Аддис-Абеба в переводе значит Свежий Цветок, все прочее уже было сказано. Рикардо Рейс прячет стихи в ящик, запирает на ключ, пусть падут во прах города, пусть страдают народы, пусть иссякает свобода и пресекается жизнь, мы притворимся персами из той давней истории или — если примемся насвистывать — итальянцами, помните абиссинского негуса в Лиге Наций? — или португальцами, если начнем тихонько, в тон легкому ветерку, напевать, выйдя из дому, чтобы сказала соседка с третьего этажа: Доктор нынче в духе, а соседка с первого добавила: Отчего ж ему грустить, чего-чего, а больных всегда в избытке, каждый выносит свое суждение насчет того, что ему кажется, а не относительно того, что известно на самом деле, на самом же деле неизвестно ровно ничего, просто доктор со второго этажа разговаривает сам с собой.
Рикардо Рейс лежит в постели, правой рукой обнимая Лидию, их влажные от пота тела чуть прикрыты простыней, доктор — гол, служанка — в сорочке, взбитой выше талии, и оба уже не помнят, а может, поначалу и помнили, но быстро успокоились и забыли про то утро, когда он понял, что бессилен, а она в толк не могла взять, в чем провинилась, за что отвергнута. На заднем дворе соседки ведут двусмысленный диалог, многозначительно прижмуривают глаза, жестами договаривают то, что выговорить язык не поворачивается: Опять, Куда ж это наш мир катится, Ни стыда, ни совести, Я бы вот ни за какие коврижки, Не надо жемчуга и злата, и, раз уж прозвучала строчка из детской песенки, следовало бы допеть: Не надо шали шерстяной, И без богатства я богата, Когда мой миленький со мной, да, следовало бы, будь эти соседки не старыми бабами, желчными и завистливыми, а теми девочками в коротких платьицах, что когда-то давным-давно водили в саду хоровод и в невинности своей распевали эту песенку. Лидия счастлива — женщину, которая с таким удовольствием ложится в постель, не могут задеть ни злобные голоса с заднего двора — собака лает, ветер носит — ни злобные взгляды, получаемые при встрече на лестнице от лицемерных и добродетельных соседок. Вскоре ей придется встать и приняться за дела — перемыть накопившуюся с прошлого ее посещения посуду, выгладить простыни и сорочки этого лежащего в кровати человека, не знаю, право, как его назвать, не ведаю, кем я ему прихожусь, кто я ему — подружка? полюбовница? — да нет, ни то, ни другое, об этой Лидии не скажут: Лидия-то наша спуталась с Рикардо Рейсом или: Знаешь Лидию, ну, ту, которая живет с Рикардо Рейсом, а если когда-нибудь и зайдет о ней речь, то скажут так: Рикардо Рейс нашел себе отличную прислугу, для уборки, для готовки и для всего иного-прочего, хорошо устроился, недорого ему это обходится. Лидия вытягивает подогнутые ноги, приникает к нему, ловя последние миги тихого удовольствия, но: Жарко, говорит он, и она отстраняется, высвобождая его руку, потом садится на краю кровати, нашаривает юбку, пора за уборку, Именно в эту минуту он произносит: Завтра еду в Фатиму. Куда? — переспрашивает она, решив, что ослышалась. В Фатиму. Я думала, вы не из тех, кто совершает паломничество. Я еду так просто, из любопытства. Я никогда там не бывала, у нас в семье плоховато с верой. Это удивительно, пробормотал Рикардо Рейс, вероятно, желая тем самым сказать, что простонародью сам Бог велел быть богобоязненным, а Лидия не сказала ни да, ни нет, она уже поднялась с кровати, стала быстро одеваться и пропустила мимо ушей добавленное Рикардо Рейсом: Прогуляюсь, проветрюсь, потому что думала уже о другом: И надолго собираетесь? Да нет, туда и обратно. А где ж вы ночевать-то будете, там народу — море, говорят, что люди в чистом поле ночуют. Там видно будет, но от ночевки под открытым небом никто еще не умирал. Может быть, повстречаете барышню Марсенду. Кого? Барышню Марсенду, она в этом месяце тоже туда собиралась. А-а. И еще она мне сказала, что больше не будет ездить к доктору в Лиссабон, не помогает ей лечение, бедняжке. Ты, я вижу, в полном курсе ее дел. Нет, я только и знаю, что она собирается в Фатиму, а сюда больше не приедет. Тебе ее жалко? Она всегда была ко мне добра. Маловероятно, что я встречу ее в такой толпе. Все может быть: я вот, например, сижу у вас в спальне, сказал бы мне кто об этом — не поверила бы, а ведь вы, приплыв из Бразилии, вполне могли бы остановиться в другом отеле. В жизни всякое случается. Это — судьба. Ты веришь в судьбу? На свете ничего нет вернее судьбы. Кроме смерти. Смерть — это тоже часть судьбы, а теперь я пойду гладить ваши рубашки и посуду мыть, может, успею все же мать навестить, а то она все жалуется, что я ее забыла.
