого зверя, что он тут. В августе медведь не нападает, но если человек наступит на спящего зверя, просто пройдет слишком близко или появится внезапно – тогда медведь может напасть. Медведи и лоси, которых встречал Секацкий, слышали его издалека и имели время для отхода. А для котла он убивал глухарей и зайцев, даже не тратя времени для охоты. Видел на маршруте подходящего глухаря – такого, чтоб не очень крупный и чтобы не надо было лезть очень уж глубоко в бурелом. Если попадался подходящий – он стрелял, совал тушку в рюкзак и кашу варил уже с мясом.
Поднявшись к обнажениям, Секацкий еще четыре дня работал, не проходя за день больше пятнадцати километров, то есть почти стационарно. А когда все сделал, начал спускаться в долину уже другой реки. Опять он делал переходы по двадцать, по тридцать километров, идя по звериным тропам или совсем без дорог. Тут на карте показана была деревушка, но с пометкой – «нежилая». Секацкий не любил брошенных деревень, и не осознанно, не из-за неприятной мысли про тех, что могут поселиться в брошенных человеком местах, а скорее чисто интуитивно, смутно чувствуя, что в брошенных местах человеку не место. Ведь вы можете быть каким угодно безбожником, но в поселке, из которого ушли люди, вам за вечер много раз станет неуютно, и с этим ничего нельзя поделать. А зачем ночевать там, где ночевка превратится в сплошное переживание и напряжение? Ведь всегда можно устроиться в месте приятном и удобном – на берегу ручейка, под вывороченным кедром или просто на сухой, уютной полянке.
Так что Секацкий, скорее всего, или совсем не пошел бы в деревню, или постарался бы пройти ее днем, просто заглянуть – что за место? Вдруг пригодится, если здесь будут вестись стационарные работы! Но километрах в десяти от нежилой деревушки Ольховки Секацкий вышел на тропу, явно проложенную человеком, натоптанной до мелкой пыли, с выбитой травой, а в двух местах и с обрубленными ветками там, где они мешали движению. В одном месте по тропе прошел огромный медведь, оставил цепочку следов. Не такой великий следопыт был Секацкий, а подумалось почему-то, что зверь шел на двух задних лапах – наверное, хотел подальше видеть, что там делается на тропе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Все происшедшее оставляло какое-то странное чувство нереальности. Было? Не было? Он видел кусок чего-то непонятного, необъяснимого и сам не понимал – чего. Впрочем, рассказать о виденном он рассказал, и его рассказ приняли легче, чем вертолетчик опасался.
Среди вертолетчиков, летающих над Тоджинской котловиной, давно ходит слух, что есть в глухой тайге неведомые поселки, никак не связанные с цивилизацией. Приключения, похожие на приключения вертолетчика, испытывают, конечно, не все, но все-таки довольно многие. Так что психом его не сочли и не считали, что он все выдумал, набивая себе цену. Еще несколько человек выходили на такие же поселки, никак не связанные с остальной цивилизацией. Всех, кто зависал над ними, ждал такой же нелюбезный прием, и если даже вертолетчики садились, то из машин не выходили.
Объясняют эти деревушки по-разному: кто говорит, что это беглые фанатики-старообрядцы. Искали они Беловодье – обетованную страну, где молочные реки текут в кисельных берегах, да и поселились подальше от остального человечества. Беловодья, правда не нашли, но зато нашли безлюдную страну, где могли жить по законам своей веры, не подвергаясь притеснениям, и могли вырастить своих детей в своих представлениях. Так, мол, и живут старообрядцы сами в себе и сами для себя. Ни сами к людям не выходят, ни к себе никого не ждут и всех приходящих на всякий случай убивают: а вдруг человек потом сбежит и раскроет, где стоит такой поселок?
Поговаривают и о крестьянах, бежавших целыми деревнями от коллективизации в начале 1930-х годов. Мол, живут они по своим законам, общиной, и тоже всех посторонних к себе не очень ждут. Из уст в уста передается история, как в начале 1960-х годов два геолога совершенно случайно попали в такой поселок. Ну, и предложили им на выбор: или смерть, или навсегда остаться в поселке. Те, естественно, выбирают остаться, а им: нет, вы еще подумайте… Потому что мы вас сначала женим, а уже как дети пойдут, из деревни начнем выпускать. А сбежите – убьем ваших детей… Годится?
Если верить передаваемой из уст в уста легенде, один из геологов все-таки сбежал – через несколько лет, оставив в поселке заложниками жену и детей. Убили их или нет, неизвестно, потому что когда в поселок ворвались представители власть предержащих, деревня-то оказалась брошенной. Беглецы сбежали еще раз, растворились в таежной беспредельности, и бежавший геолог никогда не узнал о судьбе своей таежной семьи.
В какой степени это легенда, в какой истина – не знаю. Скорее всего, какие-то случаи были, но откуда мне знать, насколько точно их передают? Но и все истории про старообрядцев, про бежавших крестьян не объясняют кое-чего… Ну, допустим, избы по-черному, ну, нет деревенской улицы, – ладно, беглецы одичали в горах. Но каким образом они ухитрились за два-три поколения подрасти сантиметров на тридцать и почему оружие у них бронзовое – вот этого легенда не объясняет.
