Потерянный хвост, казалось, беспокоил самого Шустрика меньше, чем Фритти. Мысль о том, что маленький его друг был изуродован и покалечен Растерзяком неотступно преследовала Фритти; мысль эта донимала его, как медленно заживающая рана.
«Это очень странно, Хвосттрубой, – сказал ему как-то Шустрик, – но я его чувствую, словно он все еще там. Я по нему не скучаю. Я вот прямо сейчас могу ощутить, как он вьется позади меня, даже как его треплет ветер! – Хвосттрубой не нашел что сказать, и малыш продолжал: – В некотором смысле теперь даже лучше. Я разумею, что… ну с тех пор, как я не могу его видеть, с ним ничего и не происходит, он безупречный, чистый. И так будет всегда. Можешь понять, что я имею в виду?» В тот день Фритти не был на это способен. Но теперь, неслышно шагая великим лесом, стал понимать.
Проходили дни, схожие друг с другом, как деревья, покуда Фритти продвигался сквозь Крысолистье к Зарряне. Его вели вперед слова Первородного.
«Пусть нос твой следует сердечному желанию твоему, – сказал ему Огнелап в последний их миг в Холме, – через великий лес, держа на новорожденное солнце. Путь твой в конечном счете выведет тебя, и через Лапоходные Болота ты придешь наконец к берегам Мурряны, Большой Воды. Пойдешь по берегу, покуда не увидишь странного холма, что сияет в ночи… он вздымается из самых вод муррянских. Это место, которое Мурчел называет Вилла-он-Мар, и там обретешь ты то, что ищешь».
Чередование дня и ночи, ходьбы и отдыха, все прочие приметы Верхнего Мира вернулись теперь к Хвосттрубою. Он охотился только для себя и только за себя отвечал. Подобно серебряным рыбкам, что подпрыгивали и всплескивались против течения в верховьях Мявы, все солнца Хвосттрубоева похода скакали по небу, следуя впритык друг за другом. Вот так и держал он путь сквозь Крысолистье.
Старый лес медленно возвращался к жизни. Ворча, восстал от сна спавший в пещере Мишка. Изящные ляны, самцы, самки и несколько напыжившихся лянят, грациозно бегали по сугробам. Хвосттрубой чувствовал свою близость к этому миру, возвращающемуся в свое русло; ужасы Холма начали отступать. Он был одним из детей земли, и даже долгий сезон, проведенный под землей, не смог разрушить его познаний о земном танце. Он упивался каждым признаком убывания зимы и возвращения жизни в некогда богатые охотничьи угодья Крысолистья.
Двадцать солнц взошло и закатилось с тех пор, как Хвосттрубой покинул друзей, когда он обнаружил, что добрался до дальнего края леса. Последние два дня похода привели его к месту, где земля стала плавно клониться книзу, а воздух под большими деревьями приобрел странный привкус. Каждое дуновение было насыщено влагой – не горячей, как возле великого Потока, но прохладной, как камень, солоноватой, как кровь. Он никогда не обонял ничего подобного. Каждый вдох ускорял биение сердца.
Спускаясь как-то утром с последних высот Крысолистья, Фритти стал осознавать, что слышит мощный медленный звук. Подобный довольному мурлыканию Праматери, он поднимался к Фритти сквозь растительность, широкий и величавый. Когда Фритти на миг остановился возле чахлых деревьев опушки Крысолистья, то различил впереди что-то мерцающее. Второе солнце, двойник вестника Коротких Теней, которое низко висело среди неба, казалось, светя на Фритти сквозь щель в неровных зубцах лесной опушки.
Забыв об умывании, Фритти поднялся на ноги и спустился ниже; хвост его колыхался на легком ветру, как ивовая ветка. Вглядевшись, он увидел, что то было не другое солнце, а отражение – невозможно громадное. Он стоял меж двумя стволами красного дерева и глядел поверх резко снижающегося склона, поверх начала болот. У него занялось дыхание.
Большая Вода, блестевшая, как отполированная ветром скала, уходила вдаль к горизонту. Могучая Мурряна, такая же красно-золотая, как Сквозьзабор, удерживала и возвращала пылающее отражение солнца, подобное светящемуся блику в глазу Харара. Глубокий зов Мурряны, настойчивый и неизмеримо спокойный, всплывал к уступу, где он встал как прикованный.
Все утро он наблюдал, как солнечный глаз поднимался в небо, а Большая Вода поочередно становилась золотистой, потом зеленой, и к Коротким Теням приняла наконец глубокую синеву ночного неба. Потом, все еще под необоримый голос Мурряны, наполнявший его слух и мысли, он возобновил спуск в болота.