Откинувшись на подушки, Рикардо Рейс открыл книгу, но не Герберта Куэйна — сомнительно, что когда-нибудь он ее одолеет — а «Исчезновение» Карлоса Кейроса, поэта, который, распорядись судьба иначе, мог бы стать племянником Фернандо Пессоа. Еще минуту спустя он понял, что не читает, а смотрит на страницу, упершись взглядом в одну-единственную строчку, смысл которой внезапно стал ему невнятен: Удивительная девушка эта Лидия, говорит о таких простых вещах, но при этом постоянно создается впечатление, будто краешком приоткрывается что-то куда более глубокое — просто об этом она не хочет или не может высказываться, если бы я не посвятил ее в свое намерение посетить Фатиму, неизвестно, сказала бы она мне о Марсенде или промолчала бы, обуреваемая ревностью и досадой, которые успела обнаружить тогда, в отеле, и если бы речь зашла обо мне, любопытно бы знать, какие разговоры повели две эти женщины, постоялица и горничная, богатая и бедная, причем ни одна из них не подозревала бы другую или, наоборот, обе подозревали бы друг друга, ох, какие бы начались тут финты и финтифлюшки, околичности и недомолвки, тонкие намеки и таинственные умолчания, игры Евы с Евой, и вполне вероятно, что в один прекрасный день Марсенда сказала бы просто: Доктор Рикардо Рейс поцеловал меня, но дальше мы с ним не пошли, а Лидия так же просто ответила бы: Я с ним сплю, и он сначала переспал со мной, а уж потом поцеловал, и тут потекла бы беседа о том, насколько важны и что означают эти различия: Он целует меня только перед и во время, ну, сами знаете чего, и никогда — после. А мне он сказал: «Я поцелую вас», а о том, про что ты, я ничего не знаю, знаю только, что так делают, а что это такое — нет. Ну, барышня, вот выйдете замуж, будет у вас муж, тогда все сами поймете. А ты, если знаешь, скажи — хорошо это? Когда человек тебе нравится — хорошо. А он тебе нравится? Нравится. И мне нравится, но больше я никогда его не увижу. Могли бы пожениться. Боюсь, что если бы поженились, он бы мне разонравился. А я вот думаю, он всегда мне будет нравиться, и разговор на этом не обрывается, но собеседницы начинают говорить вполголоса, а потом и шепотом — вероятно, речь пошла о сокровенном, о потаенных ощущениях, до которых так падки женщины, и теперь уж и вправду Ева говорит с Евой, и Адам принужден удалиться, делать ему тут больше нечего. Рикардо Рейс встал с кровати, набросил халат, на языке более цивилизованных французов именуемый robe de chambre и, ощущая, как его полы поглаживают голые икры, отправился на поиски Лидии. Она гладила на кухне, сняв блузку, чтобы было попрохладней, и Рикардо Рейс, увидев, какая она белая и румяная, счел, что задолжал ей поцелуй, нежно обхватив за голые плечи, притянул к себе и медленно, с толком поцеловал, пустив в дело и губы, и зубы, и язык, так что Лидия с трудом перевела дух — впервые, с тех пор, как они познали друг друга, случился подобный поцелуй, и теперь, если доведется ей снова увидеть Марсенду, она может с полным правом сказать: А мне он не сказал Я тебя поцелую, а взял да поцеловал, то есть сначала взял, а потом поцеловал.
