Рикардо Рейс, как если бы дело происходило утром, и он пробудился после ночного сна, зажигает свет, глядит на себя в зеркало, трогает щеку, раздумывая, стоит ли бриться к ужину, по крайней мере, переодеться надо, не в таком же мятом виде появляться в ресторане. Вполне неуместная щепетильность: разве он еще не заметил, как одеваются прочие обитатели отеля — мешковатые пиджаки, вытянутые на коленях брюки, галстуки, завязанные намертво раз и навсегда, чтобы можно было снимать их и надевать через голову, дурно скроенные и морщинистые от долгой жизни сорочки? И башмаки заказываются попросторнее, чтобы без помехи шевелить в них пальцами, однако конечный итог этой предусмотрительности сводит на нет намерение, ибо ни в каком другом городе мира не цветут в таком изобилии мозоли пяточные и пальцевые, разнообразные волдыри и пузыри вкупе со вросшими ногтями — чтобы разгадать эту загадку, здесь приведенную в качестве курьеза, потребуется глубокое и всестороннее осмысление. Рикардо Рейс решает обойтись без бритья, однако надевает свежую сорочку, подбирает галстук в тон, перед зеркалом приглаживает волосы и поправляет пробор. Собрался спуститься, хоть ужин еще нескоро. Но прежде чем выйти, перечел написанное, перечел, не присаживаясь, не прикасаясь к бумажному листку, и мы бы даже сказали — перечел нетерпеливо, словно записку от человека ему неприятного или раздражающего сильней, чем обычно и чем простительно. Этот Рикардо Рейс — никакой не поэт, а просто постоялец, который, собираясь выйти из номера, обнаружил вдруг листок с недописанной стихотворной строчкой: кто же это оставил его здесь, ну уж не горничная, не Лидия же эта или та, какая досада, раз уж начал, придется завершить, это нечто роковое: А люди и представить себе не могут, что завершитель — это всегда не тот, кто начинает, даже если оба носят одно и то же имя, только оно одно и остается постоянным.
Управляющий Сальвадор стоял на своем посту, и на устах его цвела улыбка, вечная и бесконечная. Рикардо Рейс поздоровался и прошел мимо, а управляющий двинулся следом, осведомляясь, не угодно ли сеньору доктору выпить перед обедом аперитив. Нет, благодарю, даже и этой привычки не приобрел Рикардо Рейс, может быть, с годами появится — сперва вкус к этому, потом потребность, но пока нет ни того, ни другого. Сальвадор помедлил в дверях, чтобы убедиться, не передумал ли постоялец, не выразит ли он еще какого-либо желания, однако Рикардо Рейс уже развернул газету: он ведь целый день провел в неизвестности и неведении относительно того, что происходит на свете, хотя по складу души не относился к усердным читателям газет, скорее, даже напротив, ибо утомляли его большие бумажные листы и многословие, однако здесь, когда больше нечем заняться и надо спастись от навязчивой предупредительности Сальвадора, газета, рассказывающая о мире вообще, способна отгородить нас от мира близкого, от мира здешнего, и новости откуда-то оттуда могут восприниматься как отдаленные и смутные послания, в действенность которых не очень-то верится уже хотя бы потому, что нет полной уверенности, что они вообще дошли до того, кому предназначены: Отставка испанского правительства — вот вам одно — принята кортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негус заявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взять с газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда уже слишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошая газета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщила бы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у нас было в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремя смыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, кому предстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молоком прочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место, когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интересно знать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30 ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, к доктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначенную консультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело в долгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейс в зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубину пространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-то деле ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная и безмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицо свое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют, не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегда отображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мы теряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент, уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, не столько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятом еще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться, что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем, но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза. Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Да наверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.