Лапоходные Болота тянулись от берегов Мурряны к югу, примыкая к Лесу Крысолистья на заррянском его краю, пока не кончались на отмелях Мявы. Болота были плоские и холодные, и сырая, губчатая земля проседала под ногами Хвосттрубоя. С тех пор как он вступил на Лапоходные и до тех пор пока снова их не покинул, лапы у него не бывали сухи.
День за днем в носу у него стоял соленый запах Мурряны, а в ушах – ее голос. Словно мурлыкание его матери, когда он был младенцем, зов Мурряны был первым, что он слышал, пробуждаясь; рев волн убаюкивал его по ночам, долетая через громадное болото, где он лежал, свернувшись на ложе из тростника.
Болота тоже ощутили, что хватка зимы ослабела. Фритти мог добывать множество пищи – болотных мышей, водяных крыс и других созданий, постраннее, которые тем, не менее оказались пригодны для еды. Часто при его приближении с гнезд, спрятанных в камышах, вереща, вспархивали неизвестные ему птицы, но Фритти – утоливший голод – только стоял и следил за их полетом, дивясь их яркому оперению.
На исходе второй половины дня, уже успешно поохотившись, Фритти оказался возле большого тихого водоема, который лежал среди болотистых земель, весь заросший высокими травами и тростником. Вдали золотило Мурряну опускающееся солнце, да и водоем казался лужей тихого пламени.
Припав к земле, Хвосттрубой понюхал воду. Она пахла солью; он не стал ее пить. Пресная вода была на Лапоходных редкостью. Вполне сытый, он часто испытывал жажду.
Теперь, склонившись над водоемом, он заметил странную штуку: кота, темношерстного, но со звездочкой-отметинкой, похожей на его собственную. Удивленный, он отскочил. Едва он это проделал, водяной кот тоже испугался и скрылся. Когда же он медленно придвинулся, тот, другой, осторожно взглянул на него сквозь спокойные воды. Ощетинившись Хвосттрубой зашипел на чужака – который сделал то же самое, – но когда он припадал к земле, в воду свалился камешек, задетый лапой. Там, где он плюхнулся, поверхность воды исказилась расширяющимися кругами ряби. Водяной кот прямо на глазах распался на куски, на плавучие осколки, и пропал. Только когда морда чужака снова сложилась, приняв то же изумленное выражение, что было и на его морде, до Фритти дошло: это не настоящий зверь, но призрак или водяная тень, передразнивающая каждое его движение.
«Вот, значит, на что я похож? – удивился Фритти. – Этот щуплый малыш и есть я?» Он долгое время просидел, молча разглядывая водяного Фритти, покуда не спряталось солнце и не потемнела наконец лужа. Вверху появилось Око Мурклы, и воздух наполнился деловитым кишением летающих насекомых.
Как во сне, он расслышал звук, низкий звук на фоне отдаленного ропота Большой Воды. Монотонный голос пел песню – необычный голос, глубокий, но все же слабый, полный странного неблагозвучия:
Кругами кружит оно, кружится около круга, Жуком дребезжит и зудит стрекозою упруго – О нежной Надежде-невежде… И сызнова, снова Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Фритти стоял удивляясь. Кто бы это мог распевать такую песню на Лапоходных пустошах? Он тихо пробрался сквозь тростник, росший по краю водоема, следуя за голосом к его источнику, на дальнюю сторону. Пока он подползал сквозь колеблющиеся стебли, песня зазвучала снова:
Так, выпуча глазки, средь ряски, без лишней огласки Звенит Изумление, звук свой пасет без опаски, И все безымянные знают, как снова-здорово Кругами кружит оно, кругло кружит возле Слова.
Когда пыхтящий голос вновь затих, Хвосттрубой приблизился к месту, откуда он, видимо, исходил. Он не чуял никакого необычного запаха, только дух болотной соли да вонь ила. Он развеял хвостом рой водяных мух и пробился сквозь тростники.
Сидевший на краю водоема был большой зеленой лягушкой – глотка ее вздувалась и опадала, брюхо увязало в иле. Когда Хвосттрубой медленно подошел сзади, лягушка не обернулась, только сказала:
– Добро пожаловать, Хвосттрубой. Присаживайся, потолкуем.
Ошеломленный Фритти обошел ее и опустился на подстилку из ломаных стеблей среди илистой отмели. Казалось, все знали его имя и занятие.
– Я слышал вашу песню, – сказал он. – Откуда вы меня знаете? Кто вы?
– Да Матушка Ребум я. Мой народ стар, а я – самая старшая. – Говоря, она моргала большущими глазами. – Мы, Квакусы, знаем здесь, на болотах, все – воду и погоду, камень и пламень. Бабка моя, угощаясь мошками, сидела на этом водоеме, еще когда собаки летали, а коты плавали.