У этих деталей есть другое, уже совсем безумное объяснение, куда более безумное, чем беглые русские люди. Дело в том, что в XX веке до Рождества Христова в Минусинскую котловину пришли рослые светловолосые люди, плавившие бронзу и делавшие бронзовые мечи. По одним сведениям, рослые люди, динлины китайских летописей, исчезают из Южной Сибири в III–IV веках по Рождеству Христову – тогда из глубин Центральной Азии хлынули монголоидные гяньгуни и ассимилировали рослых светловолосых великанов. По другим же сведениям, до XIII века европеоиды преобладали в Хакасии. Уже после нашествия монголов, когда победители сознательно меняли население, переселяя покоренных в Северный Китай, а Минусинскую котловину населяя своими тюркоязычными подданными, – тогда только исчезло прежнее, рослое и светловолосое население. Исчезли те динлины, о которых китайцы писали как о неприятных по внешности людях: слишком больших, грубого сложения, с отвратительно светлыми глазами и светлыми волосами, такими, что противно и страшно смотреть…
Ну так вот, светловолосые гиганты Тоджинской котловины очень уж напоминают динлинов… И даже бронзовое оружие! Есть, конечно, опасность, что образованные вертолетчики объясняют виденное так, как им интересно и удобно. В конце концов, многое ли можно рассмотреть с воздуха, пусть с небольшой высоты? Может быть, какие-то черты динлинов просто приписываются как раз беглым русским?
Но все это – только никем не доказанные, вполне спекулятивные предположения. Мой же знакомый вертолетчик клянется, что про динлинов услышал много позже того, как светловолосые великаны с жестокими, злобными лицами махали в его сторону бронзовыми мечами и ножами.
А разгадки не знает никто.
Глава 21
НЕВЕДОМАЯ ДЕРЕВНЯ
Но я видел Ногайскую бухту и тракты!
Залетел я туда не с бухты-барахты!
В. Высоцкий
Эту историю рассказал мне старый геолог, Богдан Секацкий, работавший в Красноярском крае бог знает сколько времени, с начала тридцатых годов. Живая легенда, опытный и мудрый человек, он вызывал уважение всех, кто приближался к нему. Имя я, конечно, изменил, тем более, что Секацкий уже несколько лет пребывает в другом мире. Всякий, кто знаком с миром красноярской геологии, конечно, легко поймет, кого я имел в виду, но называть этого умного, ироничного и приятного человека настоящим именем не хочется.
А история эта произошла с Секацким где-то перед самой войной, в эпоху Великой экспедиции, когда перед геологами ставились задачи простые и ясные: любой ценой открывать месторождения. Как работать, где, за счет чего – неважно. Сколько людей погибнет и потеряет здоровье – тоже неважно, а важно только находить и разрабатывать.
В те годы нарушение техники безопасности оставалось делом совершенно обычным, и нет совершенно ничего странного, что молодого, 28-летнего Секацкого отправляли в маршруты одного. В том числе в довольно тяжелые маршруты, по малоизвестным местам. В то лето он работал по правым притокам Бирюсы. Той самой, о которой песня:
Там где речка, речка Бирюса…
Бирюса течет, впадая в речку Тасееву, а та впадает в Ангару. И Бирюса, и Тасеева рассекают темнохвойную тайгу, текут по местам, где хриплая сибирская кукушка не нагадает вам слишком много лет, где округлые холмы покрыты пихтой, кедром и ельником. В этих местах даже летом температура может упасть до нуля, и заморозки в июле месяце бывают не каждое лето, но бывают. В те времена лоси и медведи тут бродили, не уступая человеку дорогу, и Богдан Васильевич рассказывал, как видел своими глазами: медведь копал землю под выворотнем, ловил бурундука, выворачивая из земли небольшие золотые самородки.
– Так, с ноготь большого пальца, – уточнил тогда Секацкий.
– И вы их все сдали?!
– Конечно, сдал. Мы тогда не думали, что можно что-то взять себе, мы мощь государства крепили…
И Богдан Васильевич, пережиток прошлого и живой свидетель, усмехнулся довольно-таки неприятной улыбкой.
Историю эту он рассказал мне года за два до своей смерти. Рассказывал, надолго замолкал, жевал губами и раздумывал, склоняя голову к плечу. На вопрос, рассказывал ли он ее еще кому-то, не ответил, и я не уверен, что ее никто больше не слышал. Передаю ее так, как запомнил.
В этот год Секацкий должен был проделать маршрут примерно в 900 километров. Один, пешком, по ненаселенным местам. То есть раза два на его пути вставали деревни, и тогда он мог оставить в них собранные коллекции, а дневники запечатывал сургучной печатью у местного особиста или у представителя власти (председателя колхоза, например) и возлагал на этого представителя власти обязанность отослать коллекции и дневник в геологоуправление. А сам, отдохнув день или два, брал в деревне муки, крупы, сала и опять нырял в таежные дебри, пробирался то людскими, то звериными тропинками. Бывали недели, когда Секацкий беседовал с бурундуками, чтобы не забыть людскую речь.