На следующий день и в столь ранний час, что Рикардо Рейс счел благоразумным завести будильник, он уехал в Фатиму. Поезд отправлялся с площади Россио в пять пятьдесят пять, но уже за полчаса до того, как подали состав, платформа была битком набита громко перекликавшимися людьми всех возрастов, которые тащили корзины, мешки, одеяла, бутыли. Перед Рикардо Рейсом, ехавшим налегке — из багажа у него был всего-навсего один чемодан — и озаботившимся приобретением билета с плацкартой в вагон первого класса, проводник снял форменную фуражку, так что путешественник усомнился в правоте Лидии, напророчившей, что ночевать придется в чистом поле, ничего, на месте разберусь, наверняка найдутся там удобства для приезжих и паломников, если те — не последнего разбора. И удобно усевшись у окна, оглядывает Рикардо Рейс пейзаж, полноводную и широкую Тежо, низины, кое-где еще затопленные, пасущуюся там и сям скотину, фрегаты, плывущие по блистающей скатерти реки, за шестнадцать лет он успел позабыть, как все это выглядит, и теперь новые картины лепятся к тем, что воскресают в памяти, словно он не далее чем вчера проезжал здесь, заслоняют их, совпадают с ними. На станциях и полустанках лезут в поезд новые и новые пассажиры, в третьем классе ни одного местечка нет еще с самого Лиссабона, люди, уподобляясь сельдям в бочке, теснятся в проходах, и, должно быть, уже началось вторжение в вагоны второго класса, скоро прорвется народ и сюда, и никакие протесты не помогут, ибо кто желает покоя и комфорта, пусть добирается до места назначения автомобилем. После Сантарена начинается долгий подъем до Вале-де-Фигейра, и, пуская длинные струи пара, пыхтя и отдуваясь под непосильной ношей, дыша натужно и тяжело, ползет поезд так медленно, что можно соскочить, нарвать цветов на лугу, в три шага догнать свой вагон, вспрыгнуть на подножку. Рикардо Рейс знает, что из всех его попутчиков, только двое едут дальше Фатимы. Богомольцы говорят про обеты, отстаивают свое паломническое первенство: один утверждает, быть может, не привирая, что последние пять лет бывал в Фатиме ежегодно, а кто-то клянется, должно быть, бахвалясь, что совершает уже восьмую поездку, считая эту, и даже странно, что никто еще не похвастался личным знакомством с сестрой Лусией, а Рикардо Рейсу эти диалоги напоминают мрачные откровения больных в ожидании приема. На станции Мато-де-Миранда, где поезд, хоть и не принял новых пассажиров, неизвестно почему задержался, далеко окрест разносилось пыхтение паровоза, и умиротворение витало над оливковыми рощами. Рикардо Рейс опустил окно, выглянул наружу. Женщина преклонного возраста, босая, одетая в темное, обнимала худенького мальчугана лет тринадцати, говорила ему: Сыночек мой дорогой, они ждут, когда поезд тронется, и можно будет перейти через пути, а в Фатиму не едут, старушка встречает приехавшего из Лиссабона внука, а что говорит ему «сыночек», так это всего лишь свидетельство той любви, выше которой, как уверяют знатоки нежных чувств, нет ничего. Послышался свисток начальника станции, паровоз загудел, запыхтел — пф, пф, пф — сначала с расстановкой, а потом все чаще и чаще, теперь дорога ровная, и кажется, будто едем мы скорым. Утренняя свежесть возбуждает аппетит, и вскрываются первые корзинки, хотя до обеда еще так далеко. Рикардо Рейс сидит с закрытыми глазами, покачиваясь, как в колыбели, в такт вагонной тряске и видит сон, проживая с полным напряжением чувств все его перипетии, но, проснувшись, не может вспомнить, что же ему снилось, зато спохватывается, что не сумел — не представилось возможности — предупредить Фернандо Пессоа о своей поездке в Фатиму, и что же подумает он, появившись в доме и не застав там хозяина, не решит ли, что тот вернулся в Бразилию, не сказав перед последней разлукой ни слова на прощанье. Потом выстраивает он в воображении своем целую сцену, где главная роль отдана Марсенде: вот она стоит, преклонив колени, стиснув ладони, переплетя пальцы, так что правая рука поддерживает левую, мертвым грузом висящую в воздухе, проносят мимо образ Пречистой Девы, но Марсенда не замечает чуда, не удивляется ему, слаба в ней вера, и тогда подходит Рикардо Рейс к Марсенде, уже поднявшейся с колен, и двумя сложенными пальцами, указательным и средним, прикасается к ее груди, к тому месту, где сердце, больше ничего не нужно, и: Чудо! Чудо! — кричат паломники, позабыв про собственные недуги и хворости, им довольно и чуда, случившегося с кем-то другим, и вот уже льется поток — кого на носилках несут, кто сам ковыляет — увечных, калечных, расслабленных и параличных, чахоточных, чесоточных, бесноватых и слепых, толпою окружающих Рикардо Рейса, молящих его еще раз проявить милосердие, а Марсенда, отделенная от него этим морем голов с распяленными воющими ртами, машет ему — машет, вообразите, обеими руками — а помахав, исчезает, тварь неблагодарная, получила свое и пошла себе. Рикардо Рейс открыл глаза, не веря, что заснул, спросил у соседа: Сколько нам еще? — а тот отвечает: Почти приехали, а вы спали, и крепко так.
На станции Фатима поезд опорожнил нутро. Толкались локтями богомольцы, издалека почуявшие благоухание святости, перекликались родичи, в суматохе растерявшие друг друга, и станционная площадь стала подобна военному лагерю, взбудораженному командой «в ружье!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69