Часы на лестничной площадке пробили восемь, и не успел еще стихнуть последний отзвук, как ударил гонг — слабенько, только вблизи его и расслышишь, а уж к постояльцам с верхних этажей этот призыв не долетит — однако надо чтить традицию, нельзя же только делать вид, что веришь, будто бутыли, в которых подают нам вино, оплетены ивняком, хотя ивняк давно уж не в ходу. Рикардо Рейс складывает газету, поднимается в номер вымыть руки, пригладить пробор, поправить галстук и сразу же идет назад, садится за тот же стол, где сидел в первый раз, и ждет. Так со стороны посмотришь на поспешные его эволюции, подумаешь — должно быть, аппетит у человека разыгрался или он торопится куда-нибудь, наверно, обед-то у него сегодня был ранний и скудный, в театр, например, и билет уже купил. Полноте, мы-то с вами знаем, что отобедал он поздно, и на скудость не сетовал, и в театр, равно как и в кино, не собирается, а в такую погоду, вернее, в такую непогоду, только слабоумный или чудак отправится гулять по улицам. Рикардо Рейс — всего лишь сочинитель од, а не чудак и тем более — не слабоумный, да и вообще он — не отсюда. Так зачем же тогда я так спешил — постояльцы только еще подтягиваются к дверям ресторана: и сухопарый господин в трауре, и благодушный толстяк с хорошим пищеварением, и все прочие, кого я не видел вчера вечером, не хватает лишь безмолвных детей и их родителей, должно быть, они были здесь проездом, нет, решено — с завтрашнего дня раньше половины девятого не приходить, это будет самое время, а то что же это за нелепый провинциализм? Подумают — вот дикарь: первый раз попал в город, первый раз остановился и гостинице. Рикардо Рейс долго мешал ложкой в тарелке и медленно ел суп, а потом, разделав рыбу, поклевывает ее, есть и вправду не хотелось, и когда официант принес второе блюдо, он увидел, как мэтр провел троих посетителей к тому столику, где накануне ужинали сухорукая девушка и ее отец. Значит, их нет, подумал он, уехали. Или решили поужинать где-нибудь еще, тотчас возразил он себе и тотчас согласился принять то, что давно уже понял, хоть и делал вид, что не понял, отчужденно поглядывая на входящих в двери постояльцев, притворяясь перед самим собой — он спустился сюда так рано, чтобы увидеть эту девушку. А зачем? — В самом вопросе звучит притворство: во-первых, потому что иные вопросы и задают лишь для того, чтобы сделать еще очевидней отсутствие ответа, во-вторых, потому что возможный и сам собой напрашивающийся ответ — не нужно более основательных резонов или задних мыслей, чтобы заинтересоваться девушкой, которая ласкает свою парализованную левую руку, как ручного зверька, вопреки, а может быть, не вопреки, а благодаря тому, что не владеет ею — так вот, ответ этот будет одновременно и лживым, и искренним. Рикардо Рейс поторопился завершить ужин, а кофе — да, с коньяком! — попросил подать в гостиную, и это явно было способом убить время до тех пор, пока не представится возможность приступить с расспросами к управляющему Сальвадору, пока нельзя осуществить теперь уже вполне осознанное намерение узнать, что это за люди, отец с дочкой, такое впечатление, знаете ли, что я их уже где-то видел, может быть, в Рио? нет, ну, разумеется не в Португалии, эта барышня тогда была совсем малюткой, и так вот вяжет и плетет Рикардо Рейс эти кружева околичностей — какое дотошное расследование проводит он ради такого пустякового дела. Но покуда управляющий занят с другими постояльцами — один уезжает завтра рано утром и просит счет, другой жалуется, что створки жалюзи всю ночь хлопали под ветром и не давали ему уснуть — и со всеми-то он, нечистозубый, пушистоусый Сальвадор, неизменно учтив и внимателен. Тощий господин в трауре зашел в гостиную, о чем-то справился в газете и, не задерживаясь, вышел, а в дверях, пожевывая зубочистку, появился толстяк, но наткнувшись на холодный взгляд Рикардо Рейса, затоптался на месте и понуро ретировался — ему явно не хватило храбрости войти: случаются такие вот приступы малодушия, причины коих человек никому — и прежде всего самому себе — объяснить не в силах.