– Разве за неделю забудешь?
– Совсем не забудешь, конечно… Но потом бывало трудно языком ворочать, И знаешь, что надо сказать, а никак не получается, отвык. Так что лучше говорить: с бурундуками, с кедровками, с зайцами. С бурундуками лучше всего – они слушают.
– А зайцы?
– Зайцы? Они насторожатся, ушами пошевелят, и бежать…
К концу сезона Богдан Васильевич должен был пересечь водораздел двух рек, Бирюсы и Усолки, проделать звериный путь горной тайгой, примерно километров сто шестьдесят.
После семисот верст такого пути, двух месяцев в ненаселенной тайге это расстояние казалось уже небольшим. Тем более, Секацкий последние десять дней, по его понятиям, отдыхал, наняв колхозника с лодкой. Обалдевший от счастья мужик за пятьдесят копеек в день возил его на лодке вдоль обрывов, а пока промокший Секацкий сортировал и снабжал этикетками свои сборы – разжигал костер, готовил еду и вообще очень заботился о Секацком, даже порывался называть его «барин» (что Секацкий, из семьи, сочувствовавшей народовольцам, самым свирепым образом пресек). За десять дней мужик заработал пять рублей; при стоимости пшеницы в три копейки килограмм он уже на это мог кормить семью ползимы и пребывал просто в упоении от своей редкой удачи.
А Секацкий прекрасно отдохнул и с большим удовольствием углубился в таежные дебри. За три месяца работ на местности он привык к тайге, приспособился. Засыпая на голой земле, Секацкий был уверен, что если появится зверь или, не дай Сталин, лихой человек, он всегда успеет проснуться. Утром просыпался он мгновенно, с первым светом, и сразу же бодрым, энергичным. Не было никаких переходов между сном и бодрствованием, никаких валяний в постели, размышлений.
Просыпался, вставал, бежал рубить дрова, если не нарубил с вечера, а если нарубил, то разжигал костер. Утра в Сибири обычно сырые, холодные, а в августе еще и туманные. Только к полудню туман опускается, тайга немного просыхает, и идти становится легко. Если бы стоял июнь, Секацкий выходил бы в маршрут не раньше полудня – ведь никто не мешает ему идти весь вечер, если есть такая необходимость и если еще светло. А в июне и в десять часов вечера светло.
Август, и выходить приходилось еще в тумане, да еще и двигаться вверх, к сырости и холоду, к еще более мрачным местам. Пять дней шел он все вверх и вверх, добираясь до обнажений пород в верховьях местных малых речек; по пути Секацкий пел и насвистывал, рассказывал сам себе, как будет выступать, отчитываясь о работе, и выяснять отношения с коллегами. Говорил и пел не только чтобы не забыть человеческую речь, но и чтобы заранее предупредить любого зверя, что он тут. В августе медведь не нападает, но если человек наступит на спящего зверя, просто пройдет слишком близко или появится внезапно – тогда медведь может напасть. Медведи и лоси, которых встречал Секацкий, слышали его издалека и имели время для отхода. А для котла он убивал глухарей и зайцев, даже не тратя времени для охоты. Видел на маршруте подходящего глухаря – такого, чтоб не очень крупный и чтобы не надо было лезть очень уж глубоко в бурелом. Если попадался подходящий – он стрелял, совал тушку в рюкзак и кашу варил уже с мясом.
Поднявшись к обнажениям, Секацкий еще четыре дня работал, не проходя за день больше пятнадцати километров, то есть почти стационарно. А когда все сделал, начал спускаться в долину уже другой реки. Опять он делал переходы по двадцать, по тридцать километров, идя по звериным тропам или совсем без дорог. Тут на карте показана была деревушка, но с пометкой – «нежилая». Секацкий не любил брошенных деревень, и не осознанно, не из-за неприятной мысли про тех, что могут поселиться в брошенных человеком местах, а скорее чисто интуитивно, смутно чувствуя, что в брошенных местах человеку не место. Ведь вы можете быть каким угодно безбожником, но в поселке, из которого ушли люди, вам за вечер много раз станет неуютно, и с этим ничего нельзя поделать. А зачем ночевать там, где ночевка превратится в сплошное переживание и напряжение? Ведь всегда можно устроиться в месте приятном и удобном – на берегу ручейка, под вывороченным кедром или просто на сухой, уютной полянке.
Так что Секацкий, скорее всего, или совсем не пошел бы в деревню, или постарался бы пройти ее днем, просто заглянуть – что за место? Вдруг пригодится, если здесь будут вестись стационарные работы! Но километрах в десяти от нежилой деревушки Ольховки Секацкий вышел на тропу, явно проложенную человеком, натоптанной до мелкой пыли, с выбитой травой, а в двух местах и с обрубленными ветками там, где они мешали движению. В одном месте по тропе прошел огромный медведь, оставил цепочку следов. Не такой великий следопыт был Секацкий, а подумалось почему-то, что зверь шел на двух задних лапах – наверное, хотел подальше видеть, что там делается на тропе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60