Не изменив выражения морды, не шелохнувшись, Матушка Ребум – как бы подражая своей прародительнице – высунула длинный серый язык и – хап! – схватила мошку. Проглотив, продолжала:
– Топтыжка лапчатый, уже пять солнц, как я заслышала тебя у себя на болоте. Глупенькие чайки принесли словечко о том, как ты расхаживаешь туда-сюда по илистым полям. Блоха и муха принесут весточку о тебе, когда ты уйдешь. Ничто из того, что шастает по Шурум-Буруму, не ускользнет от слуха старой Матушки Ребум.
Фритти уставился на громадную лягушку; серебряный свет Ока испещрял ее шершавую спину.
– Что за песню вы пели? – спросил он. Матушка Ребум издала квакающий смешок. Распрямила ноги и приподнялась. Повернувшись боком чтобы видеть Фритти, снова тяжко плюхнулась на место.
– Ах, – сказала она, – это была песнь силы. После Дней Огня Квакусы употребляли уж такие сильные мелодии, чтобы океан удержался у себя в глубине, а небо нерушимо висело вверху! Впрочем, моя-то песня вовсе не такая великая и честолюбивая. Я пела ее, чтобы тебе повезло в путешествии.
– Мне? – спросил Фритти. – Почему мне? Разве я когда-нибудь что-то для вас сделал?
– Ничегошеньки, конечно, мой пушистый головастик, – веселясь, пропыхтела лягушка. – Я пропела ее, чтобы сослужить службу другому, которому очень обязана, – кое-кому, кто даже и постарше Матушки Ребум. Тот, кто просил меня помочь тебе, обошел всю землю еще тогда, когда на болотах древности восседал Квакуум Великий, отец моего народа, – или мне по крайней мере так сказывали. Могущественный у тебя защитник, котишка.
Хвосттрубою показалось, что он разгадал смысл ее слов. Если так, то он все еще под покровительством оберегающего видения. Эта мысль сделала теплее холодный ветер, носившийся над соленым болотом.
– Однако не рассчитывай – продолжала Матушка Ребум, – целиком освободиться от обязательств. Твой друг поведал мне, что ты участвовал в великих делах, которые приключились на северо-западе, верно? – Фритти не возражал. – Ладно, тогда ты расскажешь мне свою историю, потому что эти безмозглые чайки притащили мне одни обрывки да осколки. Я не могу полновластно править Шурум-Бурумом, Болотом в Центре Мира, пока меня не известят о событиях, происходящих на окраинах.
Болото в Центре Мира. Фритти улыбнулся про себя и приступил к долгому своему рассказу.
Был почти уже Час Глубочайшего Покоя, когда он подошел к концу. Матушка Ребум все время просидела тихо, в упор разглядывая его выпученными глазами. Когда он окончил, поморгала и снова молча села; горло у нее пульсировало.
– Что ж, – наконец сказала она. – Похоже на то, что в луже у котов и в самом деле приключилось множество великих всплесков. – Она остановилась, чтобы ухватить в ночном воздухе низко пролетавшее насекомое. – Живоглот был силой, великой силой, и от его падения много пойдет кругов по воде. Теперь я понимаю, почему беспокоен твой дух, мохнатая спинка.
– Беспокоен? Почему вы так говорите?
– Почему? – пропыхтела Матушка Ребум. – Да потому, что знаю. Следила за тобой, когда ты увидел водяную тень. Полночи слушала твою песню. На сердце у тебя неразбериха.
– Вот как? – Фритти не был уверен, что ему нравится оборот, который приняла беседа.
– О да, мой храбрый любопытный головастик… но не бойся. Если только послушаешь моего совета – благополучно отыщешь свой путь. Одно запомни, Хвосттрубой: все твои горести, все поиски, все скитания и сражения – всего-навсего пузырик в мировой луже.
Фритти почувствовал, что его одернули, и слегка рассердился.
– Что вы имеете в виду? Много важных событий произошло с тех пор, как я ушел из дому. Большинство произошло не по моей вине, но участие я в них принимал. Даже, может быть, без меня дела пошли бы и хуже, – не без гордости заключил он.
– Допускаю. Да не ощетинивайся так, пожалуйста, – хихикнула старая лягушка. – Ответь мне вот на что: покрыл ли снег Закот?
– Теперь, пожалуй, да. Но что с того? Скоро весна.
– Точно, мой кисик. Ну а птицы вернулись в Крысолистье?
Хвосттрубой не был уверен, что понял суть вопроса.
– Вернулись многие из крылянок… это тоже верно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45