И полчаса спустя любезный Сальвадор может удовлетворить любознательность гостя: Нет, сеньор, вы наверняка обознались и спутали их с кем-то, насколько мне известно, они никогда не бывали в Бразилии, они приезжают сюда уже три года, о, да, разумеется, мы разговаривали, и было бы вполне естественно с их стороны рассказать мне о таком путешествии. В самом деле, я, должно быть, обознался, как вы сказали — уже три года? Да-да, они из Коимбры, там и живут, отец — нотариус, доктор Сампайо. А барышню как зовут? У нее редкое имя, вообразите — Марсенда, они очень хорошего рода, мать умерла. А что у нее с левой рукой? Рука отнялась, вот потому они каждый месяц на три дня и приезжают в Лиссабон показаться врачам, останавливаются всегда у нас. Каждый месяц на три дня? Точно так, каждый месяц на три дня, и доктор Сампайо всегда предупреждает заблаговременно, чтобы за ним оставили два номера, всегда те же самые. И что же — есть улучшение? Откровенно говоря, сеньор доктор, сдается мне — никакого. Жаль, жаль, она ведь еще так молода. Истинная правда, очень ее жалко, сеньор доктор, а ведь вы бы могли помочь ей консультацией и советом, когда в следующий раз они приедут, если только вы к этому времени еще будете здесь. Быть-то я, наверно, буду, но это — не моя специальность, я — терапевт, а потом занимался тропическими болезнями, так что ничем не смогу ей быть полезен. Что ж поделаешь, видно, правду говорят, не в деньгах счастье, у отца — крупное состояние, и, подумайте, — такая беда с дочерью. Как, бишь, ее имя — Марсенда? Точно так, сеньор доктор. Странное имя, никогда такого не слышал. И я тоже. Ну, до завтра, сеньор Сальвадор. Всего наилучшего, сеньор доктор.
Рикардо Рейс, войдя в номер, видит уже приготовленную постель: одеяло и простыня откинуты, образуя геометрически четкий прямой угол, но — скромно, целомудренно, сдержанно, не заманивая в бесстыдную белизну своего нутра, а ненавязчиво уведомляя, что если, мол, тянет прилечь, то — пожалуйте сюда. Нет, не сейчас, попозже. Сейчас он прочтет те полтора стиха, что записал на клочке бумаги, строго поглядит на них, поищет ту дверь, которую может отпереть этот ключ, если это и вправду ключ, представит, что дверь подалась и открылась, обнаружив за собой другие запертые двери — и к ним уж ключей не подобрать — и вот наконец упорство ли возобладало, одолела ли усталость — его, Рикардо Рейса? чья-то еще, а если чья-то еще, то чья же? — но стихотворение завершилось так: Дух мой бестрепетен и беспечален, и вознестись бы хотел я превыше счастья и горести рода людского. Ибо и счастье есть тоже ярмо и тяжкое бремя. После чего лег и сразу же уснул.
* * *
Рикардо Рейс давеча попросил управляющего подать завтрак в номер, к половине десятого, и не то чтобы он собирался спать до этого часа, а просто не хотелось второпях вскакивать с кровати, путаться в рукавах наскоро наброшенного халата, нашаривать домашние туфли, панически ощущая неспособность двигаться с проворством, достойным терпения той, кто стоит за дверью, обремененная большим подносом с кофейником, молочником, тарелочкой, на которой разложены ломтики поджаренного хлеба, ну, может быть, есть там еще и стакан с апельсиновым или черешневым компотом или розетка с темным, ноздреватым айвовым мармеладом или кусок бисквита, или какой-нибудь коржик или рогалик или прочие изыски и роскошества, предоставляемые гостям в отелях, а как обстоит с этим дело в «Брагансе», мы сейчас и узнаем, поскольку Рикардо Рейс по приезде завтракает в первый раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Управляющий Сальвадор стоял на своем посту, и на устах его цвела улыбка, вечная и бесконечная. Рикардо Рейс поздоровался и прошел мимо, а управляющий двинулся следом, осведомляясь, не угодно ли сеньору доктору выпить перед обедом аперитив. Нет, благодарю, даже и этой привычки не приобрел Рикардо Рейс, может быть, с годами появится — сперва вкус к этому, потом потребность, но пока нет ни того, ни другого. Сальвадор помедлил в дверях, чтобы убедиться, не передумал ли постоялец, не выразит ли он еще какого-либо желания, однако Рикардо Рейс уже развернул газету: он ведь целый день провел в неизвестности и неведении относительно того, что происходит на свете, хотя по складу души не относился к усердным читателям газет, скорее, даже напротив, ибо утомляли его большие бумажные листы и многословие, однако здесь, когда больше нечем заняться и надо спастись от навязчивой предупредительности Сальвадора, газета, рассказывающая о мире вообще, способна отгородить нас от мира близкого, от мира здешнего, и новости откуда-то оттуда могут восприниматься как отдаленные и смутные послания, в действенность которых не очень-то верится уже хотя бы потому, что нет полной уверенности, что они вообще дошли до того, кому предназначены: Отставка испанского правительства — вот вам одно — принята кортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негус заявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взять с газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда уже слишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошая газета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщила бы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у нас было в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремя смыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, кому предстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молоком прочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место, когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интересно знать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30 ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, к доктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначенную консультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело в долгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейс в зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубину пространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-то деле ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная и безмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицо свое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют, не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегда отображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мы теряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент, уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, не столько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятом еще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться, что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем, но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза. Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Да наверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.
Часы на лестничной площадке пробили восемь, и не успел еще стихнуть последний отзвук, как ударил гонг — слабенько, только вблизи его и расслышишь, а уж к постояльцам с верхних этажей этот призыв не долетит — однако надо чтить традицию, нельзя же только делать вид, что веришь, будто бутыли, в которых подают нам вино, оплетены ивняком, хотя ивняк давно уж не в ходу. Рикардо Рейс складывает газету, поднимается в номер вымыть руки, пригладить пробор, поправить галстук и сразу же идет назад, садится за тот же стол, где сидел в первый раз, и ждет. Так со стороны посмотришь на поспешные его эволюции, подумаешь — должно быть, аппетит у человека разыгрался или он торопится куда-нибудь, наверно, обед-то у него сегодня был ранний и скудный, в театр, например, и билет уже купил. Полноте, мы-то с вами знаем, что отобедал он поздно, и на скудость не сетовал, и в театр, равно как и в кино, не собирается, а в такую погоду, вернее, в такую непогоду, только слабоумный или чудак отправится гулять по улицам. Рикардо Рейс — всего лишь сочинитель од, а не чудак и тем более — не слабоумный, да и вообще он — не отсюда. Так зачем же тогда я так спешил — постояльцы только еще подтягиваются к дверям ресторана: и сухопарый господин в трауре, и благодушный толстяк с хорошим пищеварением, и все прочие, кого я не видел вчера вечером, не хватает лишь безмолвных детей и их родителей, должно быть, они были здесь проездом, нет, решено — с завтрашнего дня раньше половины девятого не приходить, это будет самое время, а то что же это за нелепый провинциализм? Подумают — вот дикарь: первый раз попал в город, первый раз остановился и гостинице. Рикардо Рейс долго мешал ложкой в тарелке и медленно ел суп, а потом, разделав рыбу, поклевывает ее, есть и вправду не хотелось, и когда официант принес второе блюдо, он увидел, как мэтр провел троих посетителей к тому столику, где накануне ужинали сухорукая девушка и ее отец. Значит, их нет, подумал он, уехали. Или решили поужинать где-нибудь еще, тотчас возразил он себе и тотчас согласился принять то, что давно уже понял, хоть и делал вид, что не понял, отчужденно поглядывая на входящих в двери постояльцев, притворяясь перед самим собой — он спустился сюда так рано, чтобы увидеть эту девушку. А зачем? — В самом вопросе звучит притворство: во-первых, потому что иные вопросы и задают лишь для того, чтобы сделать еще очевидней отсутствие ответа, во-вторых, потому что возможный и сам собой напрашивающийся ответ — не нужно более основательных резонов или задних мыслей, чтобы заинтересоваться девушкой, которая ласкает свою парализованную левую руку, как ручного зверька, вопреки, а может быть, не вопреки, а благодаря тому, что не владеет ею — так вот, ответ этот будет одновременно и лживым, и искренним. Рикардо Рейс поторопился завершить ужин, а кофе — да, с коньяком! — попросил подать в гостиную, и это явно было способом убить время до тех пор, пока не представится возможность приступить с расспросами к управляющему Сальвадору, пока нельзя осуществить теперь уже вполне осознанное намерение узнать, что это за люди, отец с дочкой, такое впечатление, знаете ли, что я их уже где-то видел, может быть, в Рио? нет, ну, разумеется не в Португалии, эта барышня тогда была совсем малюткой, и так вот вяжет и плетет Рикардо Рейс эти кружева околичностей — какое дотошное расследование проводит он ради такого пустякового дела. Но покуда управляющий занят с другими постояльцами — один уезжает завтра рано утром и просит счет, другой жалуется, что створки жалюзи всю ночь хлопали под ветром и не давали ему уснуть — и со всеми-то он, нечистозубый, пушистоусый Сальвадор, неизменно учтив и внимателен. Тощий господин в трауре зашел в гостиную, о чем-то справился в газете и, не задерживаясь, вышел, а в дверях, пожевывая зубочистку, появился толстяк, но наткнувшись на холодный взгляд Рикардо Рейса, затоптался на месте и понуро ретировался — ему явно не хватило храбрости войти: случаются такие вот приступы малодушия, причины коих человек никому — и прежде всего самому себе — объяснить не в силах.
И полчаса спустя любезный Сальвадор может удовлетворить любознательность гостя: Нет, сеньор, вы наверняка обознались и спутали их с кем-то, насколько мне известно, они никогда не бывали в Бразилии, они приезжают сюда уже три года, о, да, разумеется, мы разговаривали, и было бы вполне естественно с их стороны рассказать мне о таком путешествии. В самом деле, я, должно быть, обознался, как вы сказали — уже три года? Да-да, они из Коимбры, там и живут, отец — нотариус, доктор Сампайо. А барышню как зовут? У нее редкое имя, вообразите — Марсенда, они очень хорошего рода, мать умерла. А что у нее с левой рукой? Рука отнялась, вот потому они каждый месяц на три дня и приезжают в Лиссабон показаться врачам, останавливаются всегда у нас. Каждый месяц на три дня? Точно так, каждый месяц на три дня, и доктор Сампайо всегда предупреждает заблаговременно, чтобы за ним оставили два номера, всегда те же самые. И что же — есть улучшение? Откровенно говоря, сеньор доктор, сдается мне — никакого. Жаль, жаль, она ведь еще так молода. Истинная правда, очень ее жалко, сеньор доктор, а ведь вы бы могли помочь ей консультацией и советом, когда в следующий раз они приедут, если только вы к этому времени еще будете здесь. Быть-то я, наверно, буду, но это — не моя специальность, я — терапевт, а потом занимался тропическими болезнями, так что ничем не смогу ей быть полезен. Что ж поделаешь, видно, правду говорят, не в деньгах счастье, у отца — крупное состояние, и, подумайте, — такая беда с дочерью. Как, бишь, ее имя — Марсенда? Точно так, сеньор доктор. Странное имя, никогда такого не слышал. И я тоже. Ну, до завтра, сеньор Сальвадор. Всего наилучшего, сеньор доктор.
Рикардо Рейс, войдя в номер, видит уже приготовленную постель: одеяло и простыня откинуты, образуя геометрически четкий прямой угол, но — скромно, целомудренно, сдержанно, не заманивая в бесстыдную белизну своего нутра, а ненавязчиво уведомляя, что если, мол, тянет прилечь, то — пожалуйте сюда. Нет, не сейчас, попозже. Сейчас он прочтет те полтора стиха, что записал на клочке бумаги, строго поглядит на них, поищет ту дверь, которую может отпереть этот ключ, если это и вправду ключ, представит, что дверь подалась и открылась, обнаружив за собой другие запертые двери — и к ним уж ключей не подобрать — и вот наконец упорство ли возобладало, одолела ли усталость — его, Рикардо Рейса? чья-то еще, а если чья-то еще, то чья же? — но стихотворение завершилось так: Дух мой бестрепетен и беспечален, и вознестись бы хотел я превыше счастья и горести рода людского. Ибо и счастье есть тоже ярмо и тяжкое бремя. После чего лег и сразу же уснул.
* * *
Рикардо Рейс давеча попросил управляющего подать завтрак в номер, к половине десятого, и не то чтобы он собирался спать до этого часа, а просто не хотелось второпях вскакивать с кровати, путаться в рукавах наскоро наброшенного халата, нашаривать домашние туфли, панически ощущая неспособность двигаться с проворством, достойным терпения той, кто стоит за дверью, обремененная большим подносом с кофейником, молочником, тарелочкой, на которой разложены ломтики поджаренного хлеба, ну, может быть, есть там еще и стакан с апельсиновым или черешневым компотом или розетка с темным, ноздреватым айвовым мармеладом или кусок бисквита, или какой-нибудь коржик или рогалик или прочие изыски и роскошества, предоставляемые гостям в отелях, а как обстоит с этим дело в «Брагансе», мы сейчас и узнаем, поскольку Рикардо Рейс по приезде завтракает в первый раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